Читать книгу: «На червленом поле»

© Мария Воробьи, текст, 2025

© ООО «ИД «Теория невероятности», 2025

* * *

Часть 0. Де Борха

Глава 1, в которой повествуется об отрезанных пальцах мужчин Браччано

В день, когда осенние ветра пришли со Средиземного моря, гонфалоньер¹ Святого престола Сезар де Борха повелел отрубить по пальцу у каждого мужчины мятежного города Браччано.

В церквях отслужили благодарственные молебны об укрощении дикого зверя, золотого быка на червленом поле – Сезара. Потому что сначала Сезар повелел повесить каждого пятидесятого из мужчин города, и Браччано – Браччано должен был покориться.

Но город, взятый за горло, ужом извернулся, и вместо мужчин, чтобы смирить жестокое сердце, послал девушек и женщин: сначала шли красавицы, потом шли старухи. Посмотри, Сезар, вот девы, а вот матери. Разве сердце у тебя не дрогнет?

Когда он проезжал по городу, они встали перед ним и, заламывая руки, принялись плакать и причитать:

– Все, что у нас есть, мы готовы отдать: наши кольца и серьги, наше серебро и золото. Конечно, вы и так владеете ими, синьор, но каждая из нас что-то да припрятала – и мы готовы отдать то, что вашим солдатам в жизни не найти!

– О, если бы ты позволил нам, как когда-то женщинам Вайнсберга, вынести мужей на спинах, о большем бы мы не просили!

– Восемь, восемь братьев у меня, сеньор, старик-отец и молодой жених. Жизнь которого из них ты заберешь? Которого я должна отдать?

Сезар остановился, медленно повернул голову к ней и сказал:

– Жениха. Разве ты сама не знаешь?

Он хотел было тронуть коня, но замер, глядя поверх женщин.

– Что с вами, господин? – спросил Мигель Корелья, его верный пес.

Одна девушка неподвижно стояла чуть в стороне, скрыв лицо капюшоном. Что-то было в ней знакомое. Сезар задержался взглядом на ней.

И тут она резко подняла руки и сдернула капюшон – мелькнули злато-рыжие волосы. Девушка тут же пала на колени.

Остальные женщины, словно почуяв звериным чутьем, что пора, тоже опустились перед ним на колени, продолжая плакать.

Сезар словно не слышал речей – он смотрел на девушку с золотистыми волосами, а она стояла на коленях молча, неподвижно, как если бы была статуей. Он двинулся было к ней, отвел на секунду взгляд, а когда посмотрел снова – оказалось, что та исчезла.

Сезар выпрямился, обвел глазами женщин Браччано. Некоторое время он молчал, потом сказал:

– Хорошо. Я казню лишь семерых зачинщиков мятежа. Они пролили кровь, они виновны и приговорены. А каждому из мужчин города я велю отсечь палец левой руки. Это будет знак их позора – и вечное напоминание о той цене, что платится за мятеж.

Сезар отвернулся от них и тронул коня.

Грех, Сезар, грех.

– Это не грех, – сказал бы он, если бы его спросили. – Они мятежники. Это не грех. Грех еще впереди.

Вечером, когда Сезар вернулся в свой шатер, он взял перо и начал писать письма.

Сперва он хотел написать священнику церкви на Вилле Фарнезе и задать вопрос, во сколько часов сегодня молилась донна² Лукреция. Но раздумал. Капеллан удивится, капеллан запомнит странность – а то, что запомнит человек, может быть выпытано у него.

Потом он хотел написать своему отцу, Александру де Борха, с вопросом, не замечал ли он какого-либо злого колдовства у себя в дому. Но раздумал тоже. Отцу он напишет позже, расскажет о покорении Браччано и о своем решении, но слова про колдовство нельзя доверять.

Тогда он вывел:

«Дорогая сестра, зачем ты это сделала? Не делай так больше никогда».

Он поднялся на самую высокую башню крепости Браччано и стоял там, ожидая сильного порыва ветра в сторону Рима. Как только поднялся этот ветер, он отпустил почтового голубя.

Он не ждал ответа скоро, но на утро третьего дня ему протянули измятую записку, его собственную записку с вопросом. Он развернул ее неторопливо, лишь затем, чтобы на обратной стороне найти короткий ответ, наспех написанный, смазанный – чернилам не дали высохнуть.

«Дорогой брат, ты сделал правильный выбор».

И тогда улыбка появилась на бледных и узких губах Сезара. Он сложил записку вчетверо, в квадрат, и спрятал ее в складках дублета у груди и потом никогда не расставался с ней.

Глава 2, в которой рассказывается о возвращении Сезара в Рим

Сезар въехал в Рим победительно, однако встреча его была организована не так, как он предполагал: куда более смазанно и менее пышно, чем следовало бы встречать подавителя мятежа. По тонким, незаметным признакам он понял, что политический ветер слегка поменялся, и его жестокость, уместная еще вчера, сегодня стала уже чрезмерной.

Он долго ждал аудиенции у папы римского, и наконец отец призвал его к себе. Смотрел на него внимательно из-под сведенных бровей. Потом спросил:

– Что учинил ты в Браччано? Разве так я тебе сказал?

– Пусть боятся, отец, – хрипло ответил сын. – Мы окружены врагами. Ты будешь лить им в уши мед и яд, вещать, улещивать и грозить, но я, твой сын, буду им бичом. Пусть знают, что будет, если ослушаться тебя, пусть знают, что у Сезара глаза бычьи, налитые кровью.

– О моей славе печешься? Или своей?

Сезар исподлобья посмотрел на отца, и тот сказал:

– Астролог, что составлял мне гороскоп, сказал, что Сатурн и Марс ведут меня и моих детей и он видит мне несчастливую судьбу: пережить всех моих сыновей. И что ни один из них не умрет своей смертью. Так что твоя звезда закатится совместно с моей – помни об этом, сын.

– Я буду помнить, отец.

– Слушай теперь. В сентябре примешь сан кардинала, потому что мне нужен голос в коллегии и человек, которому я могу доверять.

Сезар не удивился: речь об этом шла давно. Оставалось только решить, как обойти обычай: Сезар занимал должность лишь чтеца, и прежде только рукоположенные прелаты³ становились кардиналами. Последний кардинал из мирян назначался давно, очень давно.

Но у отца были длинные руки – длинные руки с острыми цепкими когтями.

– Ты не женишься. Но что касается Джоффре и Лукреции… Им я нашел кандидатов для брака.

Сезар сказал:

– Не выдавай ее замуж так рано, она еще слишком молода для брака. Не выдавай ее за старика – ты же помнишь, что случилось с сестрой Джироламой.

– Да, Лукреция молода, – сказал отец, перекладывая бумаги с одной стороны стола на другую, не поднимая глаз на сына. – Она молода, но нам нужны союзы, нам нужны войска. Наш престол раздроблен и слаб. Нужна воля, чтобы объединить итальянские герцогства под моей рукой для Святого престола. После Авиньонского пленения, которое длилось больше ста лет, престол до сих пор целиком не оправился. Многие земли, которые по праву должны принадлежать папе, находятся в чужих руках. Но вырвать герцогства и графства из этих цепких рук будет непростой задачей, поэтому Лукрецию я выдам в семью Сфорца – только мы еще не определились с женихом. Но с Джоффре понятно. За Джоффре я выдам Санчу, Санчу Неаполитанскую, прекрасную деву с острым профилем и резкими кудрями, внебрачную дочь короля Неаполя Альфонсо. Что ты кривишься, Сезар? Она бастард – так и вы бастарды. Такие, наоборот, прекраснее родятся: потому что от большой страсти.

– Я не потому кривлюсь, отец, что она незаконная: ты верно заметил, что мы и сами ублюдки.

– Что же, думаешь, король Альфонсо предаст нас?.. Я думал об этом. Но если и предаст он нас, то за Санчей он дает герцогство Скуиллаче. Каков бы ни был тесть, какова бы ни была невестка – герцогство.

– Это южное герцогство, отец. Мне страшно за брата: помнишь ли, что случилось в Сицилии с сестрой Изабеллой?

Отец разозлился:

– Не тебе о сестрах вспоминать! Ты был еще мальчишка, когда Изабелла шагнула в черные воды. Ты был мальчишка, когда вокруг шеи Джироламы обернулась веревка. Лукреция выйдет за кого-то из рода Сфорца, а Джоффре женится на Санче – и не препятствуй. Сфорца с севера, неаполитанцы с юга – оба дома очень могущественны и нацелены перегрызть друг другу горло, но, на беду, наши земли лежат между ними. Мы заключим брак и с тем, и с этим. Пусть в своей борьбе истощают друг друга. Тем слабее будут потом, когда мы будем готовы нанести удар. Такова моя воля, моя, папы римского, наместника Святого престола.

После таких слов Сезар больше с отцом не спорил.

Последней, кого навестил Сезар, была его мать.

Благородная Ванноцца деи Каттанеи жила в собственном доме в Риме. Дом этот был возведен недавно по приказу Родриго де Борха, тогда еще кардинала, а не папы римского. Особняк был построен на месте прежней римской виллы, очень древней, но в последние годы крайне запущенной. При ее разборе сняли первый слой каменного пола и нашли небольшую статуэтку Венеры. Руки у нее были отбиты, как и нос, и для такого богатого римского дома она казалась на удивление грубой, сделанной совсем неизящно. Но когда о находке рассказали Родриго, он засмеялся и очень обрадовался: ему казалось, что находка сулит рождение многочисленного и крепкого потомства. Он велел очистить статуэтку, уложить ее в сундучок, вытесанный из тиса, проложенный алым бархатом, окованный железом, и снова поместить ее под пол дома.

Сбылось пожелание: все четверо детей, рожденные Ванноццей от Родриго, выжили и были как на подбор: красивыми, крепкими, искусными в словах и резкими в делах.

Но она, по-матерински чувствительная, в особенно черные, тревожные минуты думала, что все это не к добру, что что-то должно случиться – что-то злое. О своих подозрениях она молчала, ничего не говорила сыновьям, ничего не говорила любовнику. Знала, что звезда, которая их ведет, не терпит сомнений и гибнет от колебаний – так и она, их мать, не должна была сомневаться и колебаться.

Сезар, вернувшись из похода, отдал в починку доспехи и оружие и в дом матери явился, одетый по последней моде: в темно-зеленый дублет и объемную шляпу, украшенную белым пером.

У матери в дому жили Лукреция и Джоффре. Они родились в один день, но в разные годы. Но он родился мальчиком, а она родилась девочкой. Ее еще не выдали замуж, а Джоффре был слишком молод, чтобы жить в своем доме один, как хозяин.

Сезар всем заготовил подарки: матери – отрез ткани на платье, сестре – серьги с желтым камнем, а брату – арбалет нового устройства, чтобы тренировал руки.

Радостно встречали его мать и брат, но сестра сидела задумчивая, невеселая. Сезар ничего пока не спрашивал, правым глазом посматривал: знает или нет, была или нет.

Ванноцца радовалась, говорила:

– Только Хуана не хватает.

Хуан был еще одним сыном Ванноццы и Родриго.

Они родились в один год с Сезаром: один – в январе, другой – в декабре. Такое случалось редко, но все-таки случалось. Они были очень разные, и даже материнскую грудь они сосали по-разному: Сезар – торопливо, Хуан – жадно. Никто теперь не помнил, кто из двоих родился первым.

Время их жизни текло очень неодинаково. Лет до девяти Сезар был крупнее и умнее, но в своих девяти годах он неожиданно застрял лет на пять. Меж тем Хуан ложился спать безбородый, гладкий, как куриное яйцо, а утром встал волосатый и бородатый. Утром Хуан говорил тонким мальчишечьим голосом, а вечером говорил басовито, как дородный воин. В этих восемнадцати годах он застрял лет на семь.

Меж тем Сезар, долго подходящий к отрочеству, быстро и без интереса его преодолел и сразу стал двадцатипятилетним, обогнал Хуана. Долгое время так и было, и казалось, что Сезар уже окончательно перерос брата, пока Хуана не женили. Тут ему резко исполнилось тридцать, и он пребывал в этом возрасте до конца своей жизни. Рост Сезара до тридцати был медленным, но верным, и в итоге у Ванноццы было два тридцатилетних сына, а она все силилась вспомнить, которого из них родила первым.

Так никогда и не вспомнила.

Так никто и не узнал.

Но глухое соперничество между братьями принесло свои плоды, и, сидя за обеденным столом между матерью и сестрой, без Хуана, Сезар чувствовал себя вполне счастливым.

Сезара расспрашивали: по его словам можно было понять намерения отца. Отец вслух говорил мало, все больше думал, а потом озвучивал решение, спорить с которым было нельзя.

– Куда ты теперь? – спросила Ванноцца, проницательно глядя на него сквозь светлый туман ресниц.

– Здесь пока останусь, – ответил Сезар, боковым зрением видя, как переглядываются мать и сестра. – Скоро буду принимать кардинальский сан.

– Все-таки сан, – задумчиво сказала Ванноцца.

Она, должно быть, уже представила себя матерью будущего папы римского – потому что Сезар был коварен, как отец, и умен, как отец… Только вот менее удачлив, чем отец. Но сейчас пока этого не было видно, и Ванноцца воображала повзрослевшего Сезара в белых папских одеждах, в алых папских туфлях. Что ни говори, быть матерью почетнее, чем быть любовницей. Любовниц много, и период женского цветения короток. Но мать – мать одна.

– Никто лучше тебя не подойдет на эту роль, – искренне сказал Джоффре. – И отцу, наверно, нужны верные кардиналы рядом.

Сезар сдержанным кивком его поблагодарил.

После обеда Сезар и Лукреция вышли в сад.

Долгое время они шли по саду молча. Каждый ждал, что заговорит другой, и молчание затягивалось.

– Я рад вернуться, – сказал Сезар.

– Что было там, в Браччано?

– Ты не знаешь? – быстро и цепко спросил ее Сезар. – Тебя там не было?

– Конечно, не было. Я была здесь, дома.

– Разве не тебя увидел, всю в слезах, павшую передо мной на колени? Но даже если это не ты, то запомни, сестра: не падай передо мной на колени, это нельзя вынести, это ужасно, ты сама не знаешь, как это ужасно!

Лукреция зарделась. Как у всех рыжих блондинок, кожа у нее была тонкая и белая, лицо схватывалось пламенем красноты мгновенно и полностью.

– Я почувствовала, что ты находишься в страшной опасности и готов совершить большое зло. Я видела, как в тумане, твое лицо, на котором отпечатались горе и жестокость. И тогда я упала на колени, чтобы молиться, не тебе – за тебя. Но потом твое лицо смягчилось, и я поняла, что отвела от тебя беду.

– Понятно, – сказал Сезар, но поверил не до конца.

Словно чувствуя это, Лукреция подхватила нить угасающего разговора:

– Так что там было?

– Если не знаешь, так лучше и не знать, сестра.

– Хорошо. Я рада тебя видеть. Как ты не устаешь от такой жизни?

– Я привык. Знаешь, как меня называют в народе? Цепной пес престола.

– Мне это не нравится, – сказала она, нахмурившись. – Разве ты такой? Ты вовсе не такой.

Сезар знал, что такой: со всеми, кроме нее и отца… Может, еще с Джоффре. Но Джоффре вырастет скоро, станет мужчиной – и тогда нельзя будет больше до конца доверять ему.

– Кому отец сватает меня? – спросила, как выдохнула, Лукреция. – Ведь ты наверняка знаешь.

Сезар помолчал, потом сказал:

– Сфорца.

Лукреция пожевала губами, потом спросила, стараясь скрыть тревогу:

– Который? Молодой герцог или его страшный дядя? Ах, как бы не дядя! Говорят, у него полный дом фавориток, говорят, он жесток и огромен, как бык, и кожа у него черна, как у мавра.

– Нет, – поспешил успокоить ее Сезар, – юный герцог женат давно. А его дядя, Людовико Моро, только вот недавно женился на Беатриче д’Эсте. Нет, это будет какой-то другой член их рода. Нам пока рано на такую величину, как герцоги и их прямые наследники, сестра. Они считают, что мы выскочки, опасаются родниться с нами. Вот и Джоффре подобрали незаконную дочь, законную бы… ее отец не отдал.

Лукреция бросила на него задумчивый и пронзительный взгляд, который Сезар встретил бестрепетно. Пусть расскажет матери, пусть расскажет Джоффре, пусть примут эту мысль раньше, чем отец им сообщит.

Глава 3. Забава первого дня, в которой говорится о лавре и любви кардинала Родриго

До того как полюбить Ванноццу, Родриго де Борха любил многих женщин.

Трое детей было у него от трех женщин: сын Педро Луиджи и две дочери, Джиролама и Изабелла.

Эти дети были рождены от красоты своих матерей.

На этот их свет, щурясь, шел кардинал Родриго, тянул руки, мнил поймать его, запечатлеть. В ту пору он сам был красив, знатен, но беден, паутина связей и союзов еще не сплелась вокруг него. У него было немного друзей и немного врагов.

Он не стыдился рождения своих незаконных детей, но и не гордился ими. Они были побочным явлением, неизбежной расплатой за его страсть: маленькие, с крошечными руками, крикливые младенцы.

У каждой матери было по мужу, и к каждому ребенку прилагался вопрос: мой это ребенок или чужой?

Вопрос этот был для Родриго мучительнее всего. Женщины кидались в ноги, уверяя в верности, или злились и угрожали ему. Но пока дети не вырастали настолько, что можно было увидеть себя в их чертах, Родриго опасался привязываться к ним, не считал их своими.

Ранние дети его были рождены от большой страстности, еще юношеской, южной, пылкой, которая не сравнима с расчетливым и холодным сладострастием стариков.

По глупости они были рождены – и по лихорадочной, быстро проходящей любви.

Младшие дети Родриго стали его семьей. Прекрасная Ванноцца, с чудесными светлыми волосами, полная грации, полная покоя, стала его большой любовью.

Она была замужем пять раз – Родриго сам выдавал ее замуж, сам венчал молодоженов, сам протягивал неразборчивым мужьям драгоценные перстни и письма, в которых говорилось о больших наделах земли, о прекрасных виллах и домах, переходящих в их владение за три простых умения. Умения эти были таковы: вовремя отворачиваться, носить рога и мало видеть жену.

Младших детей он признавал сразу: Хуана, Сезара, Лукрецию и Джоффре. С этими детьми он проводил много времени, этих он сразу любил и ценил. Этому была еще одна причина, помимо обаяния, помимо ума Ванноццы.

Между старшими и младшими пролегала большая разница – разница в шестнадцать лет.

Когда начали рождаться младшие, старшие начали умирать.

Педро Луиджи убили горы.

Джироламу убил муж.

Изабелла убила себя сама.

Хуан, Сезар, Лукреция и Джоффре сосали грудь, учились ходить, играли в прятки в тенистом саду, а старшие гибли в пучине страстей – таких же страстей, что привели к их зачатию.

Со смертью Педро Луиджи отец прибыл на виллу и прожил с ними три дня. Он подарил деревянные кинжалы Хуану и Сезару, серьги с сердоликом – Лукреции, а Джоффре – расписную деревянную лошадку.

Со смертью Джироламы отец прожил на вилле две недели. Он не приносил подарков, но проэкзаменовал детей. Он отобрал им книги для обучения семи свободным искусствам. Он нанял им преподавателя из университета для постижения тривиума: грамматики, диалектики и риторики. После обучения этому они должны были постигнуть арифметику, геометрию, музыку и астрономию, чтобы в итоге можно было познать, наконец, философию. Для сыновей он определил одно несвободное искусство, в котором они должны были достичь совершенства: военное дело, а для дочери выписал клавикорд и учителя по нему, когда оказалось, что ее природный голос не очень хорош по тембру.

Со смертью Изабеллы отец стал часто бывать в дому Ванноццы. Он стал разговаривать с детьми и сам учил их: искусству умолчания, умению улыбаться всем и одновременно никому, заговорам и обманам. Этим искусствам сложно было обучиться по книгам или у нанятых наставников. Эти искусства дети почему-то очень любили. Для дочери он просил прибыть из Испании свою родственницу, Адриенну де Мила, знатную и высокообразованную вдову – чтобы учила дочь шитью, обхождению и манерам.

А еще со смертью старших детей Родриго стал больше времени проводить с младшими, не только обучая их: его стало интересовать, как, чем они живут, что они думают, чего хотят и чего боятся.

Призрачные Педро Луиджи, Джиролама и Изабелла смотрели сквозь оконное стекло на отца, что играл со своими другими детьми, маленькими еще, с круглыми детскими глазами, с гладкой детской кожей, – смотрели с чувством сожаления, но отца не винили. Им, мертвым, было открыто грядущее, и на своих живых братьев и сестру они смотрели с состраданием.

Дети росли, и росла тень кардинала Родриго де Борха, или, как на итальянский манер называли его, Борджиа.

Он был апостольским легатом, кардиналом-дьяконом, архиепископом, кардиналом-протодьяконом, кардиналом-епископом, аббатом-комендантом, камерленго, деканом Священной коллегии и архипресвитером.

У него был специальный портной, что постоянно перекраивал его одежды под новый статус, и Родриго платил ему так щедро, как иные короли не платили своим портным.

На рождение самого младшего из детей, Джоффре, Родриго де Борха уговорил папу Сикста даровать всем своим детям статус племянников Родриго и право носить фамилию «де Борха».

Лучистыми глазами смотрела на них спокойная Ванноцца.

Они росли, ее дети, в ее дому, они играли в ее саду, и бури, бушующие за стенами, не касались их – до поры.

В год, когда все поменялось, Хуан и Сезар были взрослыми мужчинами, Лукреция выросла достаточно, чтобы искать ей жениха, а Джоффре еще иногда играл в солдатиков, пока никто не видел.

В тот год Родриго де Борха, ставший папой Александром Шестым, оставил свою Ванноццу, с которой прожил в согласии пятнадцать лет. В тот год его увлекла другая. Юная, белокожая, златовласая красавица Джулия Фарнезе.

Животным своим она прозвала единорога, потому что хотела славиться такой чистотой и красотой, чтобы все верили, что на закате на опушке леса он выходит к ней из темной чащи и склоняет свою царственную голову ей на колени.

Лицом она была похожа на молодую Ванноццу – только Ванноцца была спокойна, а эта была буйная нравом. Она закатывала Александру замечательные истерики, заставляла лобызать пальцы своих ног, дарить ей подарки, заказывать картины с единорогами, давала щупать себя через решетку – и далеко не сразу разрешила приблизиться. Пьяный от этой круговерти и ее запаха, он становился вновь молодым.

До Ванноццы доходили слухи, которым она сперва не верила.

Потом Александр сам пришел к ней и сказал, что пути их разошлись. Что он позаботится о детях, а также дарует ее нынешнему мужу сумму в существенное количество дукатов⁴, чтобы обеспечить ее старость.

Он не знал, как поведет себя Ванноцца, и слегка опасался этого разговора. Но Ванноцца только отвернулась от него, и отошла к краю балкона, и долго смотрела на Рим. По улицам шли прелаты, ремесленники, куртизанки.

Она стояла долго, но Александр не торопил ее.

– Что же, – сказала только она, – быть по сему. Об одном только прошу тебя: эту ночь останься со мной. Больше ни о чем тебя не попрошу.

Александр очень обрадовался, что не будет сцены. Он на самом деле плохо знал свою Ванноццу, такую ровную, деликатную, вежливую и упорную.

Он, как оказалось, совсем ее не знал.

Этой же ночью она пошла в середину сада, сняла с груди нательный крест и закричала.

Крик был такой силы, что разбудил всех слуг и домочадцев, что разбудил самого Александра, разбудил всех соседей и спугнул голубей, дремавших на крыше соседней церкви.

Пока мужчины дома хватались за кинжалы, женщины хватали детей и зажигали факелы, что-то происходило с Ванноццей. Лицо ее словно потрескалось, руки вздернулись вверх и переплелись одна с другой, пальцы ног удлинились, вся кожа ее покрылась коростой.

Когда крик стих и испуганные домочадцы выбежали во внутренний двор, то не поверили своим глазам: вчера в саду были только розы, но сегодня над ними возвышалось широкое и взрослое дерево.

Ванноцца превратилась в лавр.