Читать книгу: «Что-то пошло не так», страница 3

Внезапно в глаза ударила молния. Неестественно белый дрожащий свет обнажил на мгновение кресты. Потом из темноты медленно выплыли светящиеся кубы.

– Костив Илья… Костив Юрий… – читает Богдан на одном из них. Против каждого имени четко, под линейку, написано две даты. Дата рождения. И дата смерти. Совсем свежая. Дальше идет – Костюшко… Богдан Зиновьевич…

И снова темнота, запах горелой резины и ещё какой-то незнакомый, нет, знакомый, но давно забытый запах… Запах из детства… Или из юности… Слышится резкий треск… Просто в глаза бьет ослепительный свет операционных ламп… К нему наклоняется доктор. Богдану видно, как шевелятся его губы, но слов он не слышит, зато видит глаза… Очень знакомые глаза… И ещё чувствует запах, тонкий, приятный запах парфюма. Этот запах живёт сам по себе, отдельно от запаха больницы…

– Ты смотри, а этот, по-моему, живой еще. Вроде шевелится… – слышит Богдан, как сквозь вату, после чего на него сыплются удары.

– Сдохни, тварь, сдохни!.. Сдохни!..

Голос бьющего высокий, детский, да и сами пинки – слабые, не причиняют ему особой боли.

– Не надо! Не надо! Не трогай его, Санька, отойди!.. Кому говорю?!.. – раздается рядом, потом следует какая-то быстрая возня, и удары прекращаются.

– Ну вот, так-то оно лучше, – ворчливо замечает тот же голос, принадлежащий, по всей видимости, пожилому человеку. – Не видишь, они только что приехали…

Но не успевает мужчина договорить, как на голову Богдана снова сыплются тумаки.

– Мои тоже приехали!.. Тоже приехали!.. Тоже приехали!.. Только что приехали…

Детский голос срывается, переходит в щемяще-тоскливый глубокий всхлип. Богдан осторожно открывает глаза. Высоко в небе кружит ястреб. Где-то рядом с треском и шипением горит резина. Двое мужчин в полувоенных костюмах с интересом наблюдают за его действиями. Богдан пробует пошевелиться, но задеревеневшее тело не слушает его, пробует заговорить, но тоже не может.

– Чё выставил моргалы? – не выдерживает совсем молодой паренек. – Говори, сука, куда ехали? Рассказывай, мразь, рассказывай, не то враз приговорю!

– Саня, спокойнее, дорогой, спокойнее, сейчас его заберут, куда надо, там все и расскажет. А ты, мил человек, зря к нам с оружием пришел, ох, зря… Нехорошее дело вы затеяли – людей убивать… Не божье это дело, что там говорить, да и не по-человечески как-то…

Старший мужик, по виду – пенсионер, осуждающе качает головой:

– Видишь, что ваши натворили? Мин на дорогах понатыкали, растяжек, вот и подорвались вы. Скажи спасибо, что живой остался, да ещё вот мальца благодари – это он взрыв услыхал, потом ко мне прибежал и сюда идти заставил, чтобы посмотреть, может, выжил кто, случаем… Наши, деревенские, уже давно в эту сторону носа не кажут – на мину напороться боятся. Да… Дела… Остальные твои напарники уже того… представились. Уже на небесах…

– В пекле они, гады, горят! В аду! С чертями вместе жарятся!.. – в сердцах произносит Саня.

– Ты не обижайся на ребятенка, мил человек, прав он. Делов вы натворили – немерено, до конца жизни не расхлебать. У него, – кивает старик на своего молодого напарника, – давеча отец с мамкой погибли, на мине подорвались. Тоже на этой дороге. Сам он остался, один… Один, как палец…

В кармане оживает телефон. Кто бы это мог быть? Неужели Наталья? Сутки назад, когда Богдану пришла повестка, жену с детьми он отправил на Кубань, от греха подальше. Вчера ночью они сообщили, что пересекли государственную границу. Говорить сейчас с родными не хотелось, но телефон, будто заведённая пластинка, звонил и звонил, не умолкая. А может, это вовсе и не Наталья, может, звонят из военкомата, беспокоятся, прибыл ли на место? Он пытается вынуть из-под себя затёкшую руку, но тщетно.

– Ты чего трубку не берешь? – сердито спрашивает подросток.

– Аа-а, так ведь он не может, – догадывается старший, помогая Богдану освободить руку. – Удивительное дело, однако: шестерых – всмятку, а этому хоть бы что – ни единой царапины!

Телефон наконец замолкает. «Наверное, батарея разрядилась», – отмечает он равнодушно.

– Повезло тебе, мужик, ох, повезло… Видать, в рубашке родился. Или дела на земле оставил… недоделанные…

Со стороны дороги слышится пронзительный визг тормозов, и через мгновение, лихо развернувшись на сто восемьдесят градусов, возле них останавливается старая «копейка». Из нее проворно выныривает широкоплечий молодой человек.

– Ну, чё там, дядь Лёш? Подорвались, ссуки? Сколько было? Все готовы?

Обескураженно присвистывая, мужчина быстро обходит догорающий «минивэн».

– Да… Врачам здесь делать нечего… Так, я команду пришлю, хорошо? Транспорт, опять же, надо, чтобы увезти… Ребята решат, куда их пристроить, да и документы какие, возможно, сохранились… Нужно машину осмотреть… Может, родных удастся найти, чтобы тела забрали похоронить. Тут минутой дела не обойтись, а мне некогда сейчас, дядя Лёша, у меня Надежда рожает! – с гордостью произносит приехавший и только сейчас замечает Богдана.

От изумления он резко сбавляет ход, в раздумье чешет затылок и, смачно сплюнув себе под ноги, удивлённо пялит глаза:

– Ни фига себе! Оттуда?

К нему тут же подскакивает обрадованный подросток.

– Так мы тебе чего звонили, Гриша? По этому поводу и звонили! Живой он, представляешь, совсем живой! Шестерых на мелкие куски, как игрушек пластмассовых, порвало, а этому – хоть бы хны! Дядя Лёша говорит – в рубашке родился, а, по-моему, так просто повезло! Ты его, Гриша, сдай, кому надо! Да так сдай, чтобы по полной получил, чтобы почувствовал, мразь, куда попал, чтобы не лез больше…

– Ну-ну, Санек, зачем так грозно? – успокаивает мальчонку Григорий. – Сдам, не беспокойся. Я вот чё думаю, дядя Лёша, я счас его домой свезу, прикрою где-нибудь на время, а со своими делами управлюсь, тогда и его определю. Мне сейчас доктора привезти нужно – Надежда рожает, первенец у нас, без помощи не обойтись… Она там ждёт… Ну чё, парниша, пойдем?

– Так не может он идти, Гришенька, в том-то и дело, что не может идти. И не говорит ничего…

Старший мужчина подходит к Богдану вплотную и, наклонившись к его уху, громко кричит:

– Мужик, ты как, идти можешь? Ну вот, молчит, наверное, не слышит. Может, и впрямь глухонемой?

– Ага, говорить не говорит, а телефон в кармане! – возмущается Саня.

– И вправду, зачем глухонемому телефон? Ну, ты, малый, и голова, – Гриша снова озадаченно чешет затылок, пытаясь понять, почему молчит уцелевший пассажир «минивэна».

– Его, наверное, о землю ударило, контузило, так сказать. Смотри, метров на десять от транспорта откинуло! Ему бы отлежаться сейчас, в себя прийти чуток…

– Вот-вот! Отлежаться! В себя прийти! – раздосадовано подпрыгивает на месте мальчишка. – А как же – только отлежаться! На мягкой кровати!.. Под теплым одеялом!.. Да ещё чайку с медком ему в постель, а как же, он ведь приболел – его, видишь ли, контузило! Дядя Лёша, Гриша, ну, что же вы, как маленькие? Он, вражина, стрелять нас приехал, а вы – будто сговорились!

Саня отворачивается, слышно, как он обиженно посапывает носом. Алексей с Гришей переглядываются.

– Никто и не думал его чаем поить! Но, согласись, Санек, потрепало его таки основательно, хоть бы дуба не дал, пока я буду его к ребятам везти. А ну-ка, мужики, грузи его на заднее сидение!

Гриша ловко хватает Богдана за руки, дядя Лёша и Саня цепляются за ноги, и, как куль с картошкой, забрасывают его в машину.

Дорога заняла минут десять. Гриша заехал в гараж, сноровисто вытянул не подающего признаков жизни пассажира из машины и, даже не заходя в дом, тут же уехал. Богдан остался лежать в темном гараже, вдыхая запах бензина и временами проваливаясь в черную пропасть.

Тогда ему казалось, будто лежит он на узкой больничной койке, по самый подбородок накрытый неестественно белой простыней, а вокруг него летает всякая нечисть. Хохоча от удовольствия, нечистые легко поднимают кровать и, словно невесомую колыбель, раскачивают её в воздухе, отчего ещё ужаснее болит и кружится голова.

Богдан вспоминает молитву, хочет перекреститься, но закостеневшие руки не слушаются его, а черти хохочут еще громче, еще омерзительнее, и больно тыкают в него негнущимися волосатыми пальцами. Тогда он пробует слезть с кровати, пытается ухватиться за упрямо ускользающие металлические прутья, но кровать поднимается все выше и выше, раскачивается все сильнее и сильнее, и он понимает, что каждое мгновение может стать для него последним.

Он открывает глаза. Нечистые исчезают, с ним остается лишь темнота и запах бензина, да еще – холодный липкий пот, обволакивающий все тело, как когда-то речная вода. То ли от пота, то ли от бетонного пола, жутко мерзнет спина. Богдан с большим трудом садится, на ощупь находит кирпичную кладку стены, подтягивается к ней. Через несколько минут, немного отдохнув, пробует встать. На этом силы его заканчиваются, а сам он вновь проваливается в преисподнюю. И снова его кровать летает в руках чертей, и снова они хохочут, хохочут, хохочут…

– …Помогите мне! Помогите! Мужчина, вы слышите меня? Мужчина… Проснитесь!

В глаза бьет яркий свет – прямо над ним, на потолке, на тонком покрученном проводе горит электрическая лампочка. Рядом с ним кто-то тяжело дышит…

– Мужчина, помогите мне, – слышит он по-детски обиженный женский голос. Совсем молодая беременная женщина требовательно тормошит его за руки. Богдан пытается пошевелиться, но не может.

Неожиданно девушка хватается за живот. Вместо крика из её рта вырываются короткие, будто сдавленные, бессвязные звуки. Он делает ещё одну попытку встать, но ноги не слушают его, словно парализованные.

– Уу-у-у-у! – жалостливо воет женщина. Ему становится страшно. Страшно не за себя, а за беременную и за её не родившееся дитя.

«Пресвятая Дева Мария, матерь Божья, помоги ей! Сжалься!» – молится он, вспоминая, как однажды был уже в похожей ситуации. Жена тогда первого ребёнка носила, Танечку. Мама с утра в церковь ушла, а они дома остались, на хозяйстве.

Тогда-то все и случилось: прервав разговор на полуслове, Наталья ойкнула, побледнела и присела на пол. Из-под её платья медленно вытекала мутноватая жидкость, а он беспомощно смотрел на увеличивающееся прямо на глазах пятно, скованный по рукам и ногам каким-то первобытным, нечеловеческим страхом. В себя Богдан пришел от удивительно спокойного голоса жены:

– Ну вот, воды отошли. Вызывай «неотложку» – рожаем.

Через полчаса, привыкший ко всему, врач «скорой помощи» вовсю потешался над слишком мнительным отцом, рассказывая невероятные истории реакции мужей на роды их жён. Тогда, более двадцати лет назад, он молодым был, здоровым, врачи рядом, соседи, и то испугался… Не за себя испугался, а за Наталью и за дочку. Боялся, что что-то может пойти не так – что «скорая» может не успеть, задержавшись в дороге, или врач оказаться молодым и неопытным… А сейчас ни доктора нет, ни соседей…

«Соседи! Вот кто поможет!» Богдан в надежде смотрит на женщину. Как же ей объяснить, чтобы она позвала соседей?

Неожиданно в воздухе слышится громкий вой, затем – взрыв, треск… Снаряд разрывается где-то неподалёку. Гараж содрогается от взрывной волны. Лампочка тухнет, но солнечный свет через сорванную с петель дверь выхватывает из темноты неестественно вытаращенные глаза беременной и широко открытый в крике рот.

Следующий взрыв раздаётся почти сразу же. Женщина уже не кричит. Она испуганно дергается и инстинктивно прикрывает живот. Уши Богдана снова закладывает ватой, потом в голове что-то щелкает, будто лопает натянутая струна. «Нужно что-то делать, – стучит в висках. – Ей нужна помощь…» Эта мысль каким-то образом помогает ему подняться, взять беременную на руки и добраться до двери.

– Сейчас помогу, милая, сейчас… помогу… Господи, на все твоя воля!

Он переступает низкий порожек, выходит на улицу, но очередной оглушительный взрыв заставляет его остановиться и поспешно отпрянуть назад. Во дворе, совсем рядом с гаражом, стоит недавно построенный кирпичный дом. «Два уровня, – фиксирует сознание. – Чёрт! Ступеньки!» Богдан прижимает женщину к себе и, шатаясь от слабости и нагрузки, тащит её к дому. И снова свист… Взрыв… Треск… Его качает, как на палубе. Дверь. «Слава Богу, открыта!» Еще одна дверь. Глаза находят кровать…

Женщина испуганно закрывает глаза, невольно сжимается и жалобно стонет, а Богдан лихорадочно пытается вспомнить, какие слова говорят роженицам, чтобы успокоить, но, кроме стандартного «тужься» и «дыши», в памяти ничего не появляется.

– Наденька, потерпите, милая! Сейчас Гриша врача привезет! Все будет хорошо, только потерпите, голубушка!

Услышав имя мужа, беременная облегченно вздыхает и, трогательно улыбаясь, спрашивает:

– Вы видели Гришу?

– Да-да, видел, Наденька, он просил передать вам, что скоро будет… С врачом… Как вы себя чувствуете, дорогая? Болит?

– Раньше болело, сейчас отпустило маленько-о-о… Мама, мамочка, помоги-и-и!.. – не договорив, женщина неестественно изгибается, часто дышит. Лоб её покрывается густой испариной. Крупные прозрачные капли медленно стекают вниз, соединяясь в ручейки, заливают глаза. Он вытирает с лица роженицы пот и прилипшие волосы. Надежда с благодарностью улыбается, но очередной приступ боли снова искажает её улыбку. Руки её с необычайной силой цепляются за его руку, до крови впиваются в неё ногтями.

– Болит… Опять болит… Сильно! Помогите мне… – раздается сквозь крепко стиснутые зубы.

Новый взрыв заставляет его присесть от страха, вжать голову в плечи. Окна в доме опасно дребезжат, с потолка осыпается штукатурка, а беременную снова охватывает паника. Она громко кричит, мечется на кровати, зовёт мужа.

Снова оглушительный взрыв. За ним еще один, более мощный. Практически без перерыва. Ухнуло так, что дом содрогнулся, взрывной волной выбило стекла и двери, а в зияющие отверстия метнулся горячий воздух. «Десятый, – зафиксировал в памяти, машинально закрывая собою женщину. – Дебилы! Недоумки, ссука! По селу бьют, мрази!»

Схватки у Надежды уже не прекращаются. Она жалобно стонет, кричит, плачет, хватает его за руки, а он пытается повторить, что делал тогда, в его прошлой жизни, врач «скорой помощи».

Наконец роженица напрягается, лицо её становится пунцовым, на шее надувается пульсирующая жилка… Глубокий шумный вдох, такой же глубокий выдох, пронзительный вой и громоподобный звук разорвавшегося поблизости снаряда… Дом шатается, будто игрушечный…

Всё. Готово. Красное сморщенное тельце хрюкнуло, открыло рот и сердито заорало. «Мужик! Сразу видно – мужик! – одобрительно усмехнулся Богдан, принимая дитя. – Живи, человек!»

– Наденька, у вас мальчик, дорогая! Здоровенький крепенький мальчик, слава Богу!

Надя зашевелилась, отыскала глазами сына, криво улыбнулась сухими запеченными губами. Он неуклюже перерезал пуповину, завернул ребенка в простыню, затем положил орущий сверток возле матери, прикрыл обоих одеялом, перекрестил и вышел из дома. В воздухе стояла тяжкая завеса из копоти и пыли, неподалеку дымился сгоревший вчистую, дотла, деревянный сарай, а поперек обрушенного гаража лежала вывороченная из земли с корнями старая толстая липа.

На улице возле черных догорающих остовов копошились похожие на обугленных муравьев люди. Двигаясь молча и не спеша, они усердно растаскивали свои разоренные муравейники. Прямо на дороге, небрежно накрытый подобием простыни, лежал труп. Из-под серых задымленных тряпок выглядывала скрюченная женская рука с обручальным кольцом на безымянном пальце. «Замужняя», – отметил про себя. На соседнем подворье, склонившись над убитой молодой женщиной, жалостно рыдал-скулил старик…

Почему-то вспомнился вчерашний инструктор, бесконечно повторяющий мобилизованным: «Вы должны помнить, что на Донбассе живут не люди, а сепаратисты и террористы». Интересно, что бы он сказал, воочию увидев этих самых «террористов»?

– Мужик, помоги, – раздалось откуда-то из-под земли. Богдан невольно остановился, огляделся по сторонам, но никого не заметил.

– В дом… иди… В дом… – услышал он снова.

Дымящиеся руины трудно было назвать домом, но именно оттуда доносились глухие удары и, будто сдавленные, звуки голоса, и он ступил в зияющую дыру дверного проема.

В углу комнаты на коленях стоял сгорбленный человек и стертыми в кровь руками ожесточенно разбирал завалы. Битые кирпичи, стекло, черепица вперемешку со сломанной мебелью, бытовой техникой и домашней утварью летели в разные стороны, сантиметр за сантиметром обнажая присыпанные грязно-морковной пудрой половицы. Над всем этим висела плотная пелена раздирающей горло едкой пыли.

– Вот здесь… Дверца есть… В подвал… – прохрипел мужчина, сложившись пополам от удушающего кашля.

Прочистив горло, он на мгновение замешкался, будто хотел продолжить разговор, но передумал. Потом, мельком окинув взглядом Богдана, махнул рукой, освобождая место возле себя, и вновь уткнулся глазами в пол. Куски черепицы полетели с удвоенной силой. На улице завыла сирена. Мужик машинально вскинул голову, тревожно прислушиваясь, но сразу же успокоился, вытер рукавом серое, с ручейками седого пота, лицо, ещё больше размазав по нему грязь, и, не обращая внимания на кровоточащие руки, снова принялся за дело. Через несколько секунд мимо дома с громким воем пролетела «скорая». Спустя пару минут – ещё две машины. Богдан облегченно вздохнул – к Надежде с сыном.

При одном лишь упоминании о ситуации с родами по коже его пробежал мороз, а на голове зашевелились волосы. Только теперь он с ужасом понял, на что подписался, ведь любая мелочь, в нормальной жизни ничего не значащая, сейчас, во время войны, могла стоить жизни и роженице, и её ребёнку. Хорошо, что обошлось без осложнений, а если бы нужна была операция? А если бы открылось кровотечение? А если бы…

Руки его автоматически разгребали превратившийся в обломки дом, а в голове назойливо крутилось «если бы…», и спокойнее от этого не становилось.

Лишь через полчаса упорного труда в четыре руки дверь в подвал была освобождена. Мужчина схватил валяющуюся на полу одежду, старательно вытер густую пыль на досках и скомандовал:

– Открывай.

Сам он сразу же кинулся к деревянной лестнице, ведущей в погреб.

– Мама, мама, ты здесь? Господи, за что? Мама, ты жива? Мама…

Первым из подвала выбрался черный лоснящийся кот. Увидев чужого, он сузил глаза, громко зашипел и рванул на улицу. После этого лестница тяжело застонала, и из отверстия показался хозяин с пожилой женщиной на руках.

– Ты ещё здесь? Держи…

Он отдал Богдану дорогую ношу, а сам, как раньше кот, тоже выбежал на улицу. Оставалось ждать. Женщина не шевелилась, но и потерей сознания её состояние назвать было нельзя. Она спала. Просто спала, как безмятежно спит младенец. Богдан осторожно переступил с ноги на ногу, стараясь стать поудобнее, и при этом не разбудить спящую, но та внезапно открыла глаза, по-доброму улыбнулась и совершенно спокойным ровным голосом произнесла:

– Миша? Вот и встретились. Я знала, что рано или поздно это произойдет…

Женщина снова уснула, и в это время возле дома остановилась карета «скорой помощи». Через несколько минут хозяин, его мама и кот уехали, оставив Богдана в неведении, кто же такой Миша…

Артиллерийским обстрелом уничтожило почти всю улицу. Безголовые мертвые дома, выжженные начисто внутри, покореженные сараи и изувеченные деревья пугали своим черным уродством, даже отдалённо не напоминая, что совсем недавно здесь кипела жизнь. Живыми были только люди, снующие на пожарищах. Они разбирали дымящиеся завалы, сортировали уцелевшие материалы, одежду, посуду, бросая все на отдельные кучки.

«Что они делают? – мелькнуло в голове. – Зачем собирать испорченные вещи, по большому счету это негодный, загубленный хлам, не подлежащий восстановлению?» И вдруг до него донеслось:

– Мама, мамочка, ты посмотри, что я нашла! Юбку! Мама, синюю юбку!.. Мою любимую! И, кажется, целую! Еще бы кофточку найти – и будет в чем в школу ходить!

Удар был настолько сильным, что он почувствовал его физически, а ещё к нему пришло понимание случившегося. «Господи, ведь эти люди потеряли все! Меньше часа назад у них был свой дом, своя жизнь, а сейчас все это превратилось в кучу мусора, в груду обгоревших кирпичей и пепла. Господи, за что?» – нечаянно он повторил слова недавнего встречного и ускорил шаг. Мозг от избытка мыслей горел огнем: «Что делать этим людям? Как им жить? Где им жить? Где?..»

Он шел по разбомбленной улице и, как прежде взрывы, считал разрушенные дома. После шестого он понял, что все боеприпасы, все до единого, попали в цель. Он пошел быстрее, потом побежал, побежал, опустив голову вниз, чтобы не смотреть на обугленные скелеты недавних человеческих жилищ. Он позорно убегал, стараясь не думать, что разорвавшиеся снаряды были выпущены руками таких же людей… таких же, как он, людей…

Внезапно ему показалось, что душа его на мгновение раздвоилась, что одна её часть осталась здесь, на черной расстрелянной улице среди домов-головешек, а вторая улетела туда, откуда прилетели смертоносные посылки, где, прикрыв для верности глаз, старательно вглядывается в прицел миномета наводчик, выбирая себе новую цель, новую жертву…

Задыхаясь от быстрого бега, он свернул на перекрестке и остановился, как вкопанный – просто перед ним внезапно появился другой мир. Богдан протер глаза, но видение не исчезало – в паре сотен метров от него, вдоль узкой ленты асфальта, стояли аккуратные кирпичные дома, покрытые разноцветной черепицей. У каждого дома за опрятным забором росли ухоженные деревья и цветы. И над всем этим великолепием на свежем голубом небе сияло яркое августовское солнце.

«Как же так? Разве может такое быть? Разве это возможно? Это обман! Иллюзия! Мираж!» – он оглянулся в поисках кинокамер, режиссеров, актеров, но тщетно – вокруг, кроме него самого, никого больше не было.

Все ещё не веря своим глазам, он повернулся и пошел обратно, пошел назад, туда, где только что был обстрел, где ещё дымились развороченные дома, где посреди дороги лежал женский труп, накрытый закопченной дырявой простыней, а поперёк гаража, в котором его оставил Григорий, покоилась старая толстая липа. Он возвращался в войну, и в самом дальнем уголке сердца у него ещё теплилась надежда, что, возможно, именно там идут съемки, и именно сожжённая улица не настоящая, а декорации к фильму.

Действительность была жестокой. Покружив несколько минут возле свежих пепелищ, тщательно выискивая подставу, Богдан снова вернулся на перекресток. Теперь он боялся, что за время его отсутствия могло что-то изменится по ту сторону жизни – мирной, не обстрелянной смертью жизни.

«Слава Богу! – облегченно выдохнул он, увидев первый дом. – Слава Богу!» Все было на месте: совершенно целые дома с нетронутыми стеклами в таких же целых, не поврежденных оконных рамах, зеленые деревья и кусты за аккуратными чистыми заборами, и солнце – яркое августовское солнце, не затянутое дымом пожарищ.

Осторожно, почти не дыша, и все ещё не доверяя своим глазам, он направился в сторону улицы. Один дом… Никого. Второй… Третий… Пусто. Возле четвертого калитка во двор открыта. Он оглянулся по сторонам и пошел к дому. Снова никого. Входная дверь тоже открыта. Богдан шагнул внутрь – ни души. Развернулся, чтобы выйти, и вдруг до него донеслось еле слышное:

– Дядя, не уходи! Нам страшно!

Шепот доносился откуда-то снизу, из-под кровати. Он присел, откинул цветастое покрывало и в самом дальнем углу увидел двух ребятишек – старший, мальчик, прижимал к себе девочку поменьше.

– Не уходи, пожалуйста, мамы дома нет, а Светка стрельбы боится!

Дети гуськом выползли из своего укрытия.

– Я-то что? Я не боюсь! Я – мужчина!

Храбрый мужчина лет семи, заикаясь и раз за разом повторяясь, рассказывал, как он не струсил, когда начались взрывы, как он бесстрашно спасал сестру, спрятав её под кроватью, как успокаивал её, и сам почти ни чуточки не плакал, а Богдан не знал, что сказать детям, чтобы их утешить. Оказалось, ничего не надо – сделав серьезное выражение лица, мальчик успокоил его самого:

– И ты, дядя, не переживай – если снова бомбить станут, у нас место для всех найдется, смотри, какая большая кровать!

– А кого это ты, Женечка, под кроватью прятать собираешься?

– Вот… Дядю… – неуверенно произнес Женя и тут же закричал: – Мама! Мамочка! Ты пришла! А знаешь, что у нас случилось? Знаешь? Нас бомбили!.. Представляешь, бомбили!.. По-самому по-настоящему!.. Так грохотало, будто гроза, только совсем-совсем без дождя! Но ты не думай – я не струсил, я не испугался…

Мама обняла детей, прижала к себе, а те вырывались из её объятий, чтобы рассказать об обстреле. Богдан тихонько вышел, чтобы не мешать семье. Он снова шел по безлюдной улице, но отсутствие людей уже не удивляло его – все пространство вокруг было заполнено ощущением подспудного страха и безотчетной тревоги, заставляющим малодушно оглядываться по сторонам и втягивать голову в плечи.

«А ведь они не живут, нет, – думал он. – Они ждут… Ждут своего часа, даже не задумываясь об этом. Ждут, что каждую минуту их могут обстрелять… Ждут, что каждую минуту снаряд может попасть именно в их дом… Ждут, что каждую минуту они могут умереть… У них нет выбора, они сидят в подвалах под обстрелами, надеются на Божью милость и ждут, накроет их дом или нет… Господи, помоги мне! Объясни, почему я должен это знать?»

В голове пульсировала боль, превращаясь в открытую рану. Рана, в свою очередь, с невероятной скоростью разрасталась, угрожая в скором времени поглотить его целиком, всего, без остатка. Он чувствовал это, знал, но не знал, как предотвратить приближающуюся погибель… А ещё он знал, что что-то пошло не так.

Еще несколько дней назад Богдан был уверен, что он – защитник родной земли, что он – спаситель, герой. Все вокруг в это верили, поздравляли его, когда повестка пришла. И друзья, и знакомые, и соседи радовались. Одна Наталья потемнела.

– Может, не пойдешь? Давай куда-нибудь уедем, дорогой, насовсем уедем. У нас дети, Богдан, им отец нужен.

– Нельзя, милая, порядок такой…

– Какой порядок? Где ты порядок нашёл? В соседнем доме парня месяц назад призвали… Знаешь, что с ним случилось? Знаешь, где он сейчас? В больнице лежит, без ноги… Ему только восемнадцать лет, а он – безногий инвалид… Через месяц после призыва!.. Это порядком ты называешь? Это порядок, ты говоришь? – Наталья закрыла руками лицо, содрогаясь от плача. – А знаешь, где ему ногу оторвало, знаешь?.. А знаешь, что его мама сказала? «Хорошо, что в живых остался. Другим так не повезло…» Что с нами творится, Богдан? Что? В мирное время…

От волнения Наталию трясло, как в лихорадке. Не отвечая, он обнял плачущую жену, прижал к себе:

– Собирайся, дорогая, к родным на Кубань поедешь. Девочкам до отъезда ничего не говори, так надо, – последнее предложение вырвалось помимо его воли – то ли инстинкт сработал, то ли простая осмотрительность, поэтому, чтобы не выглядеть совсем безнадёжным, он тут же поправился:

– Пусть это будет для них сюрпризом. Недельку-другую погостите, а там, даст Бог, все к лучшему переменится… Тогда и домой вернетесь.

Что переменится, он не знал. Уже с полгода все телевизионные каналы, захлебываясь, рассказывали о жесточайшей войне с российскими войсками на Донбассе, в стране шла неизвестно какая волна мобилизации, во всех школах и учреждениях плели маскировочные сетки, собирали деньги на бронежилеты и красили мир…

Мир, по новым украинским стандартам, должен был быть в двух цветах – в желтом и синем. И только в них. Другого быть не дано. Поэтому красили все – стены, подъезды, заборы, бровку, брусчатку, мосты… Красили капитально, надежно, самозабвенно, забыв про все на свете, будто кисточкой и банкой масляной краски можно было решить все государственные и личные проблемы.

Соцсети пестрели такими же желто-синими фотоотчетами – яркими, нарядными, как «новые» хрущевки с оконными заплатами и трещинами от земли до неба, или попавшие в зону повышенного патриотизма мусорные баки с общественными туалетами. Отчеты обещали стремительное приближение выполнения плана поголовной патриотизации, и в порядке перевыполнения – возможность красить по-новой.

Наталья однозначно осуждала необычное увлечение молодёжи, укоризненно качала головой, но мыслей своих не озвучивала, а Богдану нравилось происходящее, и он смеялся: «Пусть красят! Они же дети! Это намного лучше, да и безопаснее, чем по городу с факелами расхаживать – людей пугать да киоски громить! Пусть красят, хоть какая-то польза будет, надоест – перестанут!»

Смех его прекратился, когда однажды младшая, Ксюшенька, пришла из школы, выкрашенная в цвета государственного флага: правый рукав куртки и правая часть рюкзака – в синий, вторая часть, левая – в желтый. Нос Ксюши был опухшим, глаза – красными от слез, а сама она кипела от возмущения и негодования:

– Завтра я в школу не пойду! И Нина Свежечкова не пойдёт! И вообще – нечего нам там больше делать! Что мы там забыли?

Сделав вывод, что досталось не только их дочери, решили связаться с родителями её одноклассницы. Жена молча сняла с дочери рюкзак и куртку, взяла за руку и увела в ванную. Больше по этому поводу не было произнесено ни единого слова. Наутро Ксения без сопротивления пошла на уроки, созвонившись предварительно со своей подругой и договорившись встретиться с ней у парадного подъезда.

Казалось, все прошло, забылось, но на душе остался горький осадок, остался стыд перед молодым поколением, затянутым в опасные взрослые игры, ведь если хорошо подумать, ничем хорошим это не закончится.

А тем временем по телевизору исступленно призывали к защите «единой страны». Новостные передачи уже давно превратились в сводки с фронта и сообщения о неслыханной воинской доблести украинской армии, ежедневно пачками, да что там пачками, целыми батальонами уничтожающей «российского врага-супостата».

Народ ликовал, а Богдан складывал цифры из рапортов командования и недоумевал – судя по ним, запасы военной техники и живой силы противника должны были уже давным-давно иссякнуть, если, конечно, они не были безграничны, или не имели функции самовосстановления. По-любому, что-то в сообщениях руководства армией было не так, что-то настораживало, вызывало сомнения, но что – он пока не знал. Оставалось ждать.

А между тем на кладбищах начали появляться свежие могилы, а в городах – безрукие-безногие калеки и волонтеры-общественники, активно призывающие спасать государство от «агрессора». Для спасения страны подходило все, что под руку попало – от детского рисунка «дорогому защитнику Отечества» до материальной помощи участникам антитеррористической операции.

Материальную помощь принимали круглосуточно и без ограничения – куртки, штаны, подштанники, рис, макароны, гривны, доллары, евро, не брезговали и российскими рублями, лишь бы сумма побольше да купюры посолиднее. Волонтерские организации росли, как грибы после дождя, казалось, что их армия по своему количеству уже на порядок превосходит Вооруженные силы Украины. Добровольные помощники устроили настоящий бум по сбору средств для АТО, затмивший по своей значимости даже желто-синий облик державы…