Читать книгу: «Стальная Олимпиада», страница 2

Зоя Михайловна доверительно тронула учительницу за локоть, упрятанный в трикотажный рукав времён брежневского застоя.

– Олимпиада Борисовна, дорогая, может, не стоит так рвать душу?

– А что стоит? Богу ее отдать?

– Зачем вы так… – укоризненно покачала головой завуч.

Олимпиада молчала, и Зоя Михайловна сделала очередной заход:

– Может, и, правда, стоит подумать о пенсии? Возьмёте факультатив, будете приходить пару раз в неделю. Ведь тяжело вам, все видят…

Олимпиада недовольно фыркнула, но снова промолчала. Ободрённая завуч продолжила:

– Восемьдесят пять – это не шутка… Поберегите себя – ведь и давление у вас, и ноги болят – в тапочках ходите…

– Тапочки мои вас не устраивают?

Олимпиада неприязненно глянула на Зою Михайловну и начала выбираться из-за стола.

– Да причем тут… – потерялась Зоя Михайловна. – Хотя…

Но Олимпиада уже не слушала: шла по направлению к дверям, – и завуч, глядя ей вслед, машинально закончила фразу:

– …тапочки – не лучшая обувь для учителя.

Дверь за Олимпиадой захлопнулась и тут же раскрылась снова – заглянул Вячеслав Сергеевич:

– Может, пора всех назад?

– Зовите, – согласилась Зоя Михайловна. И пробурчала, словно оправдываясь: – Ну, и в чём я не права?

Квартира, полученная когда-то инженером Стальновым, и впрямь была несуразной. Высоченные, чуть менее четырех метров, потолки сочетались в ней с более чем скромной площадью для жилья. Из двух имевшихся комнат собственно комнатой, по сути, была одна – угловая, квадратная, в двадцать пять квадратных метров, вполне соответствующая духу сталинского неоклассицизма: с богатой лепниной по периметру и двумя широкими окнами на разные стороны дома. Вторая комната, ведущая из первой, тёмная, вытянутая в длину, была больше похожа на чулан – с узким окошком в одном торце и наглухо закрытой дверью в другом. Заколоченная дверь этой комнатки вела прямо в просторную кухню – возможно, сама комнатка, по задумке архитектора, предназначалась прислуге. Давно уже эта комнатка-чулан утратила для Олимпиады прелесть прежнего восприятия: при родителях это была её детская. Сейчас она служила Олимпиаде спальней, в которой едва помещались массивная старая кровать, комод и трюмо с затуманенным, треснувшим в углу зеркалом.

Первая, парадная, комната – то ли столовая, то ли гостиная – была заставлена старинной добротной мебелью. Муж Олимпиады, ныне покойный, был неприхотлив в быту, а потому равнодушен к быстро меняющейся моде в обстановке жилья. А сын, выросший среди дедовой мебели, то ли привык к ней, то ли не успел восстать против засилья старья в собственной молодой жизни. Поэтому в углу комнаты до сих пор жил велюровый, цвета хаки, диван с откидными валиками и высокой спинкой, завершавшейся полочкой с тусклым зеркалом посередине, а рядом располагался массивный книжный шкаф с прозрачными стеклянными дверцами, за которыми виднелись стройные ряды «огоньковских» изданий – на них методично подписывался муж. Дубовый буфет с резными ящичками соседствовал с тяжёлым платяным шкафом – одна из его створок сверху поблескивала окошком из толстого гранёного стекла. Сейчас обе створки шкафа были распахнуты, а на круглом столе посреди комнаты теснились узелки и свёртки.

У шкафа на стуле стояла Верочка – усталого вида худощавая женщина чуть за сорок, помогающая Олимпиаде по хозяйству. Верочка жила в соседнем доме – посменно сидела приемщицей в химчистке, а свободное от работы время делила между мужем, тремя детьми и Олимпиадой с ее хворями, придирками и пространными учительскими нотациями. Сейчас, стоя на стуле, Вера снимала с высокого шкафа обувные коробки и демонстрировала их содержимое Олимпиаде: в основном, в коробках была обувь, но встречались также и бусы, и кружево с нитками, и старые открытки, и просто лоскуты – все то, что сначала прячется до времени, а потом забывается за ненужностью. Вокруг Верочкиного стула уже лежало пар пять обуви, вполне ещё годной для ношения, но изготовленной, как минимум, лет сорок назад.

Верочка сняла крышку с очередной коробки и показала лежащие в них туфли. Олимпиада привычно махнула рукой: дальше! – но неожиданно задумалась.

– Ну-ка… Без каблука? Давай, попробую – может, и влезу.

Верочка протянула коробку Олимпиаде – та вытащила из нее туфли и, рассматривая, покрутила их в руках: пара была почти не ношеной.

– Чешские… Сто лет их не носила.

– Господи, зачем вам туфли? – слезая со стула, посетовала Верочка. – У вас же ноги больные… Как вы в них урок простоите?

Олимпиада, утвердившись на освободившемся стуле, скинула с ног тёплые тапочки.

– Как, как… – ворчливо отозвалась она, примеряя туфли. – Как Жанна Д'Арк на эшафоте…

С трудом засунув ноги в тесные туфли, Олимпиада тяжело встала, но, тут же, не удержавшись, рухнула назад на стул. Однако сразу поднялась, и, преодолевая себя, прошлась по комнате – сделала круг, передохнула у подоконника с фиалками, и, добравшись до дивана, с облегчением упала в лежащие на нём подушки-думки.

– Чисто испанский сапог, – возвестила она, скидывая туфли.

– Ну, и чего себя мучить? – с готовностью согласилась Верочка, собирая в коробки раскиданную по полу обувь. – Ходили же всегда в тапочках…

– Тапочки – не лучшая обувь для учителя, – ворчливо откликнулась Олимпиада. – Я, дорогуша, педагог, а это обязывает…

Верочка, вздохнув, наклонилась за снятыми Олимпиадой туфлями:

– Убрать?

– Оставь – разношу.

Вера безнадежно махнула рукой и, оставив в покое туфли, принялась сгребать со стола ранее извлеченные из шкафа пакеты и свёртки – прятать назад, до следующей ревизии.

– Вы бы попросили сына: пусть пришлёт вам туфли мягкие… У них там, в Америке этой, чего только нет…

– Только ему и забот в своей Америке, как по магазинам для меня бегать…

Верочка не возражала: к сыну Олимпиада относилась благоговейно, не позволяя беспокоить его ни просьбами, ни жалобами, ни вообще какими-либо подробностями своей жизни. Единственный её сын, названный в честь деда Борисом, впервые попал в Штаты, будучи аспирантом МГУ: в 80-м, в рамках программы по студенческому обмену. Стажировка подающего надежды учёного-химика не прошла даром – в Беркли, в лаборатории Калифорнийского университета, завязались взаимовыгодные научные связи, и спустя девять лет, получив к тому времени докторскую степень «по совокупности работ», Борис Стальнов вернулся в лабораторию уже по приглашению самого университета. Приехал с семьёй – женой и двумя маленькими дочками: предстояли совместные, важные для обеих стран исследования, рассчитанные на два года. Но по истечении двухлетнего срока контракт с Борисом продлили на пять лет, потом ещё на пять… А потом Олимпиада с грустью поняла, что наука заполняет жизнь сына без остатка: дом, родители, русские берёзки и, в целом, родина существуют для него по остаточному принципу. Мудрый муж привычно утешал её, а заодно и себя: для настоящего учёного дом там, где его работа – и Олимпиада, которая очень гордилась сыном, погоревав, смирилась…

Очередной свёрток под руками Верочки порвался, и из бумаги показалось нечто старинное – из пожелтевшего, некогда-то белого репса, с лентами и кружевами.

– Что это? – заинтересовалась она.

– Папин крестильный конверт, – пояснила Олимпиада. – Там ещё должна быть рубашка… В этом конверте папу и крестили, и выносили к гостям… А до папы выносили дедушку.

– С ума сойти… – выдохнула Верочка.

– Меня в нём тоже крестили… А Борю забирали из роддома…

«Чего я храню всякую рухлядь? – шевельнулась у Олимпиады тягостная мысль. – Кому после меня это будет нужно? Все эти конверты, кружева, открытки, старые письма, французские книги? Боря уже вряд ли вернется на родину… И дочери его совсем американки. О правнучках вообще говорить нечего – они почти не говорят по-русски…»

Вера, любовно спеленав детский конверт, помнивший четыре поколения дворянской фамилии, поместила его в чистый пакет и, спрятав в шкафу, обернулась к хозяйке – лицо Олимпиады, посуровев от грустных дум, вытянулось и заострилось, приобретя болезненный вид. Опытная Вера тут же встревожилась.

– Что, Олимпиада Борисовна – голова? Кружится?

– Всё нормально.

Старуха как-то сразу подобралась и, досадуя на собственную слабость, недовольно заворчала:

– Продукты принесла? Кефир не забыла?

– Все на кухне, на столе. Там и чек, и сдача.

– Сдача на столе – это ладно. А продуктам место в холодильнике.

– Так я в холодильник и положила.

– А что же говоришь – на столе?

Верочка не ответила – молча взялась за веник: она давно привыкла к брюзжанию старухи, но иногда, как сегодня, особенно устав, позволяла себе демонстрировать ей скрытую обиду. Олимпиада тоже смолкла, наблюдая за обижено-сгорбленной спиной помощницы: та усердно заметала налетевший из старых коробок сор. Олимпиада мысленно ругнула себя: и чего прицепилась? Вот бросит её Вера, и куда она денется без её помощи? До школы еле доползает… Увидев, что Вера, наконец, разогнулась, чтобы ссыпать мусор в приготовленный пакет, Олимпиада спешно поднялась с дивана и двинулась к буфету.

– Чай будешь?

Вера не ответила, и Олимпиада не стала настаивать – распахнув резные дверцы буфета, окинула взглядом теснящуюся на полках посуду. Любимый покойным мужем хрустальный стакан в мельхиоровом подстаканнике соседствовал со старой чайницей, вывезенной еще из Парижа, чашки и сахарница с клеймом дореволюционного товарищества Кузнецовых стояли рядом с чудом сохранившимся молочником из сервиза «Мадонна» – в семье сервиз, подаренный на пятидесятилетие мужа, не жаловали и потому над разбитыми чашками не горевали. На верхней полке в окружении гранёных рюмок поблескивал мутным стеклом квадратный штоф с неясной монограммой. Олимпиада обернулась к Верочке.

– Так что насчет чая?

– Спасибо, – глядя в сторону, ответила та, – я лучше домой. Муж, наверное, уже пришел.

Олимпиада недовольно фыркнула, но промолчала – неспешно высыпала в синюю вазочку на ножке дешёвые карамельки, вынула из буфета пряники, заварочный чайник и с педантичной аккуратностью водрузила всё на поднос. И вдруг, не оборачиваясь, вздохнула:

– И как вы там умещаетесь – впятером в своей однушке?

– Умещаемся, – пожала плечами Верочка. – А что делать?

– Меня, например, отравить, – не оборачиваясь, буркнула Олимпиада. – Живу и живу, вздорная старуха!

Вера поморщилась.

– Ну что вы говорите, Олимпиада Борисовна! Живите себе на здоровье. Только вот…

– Чего замолкла? Договаривай.

Олимпиада достала из буфета кузнецовскую чайную пару, поставила её на поднос и, помешкав, всё же вытащила еще одну – для Веры.

– Я же вижу, вам одной несладко, – отозвалась Верочка. – И чего вы не хотите перебраться к сыну? И ему бы спокойнее, и…

– И вы бы, наконец, мою квартиру заняли! – неприятным голосом закончила за неё Олимпиада. – Переехали бы, зажили как люди…

Шумно, словно намеренно, шаркая тапочками, она направилась с подносом к столу, успев заметить, как Вера, вспыхнув, кинулась было к дверям, но, смирив себя, вернулась и перехватила тяжёлый для старухи поднос. Олимпиада, сухо улыбнувшись, благодарно глянула на Веру и примирительно кивнула на стол:

– Может, все-таки выпьешь чаю?

Верочка покачала головой:

– Нет, пойду. Пора.

Олимпиада расстроилась, но виду не подала – тяжело опустившись за стол, сразу ухватилась за чайник.

– Ты не дуйся, я тебе скорой смерти не обещала…

– До свидания, – Верочка уже шла к дверям.

Олимпиада, проводив ее взглядом, хмуро посмотрела на приготовленные для двоих чашки.

– А в Америке вашей тут же и помру…

Тихонько зайдя в квартиру, Вера сразу прошла на тесную кухню: кухня была пуста, муж Павел, слава богу, ещё не вернулся со службы. Верочка перевела дух: муж не любил ее отсутствий в доме, хотел, чтобы жена всегда встречала его с работы. На часах была половина десятого – за стеной, в комнате, слышались возмущённые возгласы: старшая дочка, тринадцатилетняя Света, загоняла младших спать. Вера, оставив сумки, поспешила к детям: младшие, семилетняя первоклассница Даша и пятилетний детсадовец Петька, бесились за шкафом, воюя за верхнее место на двухъярусной кровати. Верочка, заглянув за шкаф, шикнула на разошедшихся малышей:

– А ну, быстро по кроватям! А то папа вот-вот придёт – не успеем сказку почитать.

Малышня тут же кинулась раздеваться, а Вера прошла на свою половину – шкаф делил комнату на две неровные части: детям была отведена меньшая, едва вмещавшая двухъярусную кровать и Светин диванчик. На «детской» половине только спали, на «взрослой» – жили. Днем на их с Павлом половине смотрели телевизор, делали уроки, отмечали семейные праздники, а ночами, они, разложив старый диван, тайно любили друг друга, чутко прислушиваясь к сонному детскому сопению за шкафом. Несмотря на все неудобства, за пятнадцать лет супружеской жизни Верочка ни разу не почувствовала себя обделённой, ни разу не возроптала на судьбу и на то, что родила троих – она твёрдо верила в свою удачливость, в надёжность мужниного плеча, в святую правильность их семейного уклада. Только вот в последнее время, изредка оставаясь одна, ощущала опустошающую усталость.

Сказку почитать не успели – пришёл отец. С книжкой к малышам отправилась Света, а Вера кинулась привычно ворковать над мужем: накрывать на стол, подавать ужин, наливать чай, размешивать в мужниной кружке сахар… Он сидел в тесной щели между холодильником и кухонным шкафом, большой уставший мужик, и она с любовной жалостью смотрела на его широкие плечи и натруженные руки плотника. Впрочем, руки эти крутили баранку автомобиля – Павел работал личным водителем префекта Центрального округа.

– Ну, что тут у вас? Дашка все кашляет?

– Кашляет, – обречённо подтвердила Вера, – боюсь, затемпературит… Тогда снова на бюллетень… И у Петьки в группе ветрянка – наверняка подхватит. Выгонят меня с работы…

– Ну и выгонят! – махнул рукой муж. – В соцработники пойдешь, давно тебе предлагаю.

– Может, и, правда, придётся…

– Хочешь, прям завтра поговорю? – оживился Павел. – Будешь свою старуху за деньги обихаживать.

– Да она-то причём? – поморщилась Вера. – Ты, Паша, лучше про жильё поговори. Я бы уже и в коммуналку поехала – если две комнаты…

Муж со стуком поставил на стол кружку с недопитым чаем.

– Раньше надо было соглашаться, а не с бабкой связываться! – Павел с досадой подхватил с клеёнки сигаретную пачку и поднялся из-за стола. – Старая, старая… Да она нас с тобой переживет!

– Кто же знал… – Верочка виновато опустила глаза. – Я же думала: год, два – и она к сыну запросится…

– Да никуда она не поедет – сразу было видно! А с этим твоим договором пожизненного содержания быстрее ты ноги протянешь! Говорил же!

– Он недавно опять звонил, – не глядя на мужа, виновато продолжила Вера, – просил: уговаривайте ее! Уговорите уехать – сразу квартиру отдадим…

С сыном Олимпиады Борисом Верочка поддерживала постоянную тайную связь – он звонил часто, волновался о матери. Все его уговоры матери приехать в Калифорнию хотя бы на время, в гости: посмотреть, как в большом доме с видом на залив дружно, совершенно по-русски, уживаются три поколения Борисовой семьи (одна из его дочек после развода вернулась с детьми под заботливое материнское крыло) – заканчивались одинаково: Олимпиада сдержанно благодарила и отказывалась, ссылаясь на школьные дела. Она вообще считала, что это правнучек следует привезти на родину – что они там видят, несчастные девчонки, на своем диком западе? Ни снега, ни настоящего леса, ни рыбалки… «Сам-то Боря в детстве сутками на озере с удочками пропадал», – со вздохом каждый раз вспоминала Олимпиада.

– Вот если б на пенсию ее… – вздохнула Верочка. – Олимпиаду только школа и держит. А без работы что ей тут делать?

Павел, направлявшийся с сигаретой на лестницу, задумчиво остановился в дверях.

– С Сергей Николаевичем, что ли, поговорить? Ну, есть же у них рычаги?

– Да какие у них рычаги, – махнула рукой Верочка.

– Ну… Комиссию какую наслать, что не соответствует должности…

– Это Олимпиада-то?

– А что? Или установить, что она больная, немощная – не может преподавать. Чтобы в дом ветеранов ее!

– Какой еще дом?

– Ветеранов! Указки и глобуса…

– Да ну тебя!

Верочка заулыбалась – Павел подошел к жене, тесно прижал ее к себе. Вера обмякла, прислонилась к мужу, уткнулась в распахнутый ворот его рубахи, втягивая ноздрями привычный, обволакивающе-родной запах. Прерывисто вздохнула.

– Поговори, Паша. Может и, правда, есть какой способ? Пора уже ей на покой… Да и сын был бы рад.

– Завтра и поговорю.

Раннее морозное утро бодрило. Павел любил первые несуетные минуты своего рабочего дня – ежедневное ожидание шефа в уютном дворике нового элитного дома отчего-то наполняло жизнь уверенным спокойствием и ощущением собственной справности – всё у него было хорошо и надежно: жена, дети, работа… Шефа своего Павел уважал и по-своему любил – префект был мужик достойный, работящий и справедливый. Для него было не жаль ни времени, ни сил, и Павел знал, что шеф тоже относится к нему по-доброму, как к своему.

Хлопнула дверь подъезда, и Павел живо выбрался из нагретого нутра префекторской «ауди» – от дома к машине бодро шёл подтянутый моложавый мужчина: префект был мужик спортивный, любил погонять мяч, а в теннисе вообще имел какой-то разряд. Павел приветливо распахнул перед шефом дверцу.

– Доброе утро, Сергей Николаевич!

– Приветствую! – префект по обыкновению пожал водителю руку. – Как сам?

– В ажуре.

Забравшись в машину, Павел глянул на устроившегося рядом начальника.

– На службу или как?

– Или как – в мэрию.

– В мэрию, так в мэрию! Быстро домчим…

Префект промолчал. Павел плавно тронулся с места, вырулил со двора на еще свободный от пробок проспект и быстро погнал от светофора к светофору: приветливо светились по сторонам витрины закрытых ещё магазинов, краснели светлячки габаритных огней идущих впереди машин.

– Как с инвесторами дела, Сергей Николаевич? – нарушил молчание Павел.

– Туго переговоры идут. Но проект утвердили. Будем строиться.

– А строительство когда?

Шеф, слегка повернувшись, посмотрел на него с пониманием.

– Совсем тебе, видно, невмоготу… Дадим вам квартиру, дадим! В первом же сданном доме…

Павел сглотнул.

– Сергей Николаич, а, может, из вторичного жилья чего?

Начальник глянул сочувственно.

– Сколько у тебя метров?

– Жилой – восемнадцать.

– Это на пятерых? – префект задумался. Павел молчал, зная, что шеф замолк не просто так – прокручивает в голове варианты. Однако вариантов, похоже, и у префекта было небогато.

– А что старуха-то ваша? – неожиданно спросил префект. – Всё живёт?

– Живёт, – с досадой откликнулся Павел, – ничего ей не делается. Да она работает до сих пор!

– Старая закалка… – то ли с завистью, то ли с неодобрением откликнулся шеф.

Снова помолчали.

– Сергей Николаевич, – опять заговорил Павел. – Тут сын её звонил… Очень просил посодействовать – хочет мамашу к себе в Штаты забрать…

– Ну, и в чём вопрос?

– Так не едет она! За школу свою держится – не оторвать. Восемьдесят пять, а всё на работу ходит. Может, собесом ее пугануть?

– Это как? – заинтересовался Сергей Николаевич.

– Ну, пусть скажут, что ей дом ветеранов положен: мол, одинокая, заслуженная, должна быть под присмотром… Она бы сразу к сыну…

– Ты, Паш, ерунду-то не городи, – поморщился префект. – Какой ещё дом ветеранов, кто туда стариков насильно запихивает? К тому же у нее и жилье своё, и опека ваша…

– Тогда, может, хоть на пенсию? – с надеждой спросил Павел.

– И что это даст?

– Да её только школа здесь держит!

– Ну, на пенсию отправить – не проблема… – откликнулся префект. – Только ты уверен, что она сразу уедет?

– Я уже ни в чем не уверен, – угрюмо отозвался Павел.

– То-то и оно…

Шеф откинулся на спинку сидения, прикрыл глаза – Павел понял: разговор окончен.

В пятом «А» читали «Бородино». Олимпиада сидела за столом и с удовольствием слушала, как у доски звонко, с воодушевлением отдаваясь процессу, произносит слова своего великого тезки Миша Любимов.

 
– И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
Мы в Бородинский бой.
 

Любимов смолк – заданный отрывок закончился. Олимпиада удовлетворенно нарисовала в журнале жирную пятерку и тяжело поднялась из-за стола.

– Спасибо, Миша, можете сесть.

Любимов направился к своему месту, а учительница обвела взглядом класс.

– Вопрос всем: как понять строки «полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам»? Что хотел сказать этим поэт?

Олимпиада двинулась между рядов – дети ожили, зашептались. Поддерживая вытянутую руку другой, просилась отвечать умница Петрова, прятал глаза и рдел ушами толстяк Чернуха, усиленно размышлял Любимов – лица у всех были сосредоточенные, думающие, и своей осмысленностью радовали душу старой учительницы. Она остановилась рядом с Чернухой и положила руку ему на плечо.

– Федор, как вы думаете?

Пунцовый от смущения Чернуха выполз из-за парты.

– Ну… Полковник наш… их… Он храбрый… Не привык отступать…

– Правильно, – подбодрила Олимпиада. – Он храбрый, «рожденный хватом», то есть, сильным, удалым человеком, и отступить для него немыслимо, особенно, когда защищаешь подступы к столице… А почему?

Федька, замкнувшись, молчал, и потому Олимпиада снова обратилась ко всем:

– Кто как думает?

Олимпиада кивнула Чернухе, разрешая сесть, и двинулась дальше – почти новые, не разношенные туфли нестерпимо сдавливали больные ноги, поэтому шла она с видимым трудом.

– Арсений? – учительница остановилась рядом с вихрастым, конопатым мальчишкой, который в нетерпении ерзал за партой.

– Как почему? Это ж наша страна! А тут эти – на нас… на них, в смысле… прут! В общем, враги, – тут же выпалил Сенька Бодров. – Если твоя земля, ее надо защищать!

– Верно, – откликнулась Олимпиада. – В Бородинском сражении и солдаты, и офицеры – все защищали свою землю, страну, Отечество. А кто в те времена стоял во главе отечества? Кто скажет?

Дети зашептались.

– Царь? – неуверенно произнес кто-то.

– Царь, – подтвердила Олимпиада, – император Александр Павлович Благословенный. Именно он олицетворял собою Отечество…

– Поэтому «слуга царю»? – тут же догадалась Петрова.

– Именно. Умница, Таня, – похвалила Олимпиада, продолжая прогуливаться среди парт. – Полковник, о котором говорится в стихотворении, был в первую очередь слугой своему Отечеству… А во вторую?

– Солдатам! – с готовностью выпалила Петрова.

Олимпиада улыбнулась ее горячности.

– Служить – это всегда подчинять свои интересы тому, чему служишь, – мягко возразила она. – А может ли командир подчиняться рядовым?

– Не может, – тут же запротестовал Любимов. – Он должен командовать.

– Скорее руководить, – поправила Олимпиада. – Он должен вести людей в сражение и сохранить их жизни – подумайте, какая это большая ответственность!

Она дала им время подумать, и они подумали. Они, вообще, были сейчас единым целым – слаженный организм, единая душа – как зрительный зал при хорошем спектакле. И она аккуратно вела их мысль, незаметно руководила рождением собственного мнения, холила слабые ростки так необходимого ей, самостоятельно найденного решения.

– «Война – совсем не фейерверк, а просто трудная работа…», продолжила Олимпиада. – Это написал другой поэт – Михаил Кульчицкий. Он жил спустя много лет после Бородино и погиб во время войны с фашистской Германией…

Она обвела взглядом класс: почти все были втянуты в диалог, слушали, не отвлекаясь, и глаза блестели живым интересом.

– Так вот, солдаты во все времена делали и делают необычайно трудную, смертельно опасную работу. Поэтому их командир должен быть не только умелым и мудрым – он должен беречь рядовых, быть внимательным и заботливым к каждому солдату…

– Как отец! – снова выпалила догадливая Петрова. – Заботливый, как отец.

Класс загомонил, довольный своей проницательностью.

– Молодцы! – тут же закрепила общий успех Олимпиада и снова оглядела класс. – Пожалуй, Михаил Юрьевич Лермонтов дал самое ёмкое определение офицерству – именно таким и должен быть истинный командир: слугой отечеству и отцом своим подчиненным. Таких в царской России было немало – офицерское сословие оставило в истории не одно блестящее имя…

Она неспешно двинулась к своему столу и взяла в руки потрепанный увесистый том.

– О таких людях написал свой главный роман другой великий литератор России – Лев Николаевич Толстой. Этот роман называется «Война и мир»…

«А по программе у них „Кавказский пленник“», – листая страницы, чтобы найти нужный отрывок, машинально подумала Олимпиада. – «Может, зря я затеялась? Нет, надо успеть… хоть познакомить… заронить… Что там будет через пять лет? Дожить бы…» Она раскрыла том на нужной странице и снова взглянула на класс.

– Я прочитаю вам отрывок из этого романа. Про мальчика, который мечтал стать настоящим офицером… Почти ваш сверстник…

Олимпиада, нацепив на нос очки, приготовилась читать. «Да, Ярослава бы не одобрила», – подумалось ей, но она спешно отмахнулась от неприятной мысли.

Директор Ярослава Игоревна, тем временем, принимала у себя в кабинете маму Горячева. Ирина Горячева, по виду ровесница Ярославы, подтянутая, ухоженная, одетая дорого, но не броско, чем-то напоминала саму директора: тот же неуловимый шарм, непоказной лоск, та же приветливость улыбки, которая, при всей своей искренности всё же подразумевает дистанцию – в обеих чувствовались благополучие и порода. Ирина, дождавшись, пока скроется секретарша Люся, решившая непременно напоить её чем, машинально взяла с блюдечка прилагаемую к чаю конфету и посмотрела на Ярославу.

– Поймите, я не оправдываю сына, он тоже… не рахат-лукум, – снова заговорила она, продолжая прерванный Люсей разговор. – Дерзит, огрызается – особенно в последнее время…

– Переходный возраст, – вздохнула Ярослава.

– Возможно… Но, поверьте, и с ним можно договориться… если по-человечески. Зачем же распускать руки? Черт с ней, с этой рубашкой…

– Мы можем возместить стоимость, – поспешно пообещала директор.

– Я вас умоляю! – тут же остановила ее Ирина. – Разве об этом речь? Просто у ребенка тоже есть самолюбие… Вернее, человеческое достоинство, – поправилась она. – А потом, что за методы? Почему, например, его не пускают в класс, если он отказался мыть подоконник?

Ирина говорила горячо, но без возмущения, скорее с досадой.

– Простите, – напряглась Ярослава. – Что за инцидент с подоконником?

– А вы не в курсе? – удивилась Ирина и пояснила: – Валера неделю провел под дверью – Олимпиада Борисовна не пускала его на свои уроки, потому что он ушел с субботника.

– Вы пейте чай, остынет…

«Когда ж это кончится? – тоскливо подумала Ярослава, глядя, как Ирина послушно отхлебывает из чашки зеленый чай. – Почему я должна отвечать за все эти приветы из прошлого? Субботники, всеобщая уборка класса, трудовое воспитание… Слава коллективу, позор индивидуализму! И плевать ей на то, что по закону привлекать учеников к труду без их согласия теперь запрещено! Она же как ископаемое… словно вчера ее отрыли… И, главное, именно Горячев… Ох, как нехорошо получилось…»

– А, что, уборщицы у вас нет? – прервав её мысли, поинтересовалась Ирина.

– Почему? Нянечка, – рассеянно откликнулась директор.

– Одна? – искренне удивилась мама Горячева.

– Больше штатным расписанием не предусмотрено, – сухо ответила Ярослава. «Покрутись тут, – вдруг обиделась она на Ирину, – с одной Настей и с положенным ей по инструкции объемом: влажная уборка по всей школе после каждой перемены… В чем-то Олимпиада, конечно, права – никто не рассыплется, если иногда уберется в классе!»

Чуткая Ирина тут же уловила в директоре перемену.

– Нет, поймите меня правильно: я не против трудового воспитания… – горячо заговорила она. – Если надо, чтобы он что-то там мыл, пусть: в жизни пригодится… Но, если учитель не смог убедить ребенка в необходимости уборки – как можно не допускать его к урокам? Что за методы?

– Он что, до сих пор не посещает ни русский, ни литературу? – устало спросила Ярослава.

– Да нет, конфликт рассосался.

– Все-таки вымыл подоконник?

– Валера? Не смешите!

Ярослава удивленно вскинула брови.

– Неужели Олимпиада Борисовна уступила?

Ирина, заулыбавшись, беспечно махнула рукой.

– Да нет! Кто-то вымыл за сына – ну, и поскольку причина раздора ушла, всё как-то само… разрулилось.

Ярослава вздохнула.

– Я поговорю с Олимпиадой Борисовной. Люся! – крикнула она в «предбанник», и через секунду Люся просунула в кабинет свою дурную двадцатилетнюю взлохмаченную голову. – Пригласи Олимпиаду Борисовну.

– Так урок же, – изумилась Люся. – Десять минут еще до звонка.

– Ничего, пусть отпустит детей пораньше… И чашки со стола забери.

Люся, прихватив со стола чашки, исчезла в дверях. Ирина неуверенно приподнялась с места.

– Мне, наверное, лучше уйти?

– Зачем? – пожала плечами директор. – Мы поговорим в вашем присутствии.

Олимпиада читала детям Толстого. Она мучительно любила этот эпизод романа: восторженный Петя, не готовый к войне и ее жестокости, слышащий музыку перед боем и по-детски влюблённый в каждого и каждому желающий добра, всякий раз волновал ее до слез, и всякий раз ее волнение передавалось ученикам. Из года в год каждый пятый класс, не шевелясь, слушал чтение учительницы и, сраженный подлинностью её чувств, искренне переживал гибель Пети Ростова – это поддерживало Олимпиаду, убеждало в том, что, как бы ни менялась жизнь, дети остаются прежними. А значит, надо не жалеть для них сил и не уставать делиться тем, что накопила душа: не скрывая эмоций и не стесняясь не модной ныне искренности.

– «…Петя скакал на своей лошади и вместо того, чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и всё дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону, – читала Олимпиада. – Лошадь резко остановилась, и Петя тяжело упал на мокрую землю…»

Дети слушали по-разному: страдальчески морщился носик Тани Петровой, суровился лицом Любимов, задумчив и сосредоточен был вечно вертлявый вихрастый Сенька. Кто-то возил карандашом по парте – звук перекатывающихся карандашных ребер раздражал, и Олимпиада, перелистывая страницу, успела бросить взгляд туда, откуда он доносился: это Федька лежал на парте и в задумчивости катал рядом с собой карандаш. Но тоже слушал.

– «Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову…»

– Олимпиада Борисовна! – донесся от двери громкий шепот Люси. Дети завертели головами, но Олимпиада, не отрываясь от книги, сделала предупреждающий жест рукой, и Люся застыла в дверях, подчиняясь общему вниманию к чтению учительницы.

– «Убит?! – вскрикнул Денисов, увидев еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети…»