Читать книгу: «Фёдор Басманов книга первая», страница 3

Обычно, переславцы в Даниловскую обитель не спешили. Церквей по Переславлю много. В солнечный день поднимешься на самое высокое место, увидеть можно как жаром наливаются кресты. Монастырь, хоть и получал царские милости исправно, но жил скромно и уединенно. Густыми дремотными вечерами, когда крапивой пахнет и солоноватыми водорослями с Трубежа, обитель на скудельницах огибали по причинам «поганого суеверия языческого». Хорошее дело преподобный Даниил Переславский сделал, собрав и похоронив бродяг со всей округи в одном месте. Отпел по-человечески, храм поставил. Но всё ж опасался переславский люд соваться в это место по вечерам. Но сейчас благостно было на территории обители. Лето догорало, сбивая золочёные листья с фруктовых деревьев. Возле храма Святой Троицы накрывали длинные столы. Гуси, что важно под столами сновали, устроили свар за прелое яблоко, найденное в траве.

Старицкие девушки-мастерицы, что неизменно передвигались повсюду за Ефросиньей Андреевной, в нарядах расшитых собственными руками так, что любая переславская модница от зависти задохнется, выкладывали на огромные круглые блюда яблоки, калачи да пряжные²³ пироги. Расставляя корцы²⁴, разливали можжевеловый и брусничный мёд, кисель, морс монастырский. Богатый нынче стол ожидал всех желающих.

– Смотри, Алексей, кабы внуки раньше времени не пошли – весело сказал Вяземский, заметив, что Фёдор до конюшенных не дошёл. Бросив коней поперёк подворья, к мастерицам свернул. Едва Озерок успел Вараша ухватить. И то, в последний момент, когда конь уже что-то из-под рук, с блюда утащил. Мастерицы загалдели, нарушив тишину обители непотребными смешками.

– Разве может быть раньше срока? – удивился воевода, не сразу поняв, о чем Вяземский молвит – Всё, что Господь посылает, всё вовремя. А я так и лишку ждал…

Афанасий толкнул воеводу под руку, указал.

–Фёдор! – выкрикнул воевода, опомнившись – Коней отведи куда сказано!

Сын обернулся, сердито сверкнул глазами. Что-то велел Озерку. Девицы, сбившиеся в стайку, на воеводу поглядели недобро.

–Женить бы тебе его побыстрее, Алексей. Меня вот не женили вовремя, засиделся я нынче, уже и не тороплюсь – засмеялся князь.

–А женить, не понаделает? С малолетства по коленям бабьим прыгает, под юбки лезет. Как мог рано, отнял у мамок, да нянек. До того ласкучий, боялся девка растёт. Женю, слишком рано, покуда дурь не вышла, один позор выйдет. Пусть уж лучше отгуляет своё, не девка, не перезреет, слава Богу! Да и до того ли сейчас Афанасий? Знаешь сам, какие планы у государя. Намечает он, а коснутся перемены всех. Жениться, потом жену осиротить, как… – Басманов тяжело вздохнул, – Мой батюшка. Ни сегодня – завтра на Ливонию пойдем. Дом будем токмо во сне видеть.

– Твоя правда – согласился Вяземский – Балтика перед нами откроется, море и пути новые. Значит возможности новые и для таких как Федька. Это нам было – не прыгнуть. А нынче времена другие…

– Нам? – изумился воевода, который ждал возможность проявить доблесть и храбрость много лет – Чего прибедняешься? Обделён был? За два похода ратных – прыгнул. Голова у тебя Афонька светлая, вот и заметил тебя государь. Теперь дорога тебе везде, какого б ты ни был роду-племени. Не застал ты времена, когда кусаешь свод небесный – не раскусишь.

Вяземский пожал плечами.

– Не спорю я, Алексей Данилович. Так, к слову пришлось. Понимаю печаль твою.

–А Федьке – какое море? Обождёт. Судьба у него, видать, иная.

–Не боязно, тебе Алексей Данилович, царю-то его вот так отдать? – нахмурился князь – Время сейчас злое, подлое, вокруг Иоанн недругов больше чем татар на засеке. Каждый роток без платка, зато с засапожным. На годовании спокойнее, чем в царской светлице. С меня самого иной раз семь потом сойдёт, когда князьки в спину глядят…

–Афонасий, я пятерых детей схоронил. Боязно, что шалопая моего, у Бога, вымоленного ночами бессонными, в первой же битве убьют. По дурости и горячности его же. Ты сам видишь, что никого он слушать не желает. Моя вина, а поздно уж виниться. И детишек оставить не успеет. Пока Петька вырастет… А я внуков не увижу. Да и что внуки? Без Федьки сердце само остановится. В кого только упёртый такой, испола²⁵ не делает, даже когда надо.

– Ой, ли?

– Не ойкай – осадил воевода –Одним словом, пусть сперва опыта жизненного наберётся от людей достойных. При государе побудет, на людей достойных посмотрит. Никуда битвы от него не денутся. Да и не моя воля – государева! После Старицы Иоанн сам его подле себя держать захотел.

–Фёдор уже знает?

Афанасий остановился на паперти. Из Троицкого храма доносилось пение. Двери чуть пошевелились. Кто-то кого-то толкнул, вырвался на улицу горячий ладанный запах, тут же смешался с запахом перезревших яблок и пирогов.

–Нет. Но скоро узнает. Серьёзный разговор его с государем ждёт. Ждёт его, а коленки у меня дрожат.

–Шалый он у тебя. Беспокойный. Заскучает быстро в кремнике²⁶. А ты его при дворе держать хочешь. Видел я, как он в Полоцке в битву рвался. Но негде ему там разгуляться было. Дело сделали без него, старыми силами, проверенными. До сих пор досаду в глазах таскает. Жаловаться не станет, гордый. А сам все губы искусал.

– Мало ли чего он хочет. Афанасий, хоть ты не начинай – устало поморщился Басманов – Скучно ему…Поскучает, потом втянется. Любая служба – нужная. Да и государь человек весёлый. Бывает ли скучно с ним, Афонька? – Басманов дружественно и доверительно похлопал Вяземского по плечу.

–Пожалуй, прав, Алексей – согласился тот – Прав, как есть! Эх! – он задиристо, в порыве ухарства, махнул рукой, срывая невидимою шапку точно. Была бы, наземь бросил! В духоту идти не хотелось, хоть беги. Из приоткрытой двери тугие маслянистые запахи льются и вязкий дымок. Сейчас бы кваску холодного с того самого стола, девок этих старицких обнять как следует! Уж это Вяземский хорошо умел. Хороши заразы, точно не то талантам золотошвеек тётка царская их подбирает, а по ладности мужикам известной. Выпить до донца, губы, грудь замочить. Аж завидки к Фёдору взяли. Хорош гусь! Среди такого малинника почитай несколько месяцев прожил.

–Молчи пока о делах-то – попросил Басманов, уже почти на пороге храма – Не трепись.

–Ты меня знаешь…Моё слово – могила.

–Знаю! Вот потому и говорю. У тебя, что ни слово, то другим могила.

Афанасий не обиделся, вспомнил какой-то свой промах. Почесав затылок, задумчиво протянул:

– Кто старое помянет…

– Помяну, Афанасий. И не раз помяну. Чтобы не пришлось нашим жёнкам, да прочим бабам – Басманов осенил себя широким знамением – Нас потом поминать. Всем ты Афонька хорош, но язык у тебя – помело. Говоришь, что воду сквозь решето льёшь. Пошли! Фёдора только за смертью посылать, не дождёмся. Найдёт, не заблудится, если совести огарок остался.

В небольшую залу Троицкого храма люда набилось. И с поклажами все. Яблоку негде упасть. Хотя, как раз яблок – валом. И падают, падают, падают. Везде и у всех. Вывалили поперёк себя для освящения, попу и тому не протиснуться. Ступить негде.

Солнечные лучи, пробиваясь через узкие окна под барабаном купола, перемешивались с золотистыми облаками воженных светильников и маревом елейных лампад. Сливались, образовывали золотой водопад, который стекал по святым ликам и настенным киотам. Многоярусный иконостас, настоящий Град Небесный, полыхал, словно огонь в печи, которую забыли закрыть заслонкой.

Пахло воском, миррой и цветами осенними. Да яблоками всё теми же, что честной люд всюду двигал в корзинах. Миряне, к порядку и строгости в обычное время приученные, сегодня ошалели. Пьяные от праздника и яблочного духа, со смешками бросались ловить яблоки, что то и дело из корзин выпадали. То под подолы бабьи за ними лезли, коль так удачно укатится, то друг дружку в руки совали плоды вместе со свечами. Вот не даром, яблоко-то про грех, все знают. Праздник-то светлый, Господне Преображение, а люди с ума сходят в горячей, праздничной безалаберности своей. И никто не одёргивает нынче. Служители сами в светлых праздничных ризах сверкающих, делают вид, будто не видят ничего.

Афанасий огляделся, пытаясь Фёдора взглядом отыскать. Бело-сафьяновое платье впереди мелькнуло. Князь бесшумно усмехнулся. Фёдор ловко пробирался сквозь толпу к одной ему ведомой цели.

–Куда его понесло? – прошептал воевода. Хотел махнуть сыну, но вовремя понял, что тот и не обернётся. Только Озерок молчаливой преданной тенью из-за плеча воеводы выглянул, чем ещё больше обозлил.

Фёдор задержался лишь возле иконы Стратилата – небесного покровителя своего. С искренним и жарким усердием юного воина, только службу начавшего и мечтавшего о славных подвигах ратных, дабы и род не посрамить и собственную душу, которая у Фёдора отличалась детским ещё задиристым тщеславием, потешить, произнёс коротенькую молитву. Попросил участия в самых важных для Отечества битвах. После немного помечтал о пленных ливонцах и поверженных татарах. На чем молитвенное усердие иссякло. Фёдор пристально стал рассматривать толпу. Поиски увенчались успехом – недалече от клироса молилась тётка царская Ефросинья Андреевна Старицкая.

Это была женщина в летах, крепкая, но низенького росточка, не самой красивой наружности. Сказывали, что в молодости невероятно хороша была Ефросинья. Породы статной, русской. Походка гордая, спина прямая. Дескать, сама чужеземка Глинская ей завидовала, когда семью её изводила по причинам не только государственным. Подозревал Фёдор, что слухи эти, сама Ефросинья и придумала. Однако ж, батюшка подтвердил, что красотой царскую тётушку во времена былые Господь действительно не обделил. Многих с ума сводила, в том числе и супруга своего, князя удельного Андрея Старицкого. С ним её судьба и свела, но счастье молодых длилось недолго. Царица-иноземка на Руси освоилась, и править стала по-своему.

Глинской давно на этом свете не было. И Ефросинья постарела, растеряв красоту свою, очи проплакав. Много Старицкой вынести пришлось. Глинская родню за непослушание при первой же опасности не пожалела. В Новгороде и ныне помнили, как по обочинам дорог изменники в петлях коченели.

Две матери, две жены, а после – две вдовы, орлицы две, лбами столкнулись. Друг против друга. Всю Русь кнутами исхлестали.

И всё же, что-то притягательное в чертах Ефросиньи осталось. Возможно, зеленоватые глаза на холодном, всегда недовольном лице. В глазах зеленых, похожих на колючий крыжовник, огонь древний, что вспыхивал при виде тех, кого княгиня считала врагами или недругами.

Сейчас Фёдор видел лишь согбенную в поклоне крепкую спину, но глаза помнил хорошо. Теплели они лишь при думах о сыне, Владимире. Стоило появиться князю рядом, счастливее этой женщины, казалось не сыскать на целом свете. Нежность проступала на огрубевшем от невзгод, вечно заплаканном лице. Часть из этих невзгод свалилась на голову Старицкой по воле рока. Другую часть неугомонная Ефросинья Андреевна сама для себя и своей семьи находила.

Слыла она знатной мастерицей и вышивальщицей. Но никак ей зимними вечерами за пяльцами не сиделось. Тянуло худо сделать царственному племяннику, хотя уже давно никто не знал: за власть ли она борется, али мстит за неудавшуюся жизнь и вдовью участь.

Сейчас князя рядом не было. Должно в слободе уже. Рядом, с Ефросиньей как обычно, с покорностью женской, находилась невестка – супруга Владимира и сестрица князя Курбского. Вечно молчаливая и робкая, совсем недавно она от бремени разрешилась. Но богомольная Ефросинья, едва ли дала Евдокии очнуться и прийти в себя. Грех на святой праздник дома куковать.

Фёдор внимательно оглядел всех, кто обступил Ефросинью. Приживалки и родственницы за княгиней следили больше, чем за самой службой, подобострастно повторяя едва ли не каждое движение. Одна лишь фигурка, стоящая далее остальных, заметно выбивалась из толпы.

Забилось сердце, к щекам хлынуло жаркое и горячее, заглушив праздничное молитвенное пение и гул человеческих голосов.

Девушка в летнике из красного кармазинного сукна, то и дело поправляла сползающий на лопатки платок. Невысокого росточка, но какой-то особой округлой ладности. Девка как девка, полный храм таких. И от всех дух яблочно-пироговый. И светятся все от солнечной пыльцы, проникающей через узкие оконца. Каждая сама как яблоко. Хватай да кусай, пока не укатилась. А как покатится, лови. Всё одно далеко не сбежит.

Такие, да не такие.

С того момента как приехал Фёдор с вестью победной о взятии государевым войском града Полоцка, принял из рук крестницы Владимира Андреевича братину с вином, умудрился ненароком покой потерять. Пил смело, гордо, повторяя виденное у взрослых мужиков. А всё ж голова закружилась, и сердце застучало. От вина ли? Девица – чудная. Взгляда не упустила кротко. Сверкнула живыми глазами похожими на серую дымчатую яшму. На плече коса немного растрепанная. То ли русая, то ли рыжая. Не понятно совсем. Уж как скрутило! Захотелось ту косу ухватить, расплести, чтобы узнать, чего больше: золотого али рыжего? Лиса – огнёвка!

Поклонился девушке тогда до полу. Не хозяевам дома, что глядели на него зло. В глубине души презирал их Фёдор, ибо знал – приехал в княжество изменников государевых. Знал, что приехал погубить их. Или же начало той погибели положить. И не победе поклонился. Мало ли их ещё будет, побед славных? А этой девушке, которую первый раз увидел.

Ныне коса из-под плата видна, снова растрепанная. Точь с ленцой заплетала её девка. Но уже знал Фёдор, как та старается каждое утро. Просто коса такая упёртая! У Старицких, каждая кошка с норовом. И девка каждая с норовом. И даже коса с норовом, будь здоров! Вечно выбиваются завитки, падают на уши, придавая вид смешной. А после дождя, когда воздух тягучим и густым становится, совсем беда бедовая.

Несколько минут юноша мучительно решал, стоит ли озаботиться приветствием после окончания службы? Все вокруг прекрасно знали, что трещина в отношениях царя и его двоюродного брата растет не по дням, а по часам. Фёдор лучше всех это знал, ибо помог этой трещине стать больше. Про то, что любые сношения со Старицкими теперь особенно небезопасны, осознавал. Но и не поприветствовать княгиню, в доме которой пил-ел с зимы до весны, Фёдор тоже не мог. Промучившись так какое-то время, ничего не решил, но с самим собой договорился, предоставил право решения батюшке.

Сам же, огляделся воровато. Убедившись, что никого из знакомых рядом нет, юноша аккуратно стал пробираться туда, где расположилась на молитву женская часть старицкого двора, и туда, где в переливчатом свете лампад, краснело кармазиновое пятно. Крестясь перед иконами наугад, не разбирая толком, кто из святых перед ним, юноша юркнул в тень, что падала от сводов возле ризницы. По пути возжёг свечу. Досадливо и даже брезгливо поморщился, обнаружив подле себя сюжетцы Учительских икон и Страшный Суд почти над головой. Окинул взглядом знакомые образа, в который раз подивившись пугающей и грозной придумке. Экий мудрёный путь человеческой душе пройти надобно, чтобы даже до Геенны огненной добраться! Всякая ли душа дойдёт и не заплутает? А всякая ли в путь этот двинется? А бывает ли такие души, что не схотят через мытарства такие проходить, на земле захотят остаться? Каждый раз, когда Фёдор пытался выспрашивать у батюшки такие вещи, тот сердился, называл богохульником и еретиком и приказывал подобные бредни из головы выкинуть, чтобы не ляпнуть там, где после такого голову потерять можно. А ещё лучше – забыть начисто и покаяться. Ибо от людей и даже от государя помыслы утаить можно, а от Господа, как утаишь? Он всего тебя всего знает.

–И все твои глупости непотребные – назидательно добавлял Алексей Данилович, с трудом скрывая тоску, которая поднималась каждый раз, когда приходилось видеть глаза сына в такие минуты.

–А есть, чего Господь не знает? – спрашивал маленький Фёдор.

Когда повзрослел же, вопросы усложнились, стало только хуже.

–Цикавый²⁷ больно – злился отец.

С горечью замечал он голубоватый озёрный отсвет, что казался проклятием языческим, невесть откуда и как, проникшим в родовую кровь и пустившим свои корни через Федьку. В нём всякая благая мысль, ухает точно камень, брошенный в воду. На самое дно. И пользы не будет, сколько крапивой выпороть не грозись.

Фёдор торопливо кивал, каялся, горячо и даже искренне обещал глупости из головы выкинуть. А думал всё равно о своем. Глядя отрешённо на небо, на дождь, на открытый огонь. Страшно иной раз было вообразить, о чём думает.

После таких разговоров долго гадал Алексей Данилович, где сын такой опасной еретической вольности нахвататься успел. Но разуметь не мог. Не водилось таких вольнодумцев рядом с Басмановыми.

Девушка, которую высматривал Фёдор, зашевелилась, точно почуяла чего. Впрочем, видно было, что и до этого службу выстаивала с каким-то затаённым беспокойством.

Сердце Федькино стучало быстро-быстро, даже Страшный Суд перестал пугать. Воды огненного озера слились с красным кармазином пятном, стали единым. От запаха яблочного сока и ладана, голова и так кругом, а теперь и совсем невмоготу. Фёдор испуганно поискал взглядом любую богородичную икону. Неужто матушка-Богородица да не поймёт?

–Буди убо мне многогрешному теплый ко Христу предстатель и молитвенник… Да и аз, от потопления греховнаго избавлен, ко пристанищу непорочнаго жития благодатию Христовою достигну²⁸…Улита! – прошептал Фёдор, не выдержал. Тихая молитва оборвалась.

– Уля!

Прошептав, нырнул в тень от полукружья низко нависающего потолка. Так тихо прошептал, что пламя свечи, что таяла в горячих пальцах, не дрогнуло. А всё ж девушка обернулась. Услышала.

Сквозняк ли, ветерок, дым нашептали, ведьме рыжей?! Показалось на мгновение – белый царский кречет за спиной опустился! Да откуда же хищная птица сюда попадет? Помытчики в слободке умелые, такого не дозволят. Всего–то… Тонкий юношеский стан, золотым поясом поверх белоснежного одеяния перехваченный. Рукава белые – крылами! Не видно отсюда, а точно откуда-то знает, пальцы воском закапаны.

А, никакой не кречет! Всего-то кудри русые, что разметались по вороту. А отчего-то Улите дурно стало, точно также сердце застучало, как и у Фёдора. Память злая – сразу Старицу из дурноты подняла. Снег искристый вспомнился. Тот же стан гибкий, смешливость надменная. Щёки от мороза красные, как яблоки что сейчас на освящение принесли. Тяжело дышали тогда, по снегам-то пробираться – пар изо рта валил… Звёзд на небе, ох… к ягодному году. Так и вышло. Но как лето наступило, Улита меньше всех остальных девушек ягод собрала. Всё не о том думала. Сестры смеялись, Евдокия, душа добрая сочувственно головой качала. Правды всей не знала, но понимала всё. Дочка князя, сама влюбленными глазами, на юношу посматривающая, всё Ульку пытала, да ничего не выпытала!

Сдержалась Улита, волнения не выказала. Отвернулась, ничем размеренный ход праздничной службы не нарушив. Фёдор едва в кровь губы не искусал. Себя последними словами обругал. Знал ведь – будет душу ведьма эта, из него тянуть. Слепил комочек из воска, повертелся, но не найдя успокоения ни в чём, сунул руку в калиту дорожную. Нащупал там безделицу, что для сегодняшней встречи заготовил.

Несколько минут ещё, пока Фёдор переминался с ноги на ногу, ничего не происходило. Улита усиленно молилась позади княжеского семейства и лишь когда заволновалась толпа людская, сделала несколько шагов назад, чтобы незаметно для своих, проскользнуть за людскими спинами. Задрожало красное кармазиновое пятно, волнами пошло, точно это волны огненного озера. Явилась меж Фёдором и образом Страшного Суда.

Запахло нестерпимо мягкой полевой травой.

Не сдержавшись, коснулся Фёдор красного рукава. Но мало показалось. К руке прикоснулся.

–Что за молитву читаешь? – прошептал он.

– Не знаю я, что и кому читать, чтобы защититься. Нам двоим читать от мыслей похотных надобно!

Фёдор глупо улыбнулся.

– Неужто у нас мысли с тобой одни и те же, ясочка? Не смотря на сердитость твою!

– Глупости! – фыркнула Улита.

–Ну, а чего отозвалась, раз я такой негодный? Скажи лучше, получила грамотку мою с человеком? Али так, случайно встретились, Господь не оставил меня в тоске-кручине?

–Господу делать нечего таким причудам покатать. Полно Фёдор Алексеевич, как шелова²⁹ себя вести – тихо и ворчливо промолвила Улита, ничем не выдав кручину собственную. Лишь по глазам догадаться можно было, что радость от встречи, надменно скрывает.

Попыталась руку отнять, да Фёдор ухватил, сжал крепко – как своё сжимают. Пальцы Улиты зимой горячими были. А сейчас наоборот – прохладными. Нестерпимо захотелось, чтобы такими пальцами прямо сейчас ко лбу его прикоснулась, жар уняла.

– В храме мы, в святом месте! И я не девка корчмарская, хотя ты с моими благодетелями, а почитай семьей моей, и того хуже поступил. Получила я… весточку. Человек три дня и три ночи под моими окнами кружил, спасения от него как черта, не было – Улита перекрестилась, – Ни мне, ни девушкам нашим. Караулил окаянный, сколь ни тулилась³⁰, проходу не давал. Вижу теперь, что правду зимой сказал, что из-под земли меня достанешь.

Улита наклонила голову, с опаской повернулась к Фёдору. Тот завороженно глядел, как орлики в ушах над белой шеей покачиваются. Улита, вспыхнув, поправила плат, отвернулась.

–Увидят нас вместе, тебе худо будет в первую очередь – заговорила девушка жалобно, точь из последних сил, точь сама через себя переступала – Вон, Алексей Данилович у двери. Вон дружок твой…Востроглазый. Смотрит, смеётся. Вечно он смеётся. Мне-то что? Столько в нашем доме за всеми слушали. Мы нынче точь прокаженные! День прожили, молимся. Слава Богу, живы. Утром встаем, молимся с благодарностью, что ночь пережили, что никто в наш дом ночью не постучался…

– Все так живут – пожал плечами Фёдор – Скажи лучше…неужто не рада встрече? Не верю тебе.

Басманов свечу поднял так, чтоб свет упал на медовую рыжеватую косу.

– Чему мне радоваться, Фёдор Алексеевич? Сразу я поняла, зачем ты в дом наш приехал. По глупости, помогала даже. Зачем? Почему? Сама себе ответить не могу. Наверное, потому что поверила, что всё, что творишь ты – правильно и богоугодно. Ибо волей государевой или для него. Надеялась, наверное, что не выйдет притки большой³¹

– Чего же ты князю не пожаловалась, ежели такая смышлёная? Али сразу этой… – Фёдор кивнул в сторону Ефросиньи – А? Травить меня хотели, а не дотравили. А ведь ты ж могла!

– Могла – эхом отозвалась Улита.

– Ну вот! Казалось мне, что вырваться из болота своего хочешь, на волю-вольную, от благодетельницы своей! Что, спина-то зажила после порки? – ухмыльнулся Фёдор – Матушка-заступница – передразнил он – Пойми вас, девок! А твоя беда, Улька, в том, что думаешь слишком много. Хотя это не дело бабское. Сидела бы за пяльцами своими!

–Сидела бы я за пяльцами – вскинулась девушка – Ты бы в сторону мою и не посмотрел!

Друг на друга поглядели. Точь два озера, серое и голубое, в непогоду из берегов вышли.

– Благодарить ещё меня будешь – зашептал Фёдор – Как можно с изменниками царскими путаться?! Не надо литовцев у себя принимать и бояр беглых. Что я, про увиденное молчать должен был? Я и так, сделал что мог. Кое о чём умолчал, дабы по тебе, дуре не ударило!

–Мне до того, с кем Ефросинья и Владимир Андреевич шепчутся, кого у себя привечают, дела нет!

– А дорожку по ночам гостям кто освещал?

– Что теперь от меня хочешь? – устало перебила Улита.

Юноша пошарился в калите, что-то достал и протянул девушке, сунул почти в руку. Едва Улита ладошку приоткрыла, увидела, как блестят одинцы золотые, сердоликом да венисом украшенные. Глазки загорелись, сразу в головке мысли появились о том, как чудно смотреться будет с лучшими нарядами, еще не надёванными! Но недолго этот блеск, являющийся залогом примирения, грел сердце Фёдора. Быстро глазки затянулись холодком.

– Возьми подарочек. Как обещал. Думал о тебе. Кто ж знал, свидимся ли? Но надеялся. Руку жжёт, словно горсть углей держу. Бери, давай! Эх, Улечка, помоги мне грешному! Мою тоску-кручину-то развеять, дело плёвое! Разочек на твоём плече уснуть, так и от бахмура моего, от недуга зельного³² и следа не останется! Веришь ли, ясочка? Разве не тому Господь учит, что ближнему помогать надо? Разве я не ближний? Тот самый, что в помощи нуждается! Нуждаюсь, ей-Богу! Поможешь ли, душа твоя добрая? Не бросишь в беде, меня горемычного?

Щеки Улиты покраснели.

– Перестань! Слушать соромно! Мою семью чуть не сгубил, а нынче думаешь одинцами откупиться?!

– Дура! – рассердился Фёдор.

– Не возьму – Улита попыталась сунуть серьги обратно юноше – И от меня отойди! А то прямо здесь…

– Что здесь? Закричишь?

Фёдор, окончательно забывшись, придвинулся к Улите, ягливо³³ коснувшись бедра, прошептал на ухо грубо, самоуверенно:

– Не закричишь, соромно! Кто ж на службе – то в храме кричит? Полоумный только! Да и кто царскому человеку поперек встанет? Заступники твои малахольные? – юноша кивнул в сторону Старицких – Им, заступникам твоим, всем угодникам молиться без устали, чтобы заступничества для себя найти! Они ли на Басманова гавкнуть посмеют?

– Рано, Фёдор, власть свою показываешь!

–Когда иная власть у меня будет, батюшкиной равная, а то и более, я тебя спрашивать не стану…

–Тише, Фёдор Алексеевич, тише – чуть ли, не плача зашептала Улита, пытаясь от рук его увернуться.

–Что хочу, то возьму!

–На этом ли свете?

– На любом! Уж не знаю, сколько их?! А, сколько бы ни было!

– Побойся Бога, Фёдор Алексеевич! – девушка обернулась. Но испуганный голос заглушило высокое праздничное пение. Никто на них не смотрел. Подружки-мастерицы, полукругом встали, загородив от Старицкой всё, что творилось позади. А другим и дела нет.

–Эх, блазная! Сил никаких нет – прошептал Фёдор на ухо, так что волосы у виска дрогнули, – Соскучился по тебя, ясочка, сил моих нет! Почитай с весны не видал тебя…Думал пройдет маята, как из Старицы уеду, днем и ночью молился, а ты перед глазами стоишь, коса твоя рыжая…

– Обоих нас погубишь – отчаянно зажмурилась Улита, – Но не про тебя, а про меня гулливая³⁴ скажут!

–Ясочка, сам знаю – грешу! Стоять мне, грешному ни сегодня, так завтра в притворе! Ты виновата. Как тебя вижу, сам не свой.

–Подарок забери! Если он тебе руку жжёт, то мне тем паче. А повешу на себя, так бесы ночью тягать придут!

– Не заберу. От сердца, Улита!

– Мне от сердца твоего, Фёдор Алексеевич, ничего не надо!

Внезапно Фёдор переменился. Тем необычным образом, каким пугал знакомых и незнакомых людей, заставляя досадливо сплевывать, называя сына царского воеводы, то бесом, то гадёнышом полоумным. Перемены эти в Фёдоре происходили мгновенно, никогда беспричинно, но причин этих обычно никто не знал. Лицо, почти девичье, с чертами упрямыми, но мягкими, мягкость свою фресочную теряло, словно изнутри прорывалось что-то темное, злое.

Фёдор цепко схватил Улиту, и грубо потянул к ризнице с такой силой, что тут уже не откажешь. Втолкнул в самое темное место, дунул на свечу, загасил. Продолжая болезненно сжимать локоть Улиты рукой, привыкшей и к рукояти сабли и к поводьям, но не привыкшей ещё силу соизмерять, зашептал:

–Не верещи заполошно, терпеть не могу, воя бабского. Думаешь, пришел я к тебе пустое суторить? Слабость свою тебе, насмешнице показывать? Много о себе возомнила! Сюда слушай! Упредить тебя хочу, а времени мало. Ты мою шкуру дважды спасла. И я тебя, тоже губить, не намерен. И не подумай, что из человеколюбия – усмехнулся Фёдор, наклонившись к самому лицу так, что девку дыханием его обожгло. Задул и ту свечу, что в дрожащей руке сжимала Улита. Вокруг ещё темнее стало. Золотой поток огоньков впереди течёт, будто мимо темноты полукруглой. Лишь Споручница впереди, да отсветы красные Учительных икон. Точно ночка на землю ухнула. Лишь глаза, горящие перед Фёдором. Глаза, которые в ад ночи молодецкие превратили.

– Для себя тебя берегу. Ясно? Слушай и не перебивай. Юлил твой Володимир Андреевич, так и сяк, да в этот раз не свезло. Не его нынче время, не помогают святые угодники. Шибко дьяк ваш, Савлук, обиделся. Его за то осудить сложно. Не каждый день тебя убивать приходят. Еще один человечек нашелся, что решил супротив Старицких слово свое сказать. Имени не скажу, не проси – упредил Фёдор, заметив, как в испуганном взгляде, промелькнуло любопытство – Нечего с больной головы валить на здоровую. Я всего лишь службу свою нес, светлым князем мне порученную. Да и служба-то невеликая, если по совести. В бедах ваших, беглеца Хлызнева, что во время осады Полоцка на сторону вражью переметнулся. А не меня. Нынче всё решено… – чуть мягче заговорил Басманов, заметив самодовольно, что Улита, вырываться перестала. Обмякла, подрагивает, но слушает внимательно. Ума у девки на троих хватит. Если выслушает, всё как надо разумеет.

– Ефросинью Андреевну постричь хотят в Горицкую обитель вологодскую. Ежели моё мнение знать хочешь, то милостиво с ней поступают. Не будет сильно артачиться и не учинит зла напоследок, разрешат слуг взять и на богомолья отлучаться никто воспрещать не станет. Государь сердит, но и хуже бывало. Вмешался митрополит Макарий. Всё лето из слободы да в слободу! Старался раздор в семье государевой погасить. На том и порешили. Владимира Андреевича к суду призовут больше для острастки. А так, меной земель всё обойдётся. Уж больно воин хороший. С этим даже батюшка не спорит. Когда потребовалось, он сам встал и слово молвил, об отваге князя сказав.

–Зачем мне это всё знать? Что изменится?– тихо спросила Улита, на Фёдора глядя безотрывно. Юноша доволен остался. Гадал только, дергаться девка из страха перестала, али…согрелась всё ж в его хищных лапах, точь птица, которую вабишь. Не ручная ещё, но уже и не дикая.

– Говорю я тебе всё это, чтоб сама в боготь³⁵ этот не попала. От судьбы не уйдёшь, но зачем голову в медвежью берлогу совать, коли обойти можно? Тебе за них отвечать не нужно. Ты – не Старицкая.

–Чем судьба моя дороже?

–Не чем, а кому. Успеешь ещё норов свой показать – усмехнулся Фёдор – Там, где это не грешно. Али грешно, но дюже сладко. Тогда и посмотрим, везде ли он таков – юноша улыбнулся мечтательно, ласково. Улиту дрожью гневливой объяло с ног до головы, едва зубками не клацнула, точь лиса дикая.

– Э-эх, ты, чаровница! Ясочка! Свет мой невечерний!³⁶ Как есть, правду говорят – ведьма! Да я и сам знаю…

Девушка отстранилась, но не грубо. В задумчивость впала. Её теперь больше занимал смысл услышанного, нежели речи похабные.

–Всё?

– Нет. Попросись к Владимиру Андреевичу – продолжил шептать Фёдор, касаясь пальцев девичьих, что держали подарочек и погасшую свечу – Что хочешь, делай, но сделай. Хочешь в услужение, хочешь на коленях моли, реви, в ножки падай. Вы, девки, это умеете! Любит он тебя, знаю. Ещё в Старице понял. И не поверю никак, что любовью отцовской. Добрый – добрый, а брат наш такой, что…