Читать книгу: «Я_существо», страница 3

К тому моменту, как такси неспешно подползает к крыльцу места обитания стюардессы, начинается «снегодождь». Она спустилась с зонтом и, нарушая полутораметровую зону комфортного общения, под предлогом благого дела прячет меня аккурат себе под зонт по левую руку. Плечо у меня всё равно облипает слоем белой пены и мокнет, а её роста не хватает, чтобы спицы зонта не цепляли моих волос, но нести сей предмет «сближения» из вежливости я тоже не хочу, пусть бы и вымок весь целиком.

– Вам удобно?

– Вполне.

– Не хотите понести зонт?

– Нет, спасибо. Я не хочу брать зонт. И промокнуть совсем не боюсь. То есть мне, если честно, всё равно. Я вообще не люблю ходить под зонтом. А тем более носить их. Можно сказать, у меня «зонтикофобия» и я люблю быть мокрым, как мышь, в такую погоду. Мокрым и жалким, как и полагается страдающему мудаку.

– Вы со странностями. Надеюсь, это странности перевода, но, по всей видимости, в суть этой тирады мне лучше не вдаваться, – Мариска широко улыбнулась и отвела взгляд в сторону. – Кстати, на каком Вы вообще языке разговариваете? Я слышала, что Вы что-то там бормотали, но ни слова не поняла.

– Поверьте, это неважно.

– Неважно? Ну хотя бы для поддержания беседы намекните мне.

– Я не хочу. Не умею намекать. И поддерживать беседу тоже. Извините, правда.

– Хорошо, хорошо. Идём. Тут уже рядом.

– Спасибо.

Ненадолго наступила какая-то пауза, но, видимо, тишина – это абсолютно не то, что нравится этой женщине. Она снова задала вопрос:

– Вы нормально перенесли полёт? Мне кажется, Вы совсем ничего не ели и были подавлены? Вы поели?

– Поел. Спасибо. А полёт?.. Да, я выспался и теперь чувствую себя хорошо. То есть сносно. Нормально. А Вы?

– Ну, я стюардесса. Это моя работа.

Да, как же я мог забыть. И шаблонно отвечать – Ваш девиз. И дежурная улыбка с красной помадой тоже. Счастье, что она вообще переоделась из униформы. Хотя, в общем, Мариска была довольно красивая, и она, конечно, об этом знала.

– А цветы, которые вы ищете, – они для кого?

– Для тебя.

– Что?

– Ничего.

Она потупила взгляд и игриво заулыбалась.

– Спасибо, конечно, но… Но я не очень люблю тюльпаны, можно розы – их и найти проще. Хотя и буду рада выпить с тобой кофе, Берт.

Я почувствовал, как её железобетонная уверенность в собственном превосходстве над ситуацией начинала меня накалять.

– Ну на самом деле я пошутил. Про цветы. Они не для тебя. Извини, Мариска. Это тюльпаны для моей матери. Тюльпаны для неё что-то значат, и я всегда покупаю их, когда прилетаю сюда, в Будапешт, чего бы мне это ни стоило. Чаще, конечно, просто беру их с собой. Я большую часть времени нахожусь в Мюнхене и знаю, где купить их там. Однако в этот раз летел не совсем оттуда, и вообще, сложностей было много, понимаешь?

– О, так у тебя здесь живёт мама. Это многое объясняет. А я уже было подумала, у тебя тут есть любимая женщина. Знаешь, как мы, женщины, любим нарисовать себе какую-то историю, вроде такой, какая могла бы быть у тебя: ты поссорился с ней и оттого был невесел, она улетела в Будапешт, а ты поспешил за ней. Конечно, искал её любимые цветы, расстроенный, опасаясь, что тебя не примут. А всё оказалось гораздо проще… – стюардесса облегчённо вздохнула, и на губах у неё появилась самодовольная ухмылка, вроде той, какая бывает у женщины, которая встречается с соперницей – и та ей неровня.

Вот это эрудиция. Я действительно увидел перед собой все образы дешёвых сериалов и фильмов про любовь.

– Нет. Женщины у меня нет.

– …Вот наш цветочник, я подожду тебя, а затем ты угостишь меня кофе.

Ну конечно.

Мы покупаем жалкий букет из озябших тюльпанов, у которых от утреннего холода сразу темнеют края лепестков, и направляемся в первый попавшийся кабак, где, сидя на высокой стойке, Мариска заказывает себе капучино, а я, неизменно, сухое белое.

– Так ты, получается, тоже венгр в какой-то степени? По матери.

У меня из груди вырывается совершенно неспецифический для подобного случая смешок, и стюардесса деликатно уточняет, что же такое позабавило меня в её вопросе. Я любуюсь этой простоватой, в общем-то, женщиной, мысленно глажу её по волосам и говорю, что нет, её вопрос здесь совсем ни при чём, а смеюсь потому, что я ровно такой же венгр, как и австриец по отцу, – и не знаю ни одного, ни другого языка, чтобы хотя бы сносно на них общаться, а мать – она и мать-то мне постольку-поскольку, к тому же еврейка. Я, конечно, её люблю, но лезть в наши семейные грязные панталоны лучше сейчас не стоит.

– Плюс ко всему ты, наверное, видишь, что я много пью. Потому что, скорее всего, я алкоголик. Конечно, мне диагноза не ставили, однако я пью почти каждый день. И эта дурная привычка мне как раз передалась от матери куда как более очевидно, чем то, что в какой-то степени я, наверное, венгр. Вот такие дела.

Мариска отвела глаза в сторону, как это делают всякие благопристойные дамы, которые вдруг осознают, что связались не совсем чтобы с тем самым принцем своей мечты, но вежливость не позволяет им, гордо подняв голову, удалиться с неудачного свидания.

– М-м-м, да, кажется, я понимаю… – тихо процедила она, поджав губы.

– Конечно же, ты понимаешь.

Я заказал ещё вина.

На этот раз бутылку. Самого дорогого, какое только было в этом баре, вина.

– Выпьете со мной вина, Мариска?

– Нет, что Вы, я не пью по утрам…

– Нет, что Вы?.. А на свидания? На свидания по утрам Вы напрашиваетесь… то есть соглашаетесь, очень даже легко?

– С чего Вы решили?

– Это не я решил, это Вы решили, что у нас сегодня свидание. Вы накрасили красным губы, оделись не по погоде, в белое, нанесли на запястье парфюм и наверняка надели красивое бельё, мы шли под руку, а значит, свидание? Или Вы всегда при параде и ходите под руку с пассажирами пить кофе по утрам? Что скажете?

– Вы очень странный человек…

– Вы так считаете?

– Да, считаю…

– Ваше право. Я согласен. Говорить в лоб в нашем обществе вообще какое-то хамство, правда?

– Вы выставили всё так, будто я какая-то шлюха.

– Нет. Вы вовсе не шлюха, я так не говорил и так не считаю, но Вы довольно отчаянная девушка, Мариска, если решили сходить на свидание с пассажиром, который пил ещё задолго до того, как сел в самолёт, пил в самолёте и пьяным пришёл на встречу с Вами. Либо Вы совсем не разбираетесь в людях.

– Скорее всего, второе. Я думала, что Вы заигрываете, когда спросили про цветы в Будапеште… Думала, что понравилась Вам и Вы ищете повода познакомиться. Ну зачем кому-то могут понадобиться тюльпаны в январе в Будапеште?.. Я же не знала…

– Конечно… Откуда бы тебе знать, Мариска… Откуда тебе знать, что сегодня день рождения у моей матери, а вместо шикарного венгерского ресторана я иду на еврейское кладбище, и мне невыносимо хочется только одного – обнять её и просто хотя бы минуточку поговорить… А эти тюльпаны… Эти долбаные тюльпаны… Единственное, что мне точно известно, – они ей нравились…

Глава 3. Кто такая Ева?

Видишь, Виктория. Я совсем не мёрзну. Надел пальто.

Ты когда-то переживала за мою спину. Говорила, нельзя быть таким высоким и не мучиться от болей в позвоночнике. Поэтому я утеплился.

Иногда я тебя понимаю, Виктория. Мама…

Это ужасно – ждать, когда твоё тело перестанет тебя слушаться. Ужасно ждать конца, когда ты немощен и одинок. Нет, я точно не планирую дожидаться такого финала. А знобит меня оттого, что ты мне ничего не сказала. Не поговорила со мной. И вот, кстати, да, опять принёс тебе тюльпаны. С днём рождения, мам…

Накануне субботы здесь пусто. Евреи готовят праздничный ужин, чтобы спокойно с закатом солнца встретить свой Шаббат, и тут так тихо. В прошлый раз мы были у тебя с Артуром. Мне кажется, воздух в тот день был сухой и свежий, а погода – самое то для прогулок по кладбищу с другом. Мы выпили с ним кофе. Вышли из пекарни с пакетом булочек. Возле машины сидела кошка. Чёрная и ощетинившаяся от холода. С короткой шерстью. А потом, когда мы шли сюда, мне показалось, будто такая же точно кошка – или даже та же самая – сидела вон возле той каменной купели и лакала оттуда воду, презрительно поглядывая на меня исподлобья. Будто это ты за мной подсматриваешь. Сегодня там нет воды – только листья и лёд. И та кошка, наверное, уже сдохла от такой холодной зимы. Понимаешь, о чём я? Сегодня холоднее намного. И без конца идёт мерзкий мокрый снег. Похоже, ты не очень мне рада. Может, сердишься, что я не забрал эту чёртову кошку? Не удивлюсь, если ты переселилась в неё. Было бы так на тебя похоже… Я ещё ни разу, ни на минуту не усомнился, что ты была ведьмой…

Надо мной послышалось хлопанье крыльев: две вороны расселись на ветках и с любопытством рассматривали одинокого гостя на кладбище. Было что-то мистическое в белой вуали усиливающегося снегопада, и посреди светлого полотна неба эти две чёрные огромные птицы, застывшие в оглушительной тишине на разбросанных в высоте голых ветвях деревьев. Замерев в немом приветствии, я протянул руку к птицам. Одна из них спустилась ниже, но приманить её было нечем, поэтому вскоре обе они, потеряв интерес, вскинули тяжёлые крылья, ветка прогнулась от прыжка, и мои незваные спутницы исчезли в густой поросли деревьев.

А скамью бы надо почистить, Виктория…

Если бы ты была обычной земной женщиной, разве осталась бы ты сейчас в таком одиночестве? К тебе совсем никто не приходит, кроме этих огромных чёрно-синих ворон, обгадивших единственную скамейку на всей аллее. Не приходит и не убирает. Не сидит тут рядом с тобой и не разговаривает, полагая, что ты горишь сейчас таким сильным пламенем, что оно того и гляди перекинется, как чума, на любого, кто придёт навестить тебя. И только мне известно, что статус в преисподней у тебя там вполне особенный. Ты не догораешь там – ты шляешься где-то рядом и смеёшься теперь надо мной. И, может быть, даже злишься, что надел только пальто и не надел шапку и не принёс тебе отменного белого вина вместо этих дебильных тюльпанов.

Помню, как ты ответила на моё уже не первое по счёту письмо. К тому времени я успел окончательно потерять надежду познакомиться с женщиной, которая родила меня, и узнать, кто ты такая.

Мы часто ссорились с отцом из-за тебя. И он наконец дал мне твой адрес.

Когда его не стало, он оставил для тебя опечатанную увесистую коробку с документами, предназначенными только тебе. И лишь спустя много лет ты всё же приехала в Калининград забрать эти чёртовы документы.

Мы съездили на его могилу, и по дороге обратно ты сухо сообщила мне, что не будешь против, если я куда-нибудь отлучусь. Я понял, что тебе нужно побыть одной, и провёл эту ночь в баре.

Вернувшись утром, увидел, что ты не ложилась. Стоишь у окна в том же платье и куришь. Ты что-то нашла там, в той коробке, которая предназначалось одной лишь тебе. Мне не было дозволено её открыть, но я чувствовал: в ней было многое из того, что отец от нас всех тщательно скрывал. И оно напрямую касалось меня.

Тем утром я увидел, что глаза твои полны горя. Увидел, как отчаянно ты борешься с демонами прошлого в своём сердце. Как выкуренные одна за другой сигареты этой ночью оставили глубокие тёмные складки на твоём лице.

Я встал как вкопанный на пороге комнаты и не нашёлся что сказать. Ты тоже молчала. И броситься бы к тебе, обнять бы тебя. Но мне было невозможно стыдно. Потому что я всем нутром чувствовал, что что-то не так. Что там ты нашла утраченную мою память. То, о чём я забыл. В чёртовой коробке была исповедь Эриха. Его рассказ. Его расследование о том, куда делись те годы жизни, которых я сам не мог вспомнить, как бы ни силился.

В то утро я был в ночном угаре и сильно пьян. Мне казалось, не имею права быть таким жалким рядом с тобой. А потом, через каких-нибудь полгода, ты всё сама перечеркнула. Ушла из этого чёртового мира. Моя слабая и милая. Всё сама. Невыносимо больно, что я так тогда тебя и не обнял.

Письма Виктории были всегда безупречно оформлены на особой бумаге и шли по почте первым классом. Сначала в той переписке она была очень жестока. Я злился и сокрушался, что вообще решился открыться незнакомой женщине, которая была моей биологической матерью. Тогда я ничего о ней не знал, кроме нескольких догадок о своём происхождении на свет и того, что жила она уединённо и не имела других детей. Фрагментом помню её в своём детстве как маленькую вспышку, когда в разгар пневмонии она возникла на пороге нашего дома, чтобы лично убедиться в том, что я жив. Хотя, быть может, это воспоминание было всего лишь сном.

Я помнил её так, будто она была маленьким цветным стёклышком, вдруг выпавшим из ниоткуда в пустом калейдоскопе. Воспоминание из того полусна детства, бьющееся о зеркальные стенки и отражающееся бесчисленное количество раз на бледном круге просвета в моей потрёпанной памяти.

Невысокая и хрупкая. С длинными, непослушными, выгоревшими под солнцем каштановыми волосами, разбросанными по плечам до самой талии. Вишнёвого цвета кардиган, завязанный на поясе поверх белой блузы. Она стоит в дверном проёме моей комнаты, закусив рукав, и плачет. Глаза – и без того цвета талой воды – сочатся влагой, уползающей струями на усыпанное веснушками, ещё совсем молодое лицо.

В то утро меня наконец нашли в лесу. Никто толком не говорил, что произошло, но я как будто пропал по пути из школы, и поиски не прекращались ни на минуту. Она приехала и ждала. В бреду температуры и пневмонии это был первый и последний раз, когда я видел её в детстве, хотя даже эти воспоминания казались сном. С тех пор мы больше не виделись. С её отъездом и моей болезнью жизнь будто раскололась на две части. Мне казалось, будто я потерял что-то важное, что-то, что было мной. И моё прежнее «я» умерло. Будто моё сердце ссохлось до размера чёрной горошины. Я перестал отделять сны от реальности, и мир превратился в мешанину событий, до того самого дня, как я познакомился с Артуром.

В переписке Виктория подчёркнуто чёрство расспрашивала меня о многих неудобных вещах, которые тем не менее всё-таки волнуют родителей: есть ли у меня работа и девушка, какого я роста, получаю ли образование и где живу. Я отвечал ей в том же духе – холодно и дерзко, хотя в душе разворачивалась настоящая война: может быть, вообще не следовало затевать переписку, раз она так формальна? Ведь я ждал другого. Мне хотелось любви. Безграничной её любви и ласки. Хотелось прокричать на всю Вселенную, как сильно её не хватало. Но я не смог. Поэтому переписка продолжалась. Её темп нарастал, и письма буквально шли потоком. И если я не успевал ответить вовремя, то Виктория присылала по несколько писем разом. Мне казалось, это знак. Ей нужны мои письма. Ей нужна эта связь.

Когда я наконец осмелился попросить встречи, Виктория заявила, что она не поедет в провинциальный город, где я тогда жил. И единственно возможный вариант увидеться – чтобы я «собрал в кулак свою жалкую волю и заработал хотя бы на билет».

Так я ожил. Собирая по крупинкам разбитое, я начал рассылать резюме и параллельно обзванивать всех, для кого раньше писал заказные статьи. Я работал везде, где только мог, сверхурочно, сверхсрочно, чтобы побыстрее собрать нужную сумму на долбаный мой самый первый билет в Будапешт.

В конце концов одно из резюме «выстрелило», и я оказался в офисе одного крупного регионального рекламного агентства с зарплатой, которая в сравнении с жалким заработком фрилансера казалась просто космической. Мне было двадцать два, и я ужасно выбивался среди коллег своей замкнутостью. В компании, где было около двадцати сотрудников, мне приходилось бороться с социофобией, стараясь изображать «своего парня», чтобы не выделяться. К счастью, на фоне других «своих в доску парней» я был слишком скучен и жалок, поэтому коллеги не проявляли особого интереса. За исключением Кати.

Катя жадно изучала мои работы, и вскоре на одной из совместных тусовок у нас завязался роман, если можно было назвать этим словом дикий петтинг в общественном туалете. Она была мягкой брюнеткой с пышными формами, жадной до жизни, секса и всего того земного, что только можно было поиметь от своего пребывания в этой точке истории маленькой голубой планеты – здесь и сейчас. С ней не хотелось думать о чём-то ещё, кроме секса и развлечений. Из рядового провинциального фрилансера я стал едва ли не первый франт на селе, покупая нам одежду исключительного достоинства. Не задумываясь, я платил за всё. Мы ломали мебель, совокупляясь в отелях, посещали дорогие рестораны, чей класс позволял вести запись желающих скоротать там вечер на пару недель вперёд. Пили только проверенные вина и каждые выходные появлялись на публике, чтобы собрать полные зависти взгляды.

Наконец, спустя несколько месяцев, билет в Венгрию был куплен, причём на двоих. Я уже не представлял, как буду проводить свои длинные вечера без женщины, и пригласил с собой Катю. Мне казалось, её присутствие как-то скрасит то жалкое впечатление, которое я произвёл на мать своими письмами.

Вдвоём нас с Катей отпускали с работы неохотно: мы трудились в одном отделе, и отпуск двух сотрудников разом всегда порождал немало проблем, поэтому нам пришлось сознаться в романе.

Уже в аэропорту я понял, что понятия не имею, как теперь выглядит моя мать. Я будто очистился от налёта беспечности и вдруг ощутил всю неразделённую тоску по тому настоящему себе. Тот я хотел с самого детства лишь одного: хоть одним глазком увидеть мать – робкую хрупкую девушку в вишнёвом кардигане.

«Почему твоя мать так далеко? Почему ты её так давно не видел?»

Катя наседала с вопросами.

Если бы я только знал ответы…

Казалось, когда я вырвался из бутафории офисной жизни, с глаз разом спала пелена напускной успешности и «лоска» и началась обратная тяга к своему истинному обличию. Останавливаясь пообедать между стыковочными рейсами, я наблюдал не столько неуёмный аппетит своей спутницы, сколько то, как она ест: прикрываясь изящными манерами, она поглощала быстро и с аппетитом огромные порции, слизывая остатки крема десерта с блестящих губ. Руки с длинными пальцами и дорогим маникюром ловко управлялись вилкой и ножом при разделке кусков мяса. Поедая свои обеды, она не гнушалась пробовать блюдо и из моей тарелки, опасаясь, что, возможно, упустит какой-то невероятный вкус, не изведанный ею раньше.

В этой женщине не было осмысления маленьких радостей и эстетики совместных трапез. Красочно разодетая, она жадно глотала всё без разбора, не гнушаясь добраться до подгоревших бортиков пиццы, смачивая их острым соусом, и заканчивая сомнительными булочками с маслом на борту самолёта. Наблюдая за ней, я терял аппетит, и вместе с тем таял и мой к ней интерес: бессмысленно обсуждать вкус изящного блюда с человеком, который всё время голоден и не видит разницы в оттенках. Когда взлетел самолёт в Будапешт, я, тоскливо глядя на красочную иллюстрацию бортового журнала, вдруг пожалел, что этой красоты не видит Ева. Ей бы точно понравилось рассматривать небо. Ева точно оценила бы тонкий вкус блюда…

Несмотря на все опасения, я отделил мать среди толп встречающих практически сразу: она стояла слегка в стороне этаким истуканом, облачённая во всё чёрное. Невысокого роста, мрачная, стянутая в строгий костюм – от самой шеи до кончиков острых дорогих туфель. Совсем непохожая на ту юную девушку, что я помнил. Но, несомненно, это была она.

Словно считав моё настроение, после скупого приветствия она, смерив холодным взглядом нас с Катей, разочарованно произнесла по-английски: «Хотела бы я видеть с тобой Еву…»

– Ева? Кто такая Ева? – пасмурно спросила Катя, повернувшись ко мне на выходе из аэропорта. Я впервые обратил внимание на то, что поверх её красной облегающей юбки красовался пояс, имитирующий окрас леопарда. Я что, ослеп? Куда смотрели мои глаза?

Моя мать не знала русский, мы общались в основном по-английски и по-немецки, но, кажется, она поняла, о чём меня спросила Катя.

– Так ты не рассказал ей о Еве? Прости, я думала, она в курсе. – Виктория скривила грустную улыбку и, отвернувшись в сторону, что-то пробормотала своему водителю, который помогал нам нести чемоданы. Я не мог не обратить внимания, сколь схожи мы оказались с Викторией внешне – с этими вьющимися густыми темными волосами и острыми чертами лица.

Когда я попытался её обнять, она подалась назад.

Я проваливался в чувство сожаления, будто этот момент, когда я мог оказаться с Викторией один на один, был безнадёжно украден из моих личных предвкушений ожидания встречи. Чёрт, мне не следовало приезжать сюда с Катей. Виктория была холодна и безрадостна, точно встреча была крайне вынужденной. А тут ещё эта женщина.

Катя надулась.

Опустившись на заднее сиденье авто, она стряхнула с колгот капли дождя и отвернулась от меня, требуя объяснений. Кто, мать твою, эта чёртова Ева, м?

Я погладил её по коленям и сказал, что сердиться не на что и, пожалуй, всё объясню ей немного позже. Но это, конечно, не помогло. Поэтому уже поздно вечером, добравшись наконец до небольшого обособленного дома в окрестностях Будапешта, Катя приняла душ и демонстративно отправилась спать одна.

– У этой девушки роскошные волосы и зад. Но, признаться, я думала, твоя спутница будет не настолько вульгарная. Ты писал мне про какую-то Яну. Но эта… Ты меня разочаровал, – произнесла Виктория, когда я вошёл в столовую. Она стояла ко мне спиной и аккуратно раскладывала наполированные приборы возле тарелок, ярко мерцающих в свете полыхающего камина.

– Хочешь вина? Белое? Красное?

– Сегодня, пожалуй, белое.

– А обычно?

– А обычно вкусное.

Она загадочно улыбнулась и глянула на меня вполоборота.

– Тогда доставай бокалы. Они наверху.

Вскинув изящно пальцами, Виктория указала рукой на высокий продолговатый шкафчик, через прозрачную дверь которого были видны широкие длинноногие бокалы.

– Уверена, ты ещё много разных вин не пробовал. Я бы тебе предложила что-нибудь экзотическое, например апельсиновое вино. Но сегодня не то настроение, и экзотика совершенно не для таких случаев. Отложим её на потом. А пока попробуем вот это. Классическое. Это «Шабли», – тихо произнесла она, откупоривая бутылку. – Я пью исключительно сухие вина и практически никогда не смешиваю их вкус с какой-нибудь едой. Но если ты голоден, мы можем попросить приготовить нам рыбы. Она очень свежая, никакой заморозки. Сегодня в обед её доставили к нам с рынка, и не составит сложности быстро запечь. Попросить?

– Было бы отлично. Я голоден.

Виктория оставила наполненные бокалы и вышла в кухню. Большой дом оказался вполне обитаемым, и помимо высокого смуглого человека, её личного водителя, помогавшего нам с вещами в аэропорту, в доме оказалось ещё четверо: садовник, один повар и две горничные. Разместившись в удобном кресле, я поймал себя на мысли, что ситуация крайне абсурдная и довольно смешно оказаться после жалкой провинциальной конуры в столь изысканном доме, будучи единственным сыном этой обособленно живущей женщины. Я не знал, чем она занимается, в каком состоянии её здоровье, есть ли у неё любовник, на какие средства живёт. Меня раздирало любопытство, но любая попытка спросить у Виктории что-то личное тут же немедленно пресекалась. Каждый глоток «Шабли» она смаковала, после чего следовали длинные паузы. Мне подали рыбу в конце первой бутылки. Открыв вторую, Виктория извлекла из маленькой металлической коробки тёмную сигарету и прикурила.

– Что же дальше, Берт? Ты так и будешь довольствоваться шлюхами или попытаешься не мараться и найти себе что-то более подходящее?

Она знала, что человек я довольно ранимый, и постоянно испытывала своими колкими замечаниями моё терпение. Но теперь я и сам был готов с ней согласиться, поэтому даже не поменялся в лице. Вместо ответа я пожал плечами. Признаться, ответы её и не интересовали. Виктория стояла ко мне спиной и смотрела на пламя, пожирающее полено в камине. Маленькая женщина, преисполненная достоинством, с мягкими плечами и высокими скулами. Она вдруг начала качать головой из стороны в сторону, пританцовывая в такт неслышимой музыке. Это был вой ветра и стук дождя об окна. Звук нарастал, становился то плавно ритмичным, то совсем утихающим.

– Я уже несколько лет не танцевала. Думаю, нужно это исправить, – она повернулась, и я увидел, как ярко горят её глаза на разрумянившихся от тепла щеках. – Завтра мы пойдём с тобой танцевать. Я знаю, где есть отличные вечеринки. Мы пойдём вдвоём и никому не скажем, что ты мой сын, потому что для всех вокруг у меня нет детей. И никогда не было. А от твоей спутницы мы как-нибудь избавимся. Я отправлю её в спа. Ещё ни одна женщина не смогла променять спа в Будапеште на занудную прогулку её любовника с престарелой матерью. Кроме прочего, Берт, единственное, в чём я с тобой солидарна, – задница у неё отличная. Кажется, я об этом уже говорила. И такая задница будет не против уходовых процедур. Это я тебе гарантирую.

Погрузившись в кресло, Виктория рассмеялась, и мы продолжили пить вино, обсуждая всё что угодно, только не темы, которые казались обоим слишком острыми.

Катя с утра со мной по-прежнему не разговаривала, но от завтрака, конечно, не отказалась. Виктория вплыла в столовую в волнительном тёмно-бордовом пеньюаре и положила перед Катей разноцветный глянцевый конверт.

– Дорогая, это тебе. Сегодня ни в чём себе не отказывай. Чего бы ты ни захотела – всё уже оплачено. И позволь, я причешу тебя. Я умею. Шикарные, просто шикарные волосы, дорогая.

Одного взгляда на конверт хватило для того, чтобы понять, что в нём.

Катя запрыгала на стуле. Её тело волнительно задрожало.

– Водитель будет ждать тебя в шесть. Ты возьмёшь самое лучшее шампанское из моего личного бара и непременно должна с ним ехать. Это бездна удовольствий. Я тебе лично гарантирую. Позволишь? – Виктория взяла прядь её волос и занесла в воздух расчёску.

– Да-а-а-а! Да-а-а-а! Спасибо, спасибо, Виктория! – Катя не выдержала и захлопала в ладоши, прожигая восторженным взглядом заветный конверт. В эту минуту она уже полюбила всех и, конечно же, думать забыла про обиды из-за какой-то там Евы, ведь, в конце концов, всё творилось здесь и сейчас, у неё был поход в элитный спа, дорогой алкоголь, роскошная спальня в пригороде Будапешта, а нелепой Евы тут и в помине не было…

– Вот видишь, – Виктория вонзила в меня свой взгляд и внезапно заговорила на чистом немецком: – Я тебе говорила, что такая, как она, душу продаст за спа. Тем более с личным водителем и бутылкой прекрасного алкоголя. Ещё я заметила, что эта дурочка не понимает ни слова по-немецки, поэтому, когда нам нужно будет уединиться в её присутствии, будь любезен, вспомни все слова, каким смог научить тебя отец. Ты ведь меня понимаешь?

Её голос был чеканен и строг. Я кивнул. И Виктория тихо запела на немецком себе под нос какую-то песенку собственного сочинения: «Никогда не быть тебе его женой, ему в жёны предназначена другая…»

Она связала ей волосы в высокий конский хвост на затылке и очаровательно улыбнулась: «Не больно, деточка?»

Итак, Катя отправилась в салон, а мы – танцевать.

Я помнил тот вечер и мать из своей уже взрослой жизни так отчётливо, что часть этих воспоминаний хотел бы забыть: её блестящие тёмные волосы, уложенные в тугую косу вокруг головы. Тонкие бледные пальцы. Стальное остриё подбородка и скул. Чёрная, застёгнутая до самой последней пуговицы блузка под пиджаком, пошитым на манер сюртука. Её тело в нём было так скованно, что она, казалось, забывала, что нужно дышать…

Она ниже меня почти на две головы. Я тащу её, пьяную и смеющуюся, по набережной в Будапеште, но она всё ещё находит в себе силы нырять то в один, то в другой бар, пропуская по рюмке. Одну стопку поджигают. В ней абсент. Огонёк отражается в её глазах и розовит щёки. Другую стопку наполняют наполовину кофейным ликёром. Третья пахнет вишней… И вот мы уже оба невозможно пьяны. Строгая Виктория, сдержанная, как пружина, вдруг выпрямилась и загудела: «Хочу гулять! Пойдём гулять, ещё гулять!»

Я постоянно держу её под руку, чтобы она не поскользнулась на своих высоких изящных каблучках и не очутилась в смеси ледяной каши, устилающей вечерние улицы. С неба пошёл снег, мы то ныряли под крыши кафе, то выныривали в еврейском квартале. Снова ныряли. Снова всплывали. Снова вино, снова абсент, снова ликёр, снова шампанское…

С онемевшими от алкоголя губами мы наконец вернулись к машине.

Виктория ещё отпускала шутки в адрес водителя, который заснул в ожидании своих пассажиров, но затем увидела своё лицо в отражении и оцепенела.

– Я старуха, Берт. Старуха. Мы веселимся с тобой как дети, но меня не обманешь. Посмотри и на эти мешки под глазами. На эти сжавшиеся в тонкую полоску губы.

Она подтащила меня к стеклу авто.

Шёл снег, острыми колючими осколками осыпая наши головы.

Искажённые в выпуклой поверхности пассажирского стекла, наши серые лица прорисовывались в тусклом свете уличных фонарей. Её черты лица сползали захлестнувшими эмоциями, подобно тесту, норовившему сбежать из своего плена. Моё же было будто заострено льдом смерти. Мы стояли рядом, и я увидел, как пуст сейчас мой взгляд – так бывает всегда, когда я пьяным рассматриваю своё отражение в зеркале.

Вернулись мы уже далеко за полночь, настолько разгорячённые, что, казалось, когда мы вломились в гостиную и уселись в кресла возле догорающего камина, от наших тел валил настоящий пар. С пьяной Викторией было весело. Легко и свободно. Если бы она временами не проваливалась в ледяное оцепенение и не просила оставить её в одиночестве, я бы запомнил её как женщину, которая обожает жизнь. Но время от времени мать накрывала знакомая мне до боли тьма. И была эта тьма настолько густой и непроглядной, что бледным газовым пламенем своих глаз Виктория мигом изгоняла меня из своего личного пространства, когда удушливое предгрозовое настроение накрывало её, словно туча посреди ясного дня. Тем не менее я был счастлив, когда она, возвращаясь в доброе расположение духа, подходила ко мне, обнимая, и говорила: «Спасибо, что ты приехал, Берт».

Всю неделю я и думать не желал о том, чтобы пробраться в спальню Кати и провести с ней ночь. Когда Виктория уезжала по делам, я придумывал массу отговорок, чтобы не находиться с ней один на один: мы лениво исследовали все в округе музеи, пили кофе в каждой кофейне и истратили почти все деньги. Одним из прохладных вечеров Катя решила, что было бы неплохо отметиться на «постели в Венгрии». Вместо секса я изрядно её напоил, прилично набрался сам и, сославшись на подступающее похмелье и полное отсутствие сил, отправился спать. Катя обиделась, взяла такси и пустилась во все тяжкие по ночным барам города. Перед тем как хлопнуть дверью, она разразилась тирадой обид из разряда: «Я слишком молода, чтобы сидеть в этом склепе, наблюдая, как проходят золотые деньки рядом со спивающимся мудаком, который даже трахнуть женщину не в состоянии».