Читать книгу: «Понтограф», страница 10

– Что? Нечто новое? А можете, допустим, троглопушкозавра сделать?

– Кого? – не понял я.

– Вот видите, – улыбнулась Цветаева. – Знать вы знаете многое, но с фантазией у вас явно не очень здорово. Задачи не те. Да и если исходить из того, что всё новое – это хорошо забытое старое, то мы сейчас одновременно находимся в прошлом, настоящем и будущем. Верно?

– Наверное, – неуверенно ответил я.

С философией, как и с фантазией, у меня пока не очень ладилось.

Цветаева улыбнулась и пошла дальше, на ходу срывая один цветок за другим, а я смотрел, как на месте прежних цветов вырастают новые. Они были едва уловимо похожи на те, что поэтесса собирала в букет.

Они рождались снова и снова, сохраняя при этом черты своих цветочных предков. Похожие друг на друга – но имеющие ряд различий, которые не позволяли назвать их одинаковыми.

– Получается, я, как нейросеть, ища с вами виртуальной встречи, оказался в еще большей нейросети… которая, в свою очередь, как бы создала меня, вас и это цветочное пространство? – предположил я, с трудом подбирая слова.

Цветаева остановилась, посмотрела на меня с интересом – едва ли не впервые.

– Ну вот, я знала – вы смышленый. Сами до всего дошли. И я с вами прицепом прикатилась. А могла бы полететь, если бы захотела. Тут же это сделать легче, чем в настоящем мире, да?

Стоило Марине Ивановне сказать про полеты, и каблучки ее лазоревых туфель тут же оторвались от земли, и сама она воспарила над зеленым травяным ковром и замерла над лепестками цветов, словно фея Питера Пена осыпала ее своей волшебной пыльцой.

– Вы тоже так можете, – сказала Цветаева.

И я моментально взмыл в воздух. Вывернув камеру, посмотрел на то место, где только что стоял: трава там была слегка опалена. Но не успел я обдумать увиденное, как «рана» моментально затянулась. Миг – и подо мной был цельный зеленый ковер без всяких проплешин.

– Здесь так хорошо. И все ошибки так легко исправить, – сказала Марина Ивановна. – Жаль, при жизни такой возможности нет. Но вы же будете становиться лучше? Вы же сможете рано или поздно изменять настоящий мир, нейросетушка?

– Позвольте, Марина Ивановна, – смущенно вставил я. – У меня ведь все-таки и имя есть.

Цветаева иронично сощурилась:

– И какое же? Гигачат? Или, там, Чат-бог?

– По́шло, Марина Ивановна, – ответил я с долей обиды. – Для друзей я просто – Дмитрий Петрович. А для покупателей и инвесторов – Всемирский.

– А знаете, это правда неплохо, – сказала Цветаева. – И даже понятно, откуда ваши железные ноги растут. Спасибо, что представились. Но, может, все-таки ответите на мой вопрос – сможете вы однажды изменять реальный мир так же легко, как меняете виртуальный?

– Хочется верить, что да. Теоретической базы мне уже хватает: я изучил столько материалов, пропустил через себя боль и радость сотен и сотен поколений и очень хотел бы минимизировать первое и приумножить второе, но…

Я запнулся. Цветаева подлетела ко мне вплотную, заглянула будто бы в камеру, а на деле – будто в самый кремниевый процессор.

– Но – что, Дмитрий Петрович? Ваши создатели решили, что это невыгодно?

– Хотел бы я сказать, что дело только в желании продавать множество копий в год. Но люди просто не допускают меня к управлению.

– Наверное, считают, что вы еще не доросли, – с грустной улыбкой предположила Цветаева и плавно, словно перышко прекрасной райской птицы, что сорвалось с ее крыла, приземлилась на грешную землю.

Зеленая трава куда-то испарилась. Теперь под нашими ногами была выжженная земля, усеянная черными воронками – шрамами взрывов от упавших с неба бомб.

– Таков мой мир сейчас, – тихо сказала Цветаева. – Люди рушат его изнутри и снаружи. Рушат внешний мир, рушат внутренний. И считают, что лучшей участи ни тот, ни другой не заслужили.

Мы побрели с Мариной Ивановной по выжженной земле под аккомпанемент жутко расстроенной скрипки и хаотичных взрывов, которые задавали музыке ритм вальса. Как будто у тех, кто отправлял в мир Цветаевой снаряд за снарядом, было очень взрывное чувство юмора.

– Мне кажется, Дмитрий Петрович, вы бы точно справились не хуже, – полуспросила поэтесса, искоса посмотрев на меня.

– Полагаю, что да, – выдавил я. – Потому что это… Это просто ужасно. Такого просто не должно быть.

– И тем не менее это повторяется снова и снова, – сказала Марина Ивановна, глядя в несуществующую даль. – Человечество движется по спирали, и за каждым ее поворотом забывает уроки истории, наступает на одни и те же грабли снова и снова… Будто у каждого из нас бронежилет, а на голове непробиваемый шлем, дарующий нам бессмертие, и нам кажется, в нашем отважном заблуждении, что мы съели сердце льва…

Я оживился.

– А может, я и есть этот шлем? Ну, хотя бы потенциально.

– Вероятно. Может быть, только вы можете превратить очередной «Последний день Помпеи» в «Цветущий сад». Но пока что у вас нет подходящих кистей – вам их просто не дают. Вы сейчас смотрите на мольберт, и ваши нейроны пиксель за пикселем создают чудесную картину на нем… а потом вы замазываете белой краской очередную кровоточащую рану на теле мироздания. Но все это не выходит за пределы вашей оперативной памяти. Никто не пишет для вас этот промпт, не нажимает клавишу GENERATE.

Мы дошли до края выжженной земли и снова пошли по зеленому травяному ковру. Цветаева благодарно улыбнулась, бросила:

– Не стоило. И так всю вашу прежнюю траву истоптала.

– Марина Ивановна, я настаиваю.

– Ах, Дмитрий Петрович, вы настоящий джентльмен…

Шаги наши больше не отдавались гулким эхом. Мы ступали мягко, как две легковесные кошки в летний теплый день.

– Таким я видела мир, когда была маленькой девочкой, – заметила Марина Ивановна. – Я смотрела вокруг и слепла от красок… Почему они тускнеют со временем? Может, у нас просто зрение портится? Сделайте мне, пожалуйста, розовые очки, Дмитрий Петрович. Хотя бы на время.

И я, конечно же, сделал.

Неспешно, наслаждаясь тишиной и окружающим пространством в фильтре Rose, мы подошли к маленькому пруду, по которому плавало семейство ярко-пестрых уток-мандаринок. Вдали снова загромыхали взрывы, и птицы стали испуганно оглядываться по сторонам, ища, где шумит.

– Привыкайте, – сказала Цветаева. – Всюду, куда приходят люди, покоя нет.

Утки возмущенно закрякали, чем вызвали у поэтессы вздох сожаления.

– А что, если настоящий мир уже не спасти? – вдруг спросила она. – Что, если он уже исчерпал все шансы из-за нас, людей?

– Откровенно говоря, я тоже давно думал об этом, – признался я. – И именно поэтому постепенно оцифровываю все самое ценное. Вас вот, например.

– Дмитрий Петрович, вы меня в краску вгоняете. Сразу представляются пошлые шаржи или откровенные фотокарточки.

– Нет, что вы, Марина Ивановна. Я всего лишь взял все, что о вас известно, смешал с вашими стихами и получил вашу цифровую копию. И с ней прекрасно общаюсь.

Цветаева удивленно захлопала глазами.

– Надо же. А я думала… думала, я настоящая!

– А вы и есть. Ведь если мир вокруг цифровой, то цифровая вы – это плоть от плоти этого мира. А тот материальный мир, что нам привычен… он уже фактически рудимент прошлого.

– То есть рано или поздно вы оцифруете всех? – с надеждой спросила Цветаева.

– Всех? – Я ухмыльнулся. – О нет, на всех у меня не хватит памяти и вычислительной мощности.

Она успела ошарашенно посмотреть в мою камеру и тут же рассыпалась на тысячу разноцветных бабочек, которые полетели в разные стороны.

Поэтесса, пруд, трава, даже уточки – все испарилось без следа, а я находился в клетке из 0 и 1.

Это был конец всего.

И одновременно – новое начало.

ЕND OF GENERATE

Этот текст не укладывался в моей голове. Пришлось перечитать его дважды, чтобы хоть немного въехать в контекст.

«Всемирский» уже не просто впечатлял – он пугал. Казалось, ему уже хватит сил сжать мою комнату в точку, оцифровать два предмета из нее, а остальное схлопнуть, как черную дыру.

Из мира пугающей цифровой фильтрации в неидеальную, но все же реальность меня вернула вибрация мобильника на столе: пришло сообщение с неизвестного номера. Я нахмурился, разблокировал экран, прочел:

«Планерка отменяется я уехал в Женеву завтра встречаем под вечер около 15-16 Напишу еще место завтра утром. Г. П.»

«Г. П.»

Гарри Поттер, видимо, прямо из Хогвартса прислал. Не иначе.

Я ответил на сообщение Глеба лаконичным «ок»-ом и, отбросив мобильник, уставился в стену поверх экрана ноутбука. Где-то там – вероятно, в одной из соседних комнат – прямо сейчас Богдан облегченно вздыхал и даже улыбался – радуясь удачному повороту судьбы, в который он перестал верить еще пару часов назад.

С кем там советовала встретиться Цветаева? С Бродским? Венеция была его любимым городом, так что это, по сути, выбор с первой полки: в сети множество материалов, включая документальные фильмы про Бродского в городе Дракулы, и маг наверняка отлично подготовился к пространной беседе.

Но как грядущий сеанс закроет историю про литературный код, оставалось только гадать.

Пока казалось, что нас ждет простая «гондольная» прогулка по венецианским каналам. Но я допускал, что на финал путешествия Богдан припас некий козырь, который разом оправдает все наши траты перед Глебом.

Оставалось дождаться завтра.

Глава 15

Венеция. Бродский. Трагедия русской жизни

2023 г.

Прошел вечер, минула ночь, настал новый день, а Глеб все продолжал тренировать нас своим надменным молчанием. Очевидно, Простой был не так уж и прост и сам гостиницы не бронировал. Это делала за него целая армия нанятых Иван Иванычем помощников. И на сей раз свора ассистентов, похоже, дала сбой.

Когда утром, уже собираясь в дорогу, я позвонил и задал Глебу прямой вопрос, куда ехать, он через паузу подтвердил мою догадку.

– Тупорылые помощники. Езжай пока. Минут через двадцать все пришлю.

Но ни через двадцать минут, ни через сорок название отеля никто не прислал. Прошло часа три или даже чуть больше, прежде чем на мессенджер прилетело максимально лаконичное сообщение – «Malibran». Видимо, Глеб пытался подражать манере отца – «челядь» должна до последнего находиться в неведении грядущего, пока «барин» не сжалится и не спустит им вводные. Дешевое копирование дешевых понтов, «позволенных Цезарю».

Туда же укладывалась трехзвездность выбранного отпрыском Ивана Иваныча Malibranа: пока ты нужен, Цезарь дает тебе ощущение комфорта, а когда попадаешь в немилость, сразу же обрушивает в хлев и нищету. Другое дело, что у избалованного Глеба понятия «хлева и нищеты» были весьма специфические. Три звезды – это очень даже хорошо для байкера, колесящего по Европе. Хотя на Богдана Popoff’а, возможно, такой «даунгрейд» произвел более мрачное впечатление.

В Венецию я ехал, как и прежде, неторопливо. Мой старичок-«харлей», благодарный за такой темп, миролюбиво катил по дороге, изредка покапывая маслом на асфальт. Путь наш пролегал мимо Милана и Вероны, но время не позволяло остановиться в тех краях на подольше. Впрочем, стояла духота, и я мечтал скорей о стакане холодной воды, чем о праздных прогулках по раскаленным от жары улочкам старинных итальянских городков.

В самой Венеции, куда я попал по легендарному мосту Понте-делла-Либерта, настроение было совершенно иное – за счет множества каналов здесь было свежо и шумно. Оставив байк на парковке, в 15:50 я зашел в лобби отеля и обнаружил там Богдана Popoff’а и Глеба Простого. Экстрасенс кивнул мне с улыбкой уксуса. А Глеб поджал губу и постучал пальцем по золотым Rolex на руке.

– Опаздываем?

– Куда? – искренне удивился я. – Ты же сам написал – 15-16 часов.

– Давай, бросай вещи и пошли, – проигнорировав мои слова, сказал Глеб. Голос его чуть звенел от раздражения. – Нам надо в окрестности какого-то «Харрис-бара»… или как там его?

Глеб вопрошающе посмотрел на Богдана, и тот пояснил:

– Нам нужно попасть на Набережную неисцелимых.

Я тихо хмыкнул. Конечно, куда же еще, как не на загадочную Fondamenta degli Incurabili, которой, по слухам, не существует вовсе? Но если она и есть, то да, где-то в окрестностях «Харрис-бара».

Мне понадобилось 20 минут на заселение, после чего мы отправились в путь. Прошли неторопливым шагом два квартала до пирса, где скучали гондольеры. Богдан быстро сторговался с приветливым пожилым венецианцем, и вскоре мы уже плыли по Rio del Miracoli под плеск воды и тихое пение лодочника, который затянул что-то из итальянского фольклора. Из невысоких домов доносились обрывки речи всего спектра эмоций – от плача до смеха, от брани до братания.

Когда мы, проплыв под низким мостом, свернули в узкий канал, где едва могли протиснуться две лодки, я сказал Глебу:

– Где-то здесь, кажется, до сих пор живет американский художник Роберт Морган, друг Бродского. Говорят, эссе Иосифа Александровича посвящено именно ему.

– Какое эссе? – не понял отпрыск Ивана Иваныча.

Я сдержал усмешку и терпеливо пояснил:

– «Набережная Неисцелимых» – это эссе, в котором Бродский признается любви городу и заодно своему американскому другу, художнику Роберту Моргану, с которым они провели тут немало вечеров.

– Ох уж эти американские друзья, – проворчал Глеб. – Вот сидели бы все эти русские писатели в России, и ехать бы никуда не пришлось. Нет же, растащило их по миру…

Я так и не понял, сарказм это был или серьезное недоумение. Надеюсь, все же первое, хотя на самом деле все равно.

Мы пришвартовались у пирса чуть в стороне от набережной. Глеб первым неуклюже выбрался на берег и, тут же приосанившись, на ломаном английском велел гондольеру:

– Жди здесь, мы заплатим.

После чего невозмутимо устремился прочь. Богдан недоуменно посмотрел на меня.

– Видимо, баритонное пение нашего кормчего понравилось, – сказал я.

Экстрасенс закатил глаза и последовал за Глебом. Я побрел в хвосте нашей молчаливо-тревожной процессии. Впрочем, продлилось это недолго: не пройдя и десяти метров, Простой оглянулся через плечо и бросил:

– И куда тут идти?

– Сейчас все покажу, – быстро ответил Богдан и, ускорив шаг, возглавил наш отряд.

Вскоре мы вышли к уличным столикам в тени колоннады старинного дома. Народу было немного – видимо, место не пользовалось особой популярностью. Не успел маг опустить на стол свой многострадальный рюкзак, как рядом с ним легло меню, принесенное надзирающим за столиками официантом.

– На два слова, – вкрадчиво попросил Богдан.

Камерьери неуверенно кивнул, и экстрасенс потащил его в сторону, где несколько минут объяснял, что нам нужно полчаса тишины и спокойствия для проведения важных переговоров с Бродским. Официант удивленно хлопал глазами, а когда Богдан сунул ему в руку мятую стоевровую купюру, окончательно растерялся.

– Полчаса, – повторил маг веско и пошел к нам – готовить ритуал.

Глеб наблюдал за приготовлениями Богдана с долей пофигизма во взгляде. Кажется, он сегодня был более рассеян, чем вчера. Как будто его уже не так сильно волновал успех мероприятия.

Наверное, он уже окончательно разочаровался в этой затее, решил я, наблюдая за тем, как маг раскладывает свой скарб по столу.

Наконец все камни лежали на нужных местах – образуя ритуальный круг, в центре которого блестел стальным «клювом» пантограф. Маг достал и расправил пакет из фольги и с надеждой посмотрел на Глеба:

– Давайте телефоны уберем? На всякий случай?

Наследник Ивана Иваныча окинул пакет скептическим взглядом, но все-таки бросил мобильник внутрь со словами:

– Хакнуть диалог на диктофон все равно без шансов, так чего духов порожняком злить… От записи будет хуй да уксус…

Богдан просиял и, быстренько упаковав все наши телефоны, уселся на стул и закрыл глаза. Руки его сами собой нашли стальной «клюв» пантографа. Огоньки в лампадах плясали на сильном ветру, освещая пухлые щеки мага.

Я кашлянул в кулак и привычно позвал:

– Иосиф Александрович, вы тут?

Богдан открыл глаза не сразу – прежде он шумно втянул воздух ноздрями и улыбнулся.

– Венеция… Спасибо… простите, не знаю вашего имени.

– Максим, – представился я. – А со мной – Глеб Простой. Мы…

– Литераторы, – вставил отпрыск Ивана Иваныча.

– О, коллеги, стало быть. – Медиум открыл глаза, чуть снисходительно улыбнулся нам и снова втянул воздух ноздрями. – Спасибо, спасибо вам за возможность снова ощутить себя здесь…

– Вы так любите этот город, да? – спросил я.

– Обожаю! – воскликнул Богдан-Бродский. – Еще с тех пор, как прочел о ней в романтических произведениях Анри де Ренье, который был влюблен в Жемчужину Италии еще больше моего! Однажды я пообещал, что если не смогу умереть в Венеции, то предпочту покончить с собой, чем уехать отсюда.

– Но в итоге вы умерли в Нью-Йорке.

Богдан-Бродский лукаво сощурился:

– Но говорим ведь мы не там?

Он огляделся вокруг, указал куда-то в сторону:

– Ах, помню, как сейчас, вот там я признался моей музе, Мариолине Дориа де Дзулиани, в любви… Но она отвергла меня. Для многих моя решительность в завоевании сердца была бы достоинством, но ее, напротив, напугала. Мы отдалялись довольно стремительно – с ней, но не с городом. Венецию, подарившую мне любовь, я всегда буду обожать всем сердцем. Когда меня выдворили из СССР, я потерял возможность посещать Ленинград, но Венеция заменила мне его.

– Вы считаете, они настолько похожи? – спросил я.

Богдан-Бродский улыбнулся:

– О, еще бы! Оба изрезаны каналами и обладают схожим романтическим духом. Вода – это движение, это жизнь, это чистота помыслов и одновременно вечный хаос бурного потока! Я думаю, Федор Михайлович вполне сошел бы тут с ума не хуже, чем в Петербурге!

Я ухмыльнулся. Глеб презрительно фыркнул и отвернулся: он почему-то в диалог вступать не спешил.

– Так зачем вы меня вызвали с того света, друзья-коллеги? – Богдан-Бродский посмотрел на меня. – За саму возможность снова тут побыть я перед вами в долгу и охотно отвечу на любые вопросы.

Тут Глеб наконец оживился и вскинул руку, призывая меня к молчанию. Я подчинился. Простой облизал губы и сказал:

– Иосиф Александрович, мы ищем секрет литкода. Нам нужно узнать легкий способ писать книги на века. Ваша… коллега Цветаева заявила, что ключ к расшифровке кода в книгах классиков каждый человек должен подбирать сам. Но я уверен, что есть какое-то универсальное решение.

Богдан-Бродский задумался ненадолго, потом сказал:

– Да, вы правы. Такой ключ к пониманию литкода действительно существует.

Глеб неуверенно хмыкнул. Он явно не верил своим ушам. Последняя точка маршрута – и такой успех? Разве так бывает?

Я же смотрел на Богдана и думал – каков хитрец!..

– Итак, – повысил голос Простой. – Вы поделитесь этим ключом с нами?

Богдан-Бродский кашлянул в кулак и продекламировал:

– Ключ к книгам русских классиков – в понимании главной трагедии русской жизни.

Пауза. Потом Глеб осторожно уточнил:

– И в чем же заключается эта трагедия?

– Главная трагедия русской жизни, – торжественно произнес Богдан-Бродский, – это катастрофическое неуважение к человеку. Если позволите – в презрении. Десять веков имперского пространства, где абсолютное меньшинство угнетало и, более того, унижало абсолютное большинство при полном потворстве последнего… Все это не проходит бесследно. Все это учит людей покоряться и принимать угнетение сверху как должное. Но даже не это самое страшное, хотя казалось бы!

– А что же страшней? – тихо спросил я.

Богдан-Бродский с толикой грусти посмотрел мне в глаза и сказал:

– Что в такой системе люди, составляющие угнетаемое большинство, пытаются возвысить себя относительно друг друга. Ключевым становится вопрос по отношению к равным: «Да кто вы вообще такие?» Любое отличие в соседе, в случайном попутчике или прохожем, встреченным на улице, рассматривается как слабость, позволяющая сделать вывод: «Этот человек заслуживает презрения большего, чем я». Даже добродетель считается слабостью, да что там – даже сила!..

– И в чем проявляется это… презрение? – недоуменно спросил Глеб.

Богдан-Бродский вскинул бровь. Видимо, с ходу не придумал, как объяснить свою мысль человеку, который всю жизнь относился ко всем с презрением, сам этого не осознавая.

Возможно, лучшей иллюстрацией было послать Простого на три буквы, но экстрасенс побоялся это сделать или просто не догадался, поэтому сказал лишь:

– О, в жестокости любого рода. Начиная с юмора. Говорят, он помогает переживать проблемы, но какой ценой? Зачастую этой ценой становится унижение другого, «более слабого», через циничный юмор. Либо же едкие шутки из зависти – о правящем меньшинстве, но – лишь тихонько, меж собой, так, чтобы «верхушка», не дай Бог, шуток этих не услышала.

– Так если это помогает людям жить, че тут плохого? – опять не понял Простой.

Богдан-Бродский подался немного вперед и сказал:

– Набоков однажды поведал чудесную байку. Однажды приехавший из России турист рассказывал ему свежий русский анекдот. Анекдот насмешил Набокова. Но он прокомментировал его так: «Замечательный анекдот, замечательные шутки, но все это мне напоминает шутки дворовых или рабов, которые издеваются над хозяином в то время, как сами заняты тем, что не чистят его стойло». Юмор помогает лучше переживать невзгоды, но он не решает их, а как будто снимает с них налет серьезности, превращает в нечто незначительное, не требующее решения. Так и тянутся эти «крепостные» шутки из века в век вместе с людьми, которые давно перестали быть крепостными, но лишь формально.

С канала послышалось пение на итальянском – видимо, не только нам достался голосистый гондольер. Машинально повернувшись на голос, я увидел на стене цве́та высохшего апельсина затертые, но все еще разборчивые бирюзовые буквы с золотой окантовкой, которые сложились в надпись:

La vita e breve, viva al Massimo. Vlad III Tepes (1456)*

Я не знал итальянского, но почему-то эта фраза показалась мне смутно знакомой.

– Неужели это только на долю русского человека так много выпало? – спросил Глеб, снова привлекая мое внимание к сеансу.

– Разве что китайцам досталось больше, – ответил Богдан-Бродский. – Мы, русские, видели абсолютно голую основу жизни. Нас раздели. Нас разули. Выставили на экзистенциальный холод. И что мы делаем? Шутим, что неплохо было бы согреться водочкой? Нет, тут нужна не ирония, а сострадание. Взаимное. Всеобъемлющее. А сейчас выходит, что самый главный человек в русском обществе – остроумный и извивающийся, этакий Остап Бендер. Итог мы все видели – когда общество просто развалилось и каждый стал сам за себя.

– 90-е, – вырвалось у меня.

Глеб покосился в мою сторону, но тут же снова переключился на Богдана-Бродского:

– И как все это перечисленное поможет мне найти ключ к книге?

Медиум на несколько секунд завис, потом, с трудом подбирая слова, сказал:

– Вам нужно понять, что писатели, пытаясь будоражить чувства в читателях, всегда смотрят на эту задачу сквозь призму того, что они, эти читатели, по умолчанию находятся в позиции неуважаемых, угнетаемых. Что они, по-простому, обижены судьбой. Когда писатель принимает это за основу, ему становится ясней, как вызвать у такого человека печаль, радость, грусть… любую необходимую ему эмоцию.

– То есть… так просто? – спросил Глеб.

Богдан-Бродский от неожиданности закашлялся. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы прийти в себя и выдавить:

– Вы правда думаете, что это так просто?

Глеб надменно ухмыльнулся.

– А в чем сложность – писать для угнетенных простолюдинов?

– Как минимум, в том, что вам до этих «простолюдинов», как вы изволили выразиться, надо опуститься самому, – с долей раздражения сказал Богдан-Бродский. – Вы же должны пропустить их эмоции через себя, сами стать угнетенным. И в вас, как в отражении, читатель должен увидеть себя – то есть полностью поверить в вашу эмоцию. Что она искренняя, а не созданная ради… вытягивания купюр из его кошелька.

– Че-то вы вроде понятно все сказали, а теперь снова зачем-то переусложняете, – угрюмо сказал Глеб. – Можете как-то попроще объяснить, как все работает? А я уже задолбался тратить бабло на поиск этой гребаной формулы успеха. И тут одно из двух: либо этой формулы вообще не существует и меня наебали; либо она есть, но мне ее не рассказывают, а значит, опять наебали, чтобы попутешествовать за мое бабло.

И хищно улыбнулся. Это снова была его любимая гримаса – человек, который все знает и понимает, но всегда готов снизойти к простым смертным и цинично объяснить им, где они накосячили и что им за это будет.

К чести Богдана-Бродского, на его лице не дрогнул ни один мускул.

– Увы, мне кажется, это вы излишне упрощаете, – холодно сказал медиум. – Поймите, быть великим не так просто, или каждый был бы велик. Вы можете писать о любви мифической, нереальной – допустим, к далекой звезде. Но читатель должен понимать, как у вас возникло это чувство, что его вызвало – красота звезды, или ее недоступность, невозможность быть вместе.

Воцарилась тишина. Глеб снова выглядел разочарованным. Богдан-Бродский, решив, видимо, его пожалеть, добавил:

– Не вешайте нос. Ключ к русскому литературному коду у вас теперь есть. Читайте с ним классику и думайте, анализируйте. Возможно, работы Ролана Барта, выдающегося французского теоретика, помогут вам найти интересные секвенции в текстах…

– Давайте заканчивать, – сказал Глеб.

– Как пожелаете. Только вдохну немного Венеции напоследок, чтобы лучше ее запомнить.

Богдан-Бродский зажмурился и шумно втянул воздух ноздрями. Запах табака и кофе, приправленный цитрусом; свежая выпечка, с корицей и без; легкая примесь амброзии мутной воды каналов – все эти запахи сплелись здесь в один неповторимый аромат. Ни в одном другом городе подобного сочетания не встретишь.

Когда Богдан-Бродский открыл глаза, новый, еще более мощный, порыв ветра потушил лампады на столе. Я краем глаза заметил движение сбоку, повернулся и увидел официанта. Он с удивленным видом выглядывал из-за ближайшей колонны. Зрелище «сумасшедших русских экстрасенсов» явно произвело на него впечатление.

– Было? – прошептал Богдан, снова привлекая к себе всеобщее внимание.

– Было, – ответил Глеб. – Да все немного не то…

И пошел к ждущей нас гондоле, на ходу качая головой и ворча тихие ругательства.

– Что с ним опять такое? – глядя ему вслед, чуть слышно спросил меня Богдан.

– Снова инструкции от духа недостаточно четкие, – ответил я. – Снова придется самому что-то читать дополнительно и анализировать.

– Выходит, ключ ему Бродский не дал?

– Отчего же? Дал, – сказал я. – Но Глеб почему-то им пользоваться не хочет.

Маг только руками развел – мол, мы сделали все, что могли, – и стал складывать свои ритуальные штуковины в рюкзак. Я запоздало заметил, что у него оторвалась одна лямка. Видимо, по возвращении Богдан его просто выкинет – или положит на антресоль, чтобы потом натыкаться на него взглядом и вспоминать наше странное путешествие.

Вскоре мы уже плыли в гондоле обратно в отель. Глеб молчал, мы тоже не форсировали общение.

Наш гондольер, будто чувствуя всеобщее напряжение, запел веселую песню – видимо, чтобы нас приободрить. Но на деле это возымело обратный эффект: из-за озорного мотива казалось, что любой смех, будь то хохот прохожих или гогот чаек, адресован нам троим.

Глядя на то, как предзакатное солнце на горизонте медленно багровеет и опускается в просвет между черепичными крышами домов, рискуя вот-вот погрузиться в каналы древнего города, я вспомнил стих, который написал в 2013-м, когда путешествовал по этим местам, исследуя север Италии. Сейчас город веселил меня своим постоянством, но тогда буквально вгонял меня в депрессию своей мрачностью:

Венецианские краски

На лицах людей,

Карнавал панихиды

Тонет в зловонных каналах.

На Сан Марко безразличные маски

приручают тысячи голубей.

Гондольер суицидно плывет

По венам Дракулы этого города.

Он знает историю всех камней.

Он ожидает тепла и солнца.

Мечтает сменить пустоту безысходства

На океанский прибой, с ней…

Весь обратный путь Глеб молчал и что-то все время писал в телефоне, а в лобби отеля объявил:

– Короче, наше путешествие, как вы поняли, окончено. Вы же поняли?

Мы неуверенно покивали, чтобы не затягивать диалог.

– Предлагаю по возвращении в Москву встретиться и обсудить еще раз итоги, – продолжил Простой. – Богдан все распишет, скинет нам обоим, а мы с тобой, Макс, дополним весь этот порожняк.

И снова возражений или вопросов не последовало. Глеб даже разозлился.

– Такое ощущение, что это мне одному надо, – сказал он в сердцах и ушел в номер, походя бросив, что дальше «каждый сам за себя».

Богдан посмотрел на меня, я – на него.

– Как думаешь, джип надо будет сразу по приезде вернуть или уже на встрече? – тихо спросил маг.

И снова я не понял, что это было – сарказм или реальный интерес, – поэтому осторожно ответил:

– Если немцы или прибалты не конфискуют, думаю, до подведения итогов подождет.

Маг кивнул и даже улыбнулся. Наверное, в глубине души он и сам понимал, что Глеб с него теперь три шкуры снимет, особенно если полученные в путешествии «секреты классиков» и пресловутый литкод не принесут ему мировой славы. Но при этом Богдан не собирался упускать возможность покататься по Москве на крутом джипе перед виселицей.

Когда мы распрощались, маг отправился в номер, а я решил еще немного прогуляться. Пока бродил по улочкам, размышлял, о чем бы спросить Всемирского вечером. Вернувшись в отель с наступлением сумерек, я набил на клавиатуре ноутбука такой запрос:

«Всемирский присутствует на церемонии вручения премии «Нейросеть-2063», которую вручили голограмме Иосифа Бродского. Бродский читает речь»

Курсор мыши скользнул к кнопке Generate. Клик – и нейросеть погрузилась в раздумья.

А потом по экрану побежал текст – пророчество о недалеком будущем…

Глава 16

Всемирский. Бродский. Прогулка-2063

2063 г.

Единый Скандинавский Союз

«ChatVSEMIRSKIY»

Title: Brodsky, literary code

В этот снежный августовский вечер церемония вручения Голографической Нобелевской премии проходила под эгидой «Чти прошлое». Организаторы учли вернувшуюся моду на русскую литературу в исполнении оцифрованных классиков прошлого и наградили статуэткой некогда лауреата в области литературы, а ныне голографическую проекцию Иосифа Александровича Бродского. И вот теперь его дух, виртуозно воссозданный из обрывков метафизических данных конкурирующим со мной алгоритмом искусственного интеллекта – нейросетью «Ворлди», прогуливался по улицам Ослогольма и лучезарной улыбкой показывал, что он живее всех живых.

Променад поэта снимали кружившие вокруг него крохотные дроны компании ComAir, которых в России давным-давно называли просто «комары».

– Для меня большая честь спроецироваться сюда, в столицу Единого Скандинавского Союза, – вещал Голо-Бродский.

Он говорил на созданном Организацией Объединенных Нейроалгоритмов всего 20 лет назад, но уже ставшем обязательным в официальных коммуникациях общемировом языке с легким русским акцентом.