Читать книгу: «Noli Me Tangere (Не трожь меня)», страница 2

В последний раз, когда я его видел, он был заперт в её тумбочке. На замочке с сердечком… "Она всегда так оберегала свои тайны", – пронеслось в голове. В памяти всплыл образ Алисы, сидящей на полу, нахмурив брови, склонившейся над исписанной страницей. Он никогда не смел вторгаться в её личное пространство, уважал её потребность в уединении. Но сейчас… Сейчас все правила словно перестали действовать.

Дрожащими пальцами, словно касаясь хрупкого стекла, он открыл дневник на последней записи. Чернила были свежими, ещё не высохшими окончательно, страница была датирована сегодняшним числом: «Если ты это читаешь, значит, я уже не там, где была. И не там, где ты меня ищешь. Прости за розы. Они должны были быть белыми». На лбу выступил холодный пот. Что это значит? Куда она могла уйти? Почему розы должны были быть белыми? Вопросы роились в голове, не давая сосредоточиться.

Он инстинктивно пошарил в карманах джинсов. И вот оно – ледяное прикосновение металла. Ключ от её квартиры. На брелоке висела крошечная гитара, миниатюрная копия той, на которой она играла свои первые песни. Подарок на их первую годовщину. Тогда она смеялась и говорила, что теперь он может всегда носить с собой её музыку. Сейчас же гитара казалась безмолвным укором.

Город плыл за окном, как размытая акварель. Огни машин, витрины магазинов – все сливалось в одно непрерывное бессмысленное движение. Макс не замечал, как стрелка спидометра перевалила за сотню. Адреналин затуманил разум, оставив лишь одну мысль: найти её.

Внезапно тишину салона разорвал звонок мобильного. Телефон Грозы зазвонил в самый неподходящий момент.

– Ты где, придурок? Через 20 минут звук на "Радио Тьма"! Публика уже заждалась! Ты хоть представляешь, что будет, если мы не начнём вовремя? – в динамике гремел злой голос Баса, их бессменного барабанщика. Макс зажал трубку рукой, пытаясь отдышаться. Сцена? Концерт? Какое это имеет значение сейчас? Все его мысли, все его чувства были сосредоточены на одном – спасти Алису.

– Она исчезла, – его собственный голос показался ему чужим, словно принадлежал кому-то другому, кто не разделял его отчаяния. Губы шевелились, произнося эти слова, но он не чувствовал их смысла, они казались пустым эхом.

– Опять твои драмы… – голос друга в трубке звучал раздражённо, привычно уставшим от его переживаний. – Слушай, если она снова… слиняла, не предупредив, то оно того не стоит. Найди себе какую-нибудь нормальную…

Макс не дослушал. Разговор, как и утешения, не помогло. Он резко бросил телефон на пассажирское сиденье, словно пытаясь избавиться от этого чужого, непонимающего, равнодушного голоса.

Он ехал по мосту через реку, когда зазвонил другой телефон – тот самый, разбитый, старый аппарат, который принёс Гроза. И самое жуткое – это был её телефон. На треснувшем экране высветился неизвестный номер.

Макс резко нажал на тормоза, заставив машину взвизгнуть и остановиться посреди моста. Ветер с реки хлестал в лицо, принося с собой сырость. Сердце бешено колотилось в груди, с каждой секундой набирая обороты. Он с трудом поднёс к уху хрипящий аппарат.

Голос в трубке был едва слышен, словно говорящий находился под водой или очень далеко. Шум и помехи заглушали каждое слово, но он узнал бы его из миллиона. Голос, ради которого он был готов на все. Голос, который он больше всего боялся не услышать снова.

– Ты же обещал… – прошептала она, и этот шёпот, пробиваясь сквозь треск и помехи, врезался в его сознание, как осколок стекла. Обещал, что? Что он должен был сделать? И где она сейчас? На другом конце провода повисла тишина, такая густая и давящая, что Макс задыхался. Этот короткий обрывок фразы, этот слабый, словно предсмертный вздох, породил в нём бурю вопросов, страхов и надежд. Теперь он знал наверняка – она жива, и он должен ее найти. Любой ценой.

Удар. Металл взвизгнул, скручиваясь в предсмертной агонии. Грузовик, эта неуправляемая стальная громада, несущаяся на полной скорости, обрушился на беззащитную «Волгу» сзади, словно молот на наковальню. Удар был такой силы, что машину развернуло, и она закружилась в безумном танце по мокрому, предательскому асфальту. Скольжение, визг шин, и вот уже «Волга» кувырком вылетает на обочину, в поросшую травой пропасть. Перед тем, как сознание окончательно погрузилось в непроглядную темноту, как будто кто-то выдернул шнур питания, он увидел её. Её силуэт, чёткий и трагичный, на мосту, возвышающемся над местом трагедии. В том самом чёрном платье, которое он так любил. Только розы… Розы теперь были не белыми и не кремовыми, а зловеще-красными, словно только что вымазанными свежей горячей краской.

– Это невозможно… – пронеслось в тумане в моей голове, последнее сопротивление тьме. «Она же ненавидела красный… Это было её табу, её личная война против цвета крови…»

Очнулся. Белый, ослепительно белый потолок, давящий своей стерильностью. Боль – пульсирующая, пронизывающая, захлестывающая остатки сознания. Где машина? Где она? Жива ли? Вопросы обрушились лавиной, но голос не слушался, горло пересохло. Санитары, бесчувственные маски в белых халатах, грубо прижали его к койке, не давая подняться, а за окном уже сгущались сумерки – сколько часов прошло? День? Неделя, целая вечность? Голова раскалывалась, а во рту стоял мерзкий, липкий привкус крови и дешёвых лекарств.

В углу палаты, словно призрак из дурного сна, сидел Лёха-Призрак, его давний подельник. Он невозмутимо жевал жвачку, и его лицо выражало полное, ледяное безразличие к происходящему.

– Привет, труп. Ты жив пока что, но, поверь, это ненадолго, – его голос, всегда скрипучий и неприятный, сейчас звучал как скрип несмазанной двери, готовой сорваться с петель. «Гроза в бешенстве. «Радио Тьма» теперь никогда не возьмёт нас в эфир. Всё из-за того дерьма, которое ты нам устроил».

Макс попытался сесть, но острая, пронзающая боль в рёбрах, словно от удара кувалдой, заставила его с глухим стоном снова опуститься на подушку. Голова гудела, как улей, а в горле пересохло так, будто он несколько дней не пил. Больничная палата пахла лекарствами и чем-то неуловимо гнетущим, вызывающим острый приступ тоски.

На тумбочке рядом, в тусклом свете лампы, лежали два предмета, притягивающие к себе внимание, как два магнита: её серёжка в виде маленького серебряного слоника (подарок на её 23-летие, который он выбирал с особой тщательностью, зная её любовь к этим животным) и вырванная страница из её дневника. Тонкая бумага по краям была неровной, будто её вырвали в порыве отчаяния. Чернила расплылись от капель чего-то, очень похожего на слёзы, заставляя строки дрожать и терять чёткость: «Я не хочу умирать. Я просто не могу жить. Как вода не может гореть». Слова врезались в мозг, как осколки стекла, причиняя невыносимую боль.

За ширмой медсестра негромко напевала что-то знакомое. Сначала Макс не мог разобрать мотив, но потом узнал его. Это была его песня. Та самая, которую Алиса всегда пела в душе, когда думала, что её никто не слышит, и которую он мысленно называл «её песней». Ту, которую он написал всего неделю назад, вдохновлённый её смехом и солнечным светом в её волосах, и которую он ещё никому не играл, планируя сделать ей сюрприз.

– Откуда вы знаете эту песню? – прохрипел Макс, с трудом ворочая языком. Голос звучал слабо и чужеродно, словно не принадлежал ему.

Медсестра медленно повернулась, и застывшая на её лице улыбка показалась ему неестественной, пугающе пустой. В её глазах не было ни тепла, ни сочувствия.

– Какая песня? Я ничего не пела, – ответила она монотонно, словно заучив эту фразу наизусть.

Он сорвал капельницу, не обращая внимания на острую боль в руке. Холодный, гладкий линолеум коснулся его коленей. Ноги подкашивались, но он упорно двигался к окну, к свету.

В окно стучали – не ветер, а чьи-то нетерпеливые пальцы. Четкие, ритмичные удары, словно отбивающие знакомый такт.

За стеклом, в зыбком свете уличного фонаря, стояла она. Алиса. Бледная, призрачная, словно сотканная из лунного света. Её губы шевелились, формируя беззвучные слова, которые он почему-то отчётливо услышал: «Найди меня». И в этот момент Макс понял, что это не просто галлюцинация, вызванная лекарствами. Это зов. И он должен ответить.

Макс ударил кулаком по стеклу. Оно должно было разбиться – он бил изо всех сил, вкладывая в удар всю свою отчаянную надежду. Но стекло лишь дрогнуло, издав глухой, жалобный стон, и осталось невредимым, словно насмехаясь над его беспомощностью. Закалённое, проклятое стекло.

Когда в палату, словно всполошённые муравьи, ворвались врачи и санитары, на подоконнике, словно осколок разбитой реальности, лежала единственная улика – мокрая роза с поникшей головкой. Её острые, как иглы, шипы оставляли на идеально гладком пластике кровавые следы, причудливо извиваясь, как чернильные потёки на чистом листе бумаги, испортившем его своей нежданной трагедией. Макс почувствовал, как холодный, бездушный больничный линолеум неприятно впивается в его босые ступни, словно пытаясь приземлить его, вернуть в рамки этой серой, стерильной реальности. Санитары – двое мужчин с потрёпанными лицами ночных сменщиков, на которых навеки отпечатались тени бессонных часов и чужих страданий, – впились пальцами в его плечи, грубо сдавливая кости, но он вырвался с яростью загнанного зверя, готового на всё, лишь бы доказать свою правоту. Шипы розы, словно живые, мстительно вонзились в ладонь, и тёплая густая кровь медленно потекла по запястью, оставляя на коже алые дорожки, похожие на тонкие трещины в хрупкой фарфоровой чашке, грозящие разрушить её целостность.

– Вы не понимаете! Она была здесь! – его голос сорвался на хрип, полный отчаяния и бессилия, эхом отражаясь от холодных кафельных стен пустого коридора. Эхо, словно насмехаясь, повторяло последнее слово снова и снова, пока не растворилось в мерцающем, неестественном свете люминесцентных ламп, которые, казалось, вытягивали из окружающего пространства последние остатки тепла и надежды.

Медсестра – та самая, что иногда напевала его любимую песню, ту, что пела ему… она стояла неподвижно, скрестив руки на груди, и наблюдала за ним с отстранённым профессиональным интересом. Её белоснежный халат казался неестественно ярким в этом полумраке, словно маяк в тумане безумия. Когда она заговорила, её бледно-голубые глаза – холодные, как ледники, в которых навеки застыло время, – ни разу не моргнули. «Вам нельзя вставать. У вас перелом двух рёбер и сотрясение мозга. – Её голос звучал спокойно, ровно, даже ласково, но в нём отчётливо слышалась усталость человека, который слишком часто видит боль, страх и отчаяние, становясь невольным свидетелем чужих трагедий.