Читать книгу: «Солянка, родная», страница 2

Глава 3

Семеныч умчался на вызов, велев Чагину «врастать в коллектив», и тот честно врастал до конца рабочего дня, пустив длинные корни в отделе кадров.

Изрядно вымотанный советской еще бюрократией, Родион возвращался домой, а в кобуре под мышкой болтался новенький, в заводской смазке, Пистолет Макарова. Сейфа для хранения оружия в квартире не имелось, но за обилием подписей все позабыли о такой мелочи.

На Земляном Валу шумел митинг. Народ пер по Садовому, прохожие пугливо озирались, транспорт рвал когти куда подальше, а поземка стелилась паркетной елочкой. Толпа, полностью в себе растворившись, шла клином, запрудив дорогу. Мерседес с госномерами хотел проскочить, газанул навстречу и увяз, как будто утонул по крышу, послышались частые удары по жестянке, звон битых стекол.

Родион свернул на узкую улочку, шум отдалился и вскоре сошел на нет, зато над головой по-прежнему открыточно-вульгарное небо, а под ногами торговля бойкая.

Продавщица с шеей торчком из армейской фуфайки сидела у лотков с овощами, выставив к дороге колени, и владела ей истеричная нота нетоварного вида дамы.

– На ценник смотрите, – отбрила она шмыгающего носом подростка, мысленно приставив кассовый аппарат к его голове.

– А где вы лук видите, раскупили, – ухмыльнулась она сердобольной бабке.

– Пшел отсюда, – пугнула она зашедшего со спины Виттория.

– Господа, – раскланялся бомж, дергая тощей, в жестких волосках, шеей, – окажите материальное содействие в качестве двух с полтиной, не дайте сгинуть бесследно. Вот прям так и сказал: «сгинуть бесследно». Чагин не дал. У самого не было.

Вскоре показался родной дом по улице Казакова – выщербленное годами типовое чистилище. Родион девался в подъезд, ноздри ожгло запахом мочи – в углу, под батареей вечно пустых почтовых ящиков, расползлась бензинного отлива лужа.

– Ну еб твою мать…

Чагин ткнул пальцем в прожженный пластик, вызывая лифт. Сетчатая шахта а-ля капроновый чулок задрожала, двери ушли в стену. Родион открыл решетку, шагнул меж резиновых губ. Долго полз вверх, взбираясь под самые небеса. Седьмой этаж, визитка Рапунцель, окурки на ступенях, замок. Единственная комната встретила хозяина занавеской и радиоприемником. И только втиснувшись в сорокаметровый куб своей квартиры, он понял, что устал за день, а голова забита свалившимися вдруг планами и показателями.

Лейтенант совлек с себя впитавшую холода куртку и положил кобуру на комод перед зеркалом. Пистолет его околдовал, вмиг сделав взрослее – такой маленький предмет, несущий смерть, дающий власть и над человеком, и над зверем. Это можно было сравнить с осязанием груди любимой женщины, и в то же время с осязанием груди Фемиды, чувством отнюдь не эротическим.

Переспевший душок сообщил о себе в области подмышек. Родион открыл дверь с косо приклеенным трафаретом писающего мальчика, сбросил трусы и встал под подсолнух смесителя. На правом боку синел кровоподтек.

Настроив воду, Чагин млел под холодной струей, остужая тело, а потом обливался кипятком, согревая душу. Выдавил из бутылочки горсть шампуня, сделал напор на максимум. Капли батогами по спине хлестали, зато вытерся мягким полотенцем.

Подошел к окну, попутно включив радио, уставился на циклопический город, дымящий трубами и гудящий поездами, где вот-вот хотели заняться архитектурным наследием, но пока не выгорало. А Марина Цветаева еще в 1911 году оплакивала домики старой Москвы. «Из переулочков скромных все исчезаете вы… Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, – Грузные, в шесть этажей». С тех пор пила застройки стала куда зубастей, а вековечные старушки исчезли с лавочек, теперь там присаживались транзитные, неуместно спешащие каблучки.

Тумблер приемника долго шипел в поисках сигнала, перебирал невидимыми пальцами четки электроимпульсов. Наконец схватил что-то:

«Светлые кварталы и яркие огни

Все это наши танцы сказочной любви…» – полилось из динамика комариное. Чагин довернул ручку – голос окреп.

«И в город любви ты приглашай

Нежно прошу меня обнимай» – гомонил сальный приемник.

– Иди сюда, приглашаю тебя в город любви, – сказал Чагин голосу, но радио в один конец вещало. Он представил певицу, высокую, с ровной ахматовской челкой. Организм требовал подробностей, но получить их было негде. Ближайшим к парню существом был сосед-паук, устроивший ловчее гнездо под ножкой кровати. Лейтенант знал о незаконной застройке, и специально не смахивал паутину, какой-никакой, а сожитель.

Родион упал в постель. Лежал, слыша, как в шкафу шуршат вешалки, бранясь гардеробным матком, а сам события дня прокручивал. Заснул быстро, проснулся с восходом. Сильный ветер за окном сдувал дождь в паутины.

– Ну ладно, еще распогодится.

Пока кофе не выпил, утро не наступило. Чагин предпочел борщ. Съев тарелку дымящего в потолок супа и натянув ботинки, Родион вышел на улицу. Он шагал по бугрившейся мостовой, перед носом плыли бульвары. Задрав от рассеянности подбородок, он миновал пару открытых люков, споткнулся о бордюр, не переставая любоваться купеческим шиком, барочными домами с колоннами толстопузыми. Локальная история, топонимика, марки бетона, наконец – все здесь создавало фабулу пространства, его уникальность. Люди из окон в жизнь свешивались, смотрели на труды поколений; общество, порожденное трудовой книжкой, воспитало удивительное дитя – Москву.

Все еще в неге, Чагин перешел однополоску на Старосадском переулке, где торговала носками бабулька с пудовым распятием на груди, оценил по пятибалльной модницу у дверей сберкассы. «Ничего так, а зарплату получила – ноги стали еще длиннее. Это до сокращения».

Вскоре Чагин оказался на Солянке, прямо перед Церковью Рождества Богородицы. Вот оно, место. Лейтенант прикинул, как бы действовал на месте преступника… Или преступников? Вещи не тронули, зато кровь сцедили и зацепок не оставили. Чего-то в логической цепочке не хватало, но чего именно – сформулировать не смог даже Семеныч.

В отдалении бельмом на глазу маячила уже упомянутая стройплощадка, вклинившаяся между жилыми домами. Дырявый забор, обветшалое здание, возведенное в среднем на полтора этажа. Недолюбленное, оно казалось приемышем в ряду его стройных собратьев. Правда, и те в разные эпохи косили: стояли за ручку царица Екатерина, Николай II и батюшка Ленин. Улица походила на карандашный набросок: «Шабаш хозяев земли русской».

Опер отыскивал нужный дом. Единственная исписанная страница в блокноте пестрела адресом: Солянка 7 строение 1. Что он рассчитывал там узнать, Чагин и сам толком не понимал. Просто горящий куст подсознания уловил сигнал: треск сучьев, сцепившихся в слово.

Дом с атлантами грузнел в сотне шагов от котлована. Студеная морось барабанила по крыше этого бегемота, гоняла по водостокам вьюжащую в вальсе со снегом пыль.

Родион застыл на брусчатке напротив холеного колосса. Да, не для слабых мира сего такие дома строили. Обычные люди и в штабелях панельных душой за притолоку подъездную не цеплялись. А тут… капище языческое с воротами в чрево мужика древнего. Четверо культуристов с оштукатуренными профилями подпирали небосвод балкона на уровне второго этажа. Само здание четырехэтажное, на фасаде строгая лепнина – никакого кича. Но вместе с тем было в доме что-то тревожное. Сосредоточенные лица атлантов, слияние неба и конька крыши превращало особняк во что-то живое, того самого бегемота, затаившегося в болоте перед броском.

«Страшно красиво», – подумал лейтенант. Он дернул ручку двери и вошел в теплый штиль. Особняк сомкнулся вокруг него множеством деталей: впереди широкая лестница манила на второй этаж, а у ног чугунная подставка щетинилась зонтами и тростями с костяными загогулинами. Чагин отметил, что интерьер так же старомоден, как и фасад: золотая середина между дворцом и монастырем. Монументальные стены, колонны, хрустальная люстра времен излишеств.

Отыскав взглядом стойку регистрации, Чагин увидел бородатого, неуловимо смахивающего на Санта-Клауса, консьержа. На нем красная шелковая рубашка навыпуск, обнимающая полами вигоневые брюки фасона тридцатых годов. Наверное, это был Дед Мороз для отдельно взятых жильцов.

Человек заметил гостя, поощрительно улыбнулся, и Родион двинулся к стойке. Он буквально утонул в чарах этого места.

– Чего изволите? – поинтересовался консьерж, делано смутившись старорежимностью выражения. Его зауженные глаза намекали на азиатские гены три-четыре поколения назад. – Желаете поселиться в апартаментах?

– Не сегодня, – замялся Чагин, – я по щекотливому вопросу. – Он достал из кармана свеженькое хрустящее удостоверение со скучной фотографией на развороте. – Так понимаю, у вас отель? Мне бы поговорить с управляющим.

– Молодой человек, – толстяк еще больше смутился, – если у представителей порядка есть нерешенные вопросы, мы всегда поможем. Ожидайте. – Рука в белой перчатке указала на гигантский кожаный диван под световым окружьем бра.

– Спасибо, – Чагин заметил девушку в зоне ожидания, та поблескивала стеклами затемненных очков и разглядывала его. Опер приблизился. Девушка, чей облик сложился под влиянием западной мануфактуры, сдвинула голову, продолжая наблюдать за ним. Чагин скривился мысленно.

– Привет, – сказал. «Мажорка раздушенная», – подумал.

Она улыбнулась одними уголками губ.

«Шея долгая, а грудь высокая», – отметил в довесок, незаметно принюхиваясь. Ее духи… то ли Москва Красная, то ли Тоска Зеленая – смесь розы и пепла, будто она час как со свадьбы или с похорон.

– Доброе утро, – девушка улыбнулась шире, и Родион скользнул взглядом по ее наряду. Черный брючный костюм, красные туфли и белая блузка, прекрасно гармонирующая с ее кожей и волосами, подстриженными симметрично с хирургической точностью. – Простите, я подслушала, у вас дело к хозяину дома?

– Ага.

– А по какому вопросу?

Опер неуклюже извлек удостоверение, собеседница сняла очки:

– Чагин… Родион, – и добавила веса отчеством: – Сергеич. А меня Аня зовут.

– Очень приятно, – лейтенант всмотрелся в ее породистое, тонкой лепки лицо. Триумф скульптуры над живописью. Родэн побил Да Винчи, Церетели задушил Рафаэля.

– Слушай, Родион, – девушка не церемонилась, – Всеволод тебя замаринует тут, давай я проведу к отцу.

– Буду признателен, – Чагин незаметно выдохнул.

Аня встала, потянулась, как кошка, двинулась вперед, опер плелся в обозначенном фарватере. При каждом шаге тугие бедра девушки чуть заметно покачивались, Чагин с мрачным вниманием разглядывал интерьер доходного дома. Путь казался ему бесконечно долгим, а в гульфиковой зоне ощущалось легкое неудобство.

Поднялись на второй этаж, сразу наткнувшись на странного, как и все здесь, человека. Высокий, лицо худое. На нем сюртук с V-образными лацканами, белая хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук с узором пейсли, в руке трость. «Тщательный субъект, – подумал опер, – одет со вкусом и по моде, но по старому какому-то шаблону. Не горожанин, скорее помещик. Мертвые души снимают?» Родион стоял, пытаясь понять, что же не так. Наряд или лицо? Именинное, оно светилось непристойным для пожилого человека здоровьем.

– Кнопф Бергович, к вашим услугам, – сухая ветвь изобразила поклон.

– Чагин, уголовный розыск.

– Пойдемте ко мне в апартаменты, поговорим в спокойной обстановке.

Старик глянул на Аню как-то странно, не в глаза, а в промельк, мазнул по плечу.

– Спасибо, милая.

– Всегда рада, – девушка склонилась в реверансе и что-то шепнула оперу одними губами. Родион ее не услышал – угадал: «Не задерживайся тут».

Кнопф повел ладонью вглубь коридора:

– Прошу, господин Чагин.

Они поднялись на четвертый этаж по боковой лестнице, оказавшись перед единственной дверью.

– Мое жилище, – старик пропустил лейтенанта вперед.

Гостиная была неуютная, с низким камином, откуда несло холодом, несмотря на потрескивавшие в топке поленья. Впрочем, в подборе мебели чувствовалась основательность; над английским диваном «Кембридж» висел шедевр живописи XVI века под толстым стеклом с термометром, в углу стоял концертный рояль с откинутой крышкой, Чагин вытянул шею, читая гравировку: «Фауст – отец мой навеки, Гете – пастырь мой». Да уж, не школьное пианино с латунной бляхой «ЗАРЯ», скрипучим нутром и танцующей ножкой. Заигравший в голове Собачий вальс показался вдруг бутылочным шлягером для умалишенных.

– Вы здесь живете? – спросил лейтенант у Кнопфа.

– Да, молодой человек, я здесь живу. Гостиничный бизнес – прибыльное дело, если работаешь не прачкой, а, скажем, владельцем. Доходные дома дают хороший доход. – Кнопф уперся ладонями в бедра, проступающие сквозь ткань сюртука.

– Знаете, – лейтенант поймал ускользающую мысль, – ваш дом похож на вас самого. Все собрано с таким тщанием, любовью к деталям, от каждой мелочи веет силой. В этих стенах, как бы сказать…

– Заключена целая жизнь?

– Пожалуй, – Родион кивнул медленно. Странный дед: располагающий к себе тембр голоса, старомодный стиль, в котором спрессованы творческие потуги целой армии кутюрье. Но через глянец проглядывали детали неявные, хорошо отретушированные, и все же отталкивающие.

– Господин Чагин, открою вам тайну. Именно особняк дал мне главные уроки жизни, навел светский лоск – научил принимать гостей, соблюдать этикет. Дом с атлантами превратил совкового паркетчика, задушенного пионерским галстуком, в истинного джентльмена.

Кнопф опустился на табачную кожу «Кембриджа», перед этим подтянув брюки, чтобы не наделать складок. Чагин стоял посреди гостиной, слыша, как диван сминается и кряхтит, живет новой тяжестью. Он откашлялся:

– Я здесь из-за трех убийств.

– Убийства? И что вас интересует?

– Если честно, меня интересует все.

Кнопф широко улыбнулся, показав отбеленные до неприличия зубы.

– Это забавно? – Родион нахмурился. Гребаные новые дворяне, их манеры и излучаемое во всем превосходство действовали на нервы.

– Ничего забавного, – Кнопф теперь был чрезвычайно серьезен. – Я лишь подумал, уже месяц прошел, а вы только сейчас явились. Должно быть, проблем больше, чем кажется.

Лейтенант, избегая старика, окинул гостиную взглядом.

– Что-то ищете?

– Любуюсь, – сказал Чагин. «Козел», – подумал Чагин.

Кнопф, держа себя за локти, поднялся.

– Пойдемте на террасу, вид чудный.

Кабинет, кухня, затем винтовая лестница – и потолок исчез, над Родионом оказалось одно лишь небо.

– Не правда ли, прекрасный вид? – Кнопф замер у балюстрады, наблюдая вялое движение по тихой Солянке.

– Люблю старый город, – кивнул Родион, держась от старика на неприязненном расстоянии.

– Ох, молодой человек, – Кнопф проникновенно глянул на Чагина, – вы уж найдите виновников преступлений… И ведь под окнами пакостят! Если пресса узнает, многие уважаемые постояльцы откажутся от забронированных квартир.

Промозглый осенний ветер трепал полы сюртука, но Кнопф не обращал на мороз внимания.

– Мы постараемся найти виновных до шумихи, – Родион запихнул ладони в карманы куртки, пряча пальцы от холода. – У вас есть подозрения?

– Ни малейших, – старик вздохнул, – подумал бы на конкурентов, да гостиничных предприятий в Москве мизер, земля дорогая, и под землей тоже дорого. Чую, беда с нашим вечным городом. Неуютно здесь стало. А ведь я помню старую Москву, одноэтажную, с тихими двориками на Молчановке, Ржевке.

– Мне нормально, – сказал Чагин, – дух времени, другого не знаю.

Кнопф покачал головой:

– Придет день, и вы будете по юности тосковать. А когда спина сгибаться перестанет, то сразу увидите, что будущего нет. С другой стороны, старость умиротворяет. Она воздвигает стену между ревматизмом и юношеским волнением. Хотя при коммунизме и у молодежи все было спокойно, по-честному, люди ключ от сердца под половиком оставляли, и не боялись ничего, а сейчас эти ключи воруют, душу вытаскивают. Рынок, понимаете ли, «они не вписались».

Чагин кивнул:

– И все же…

– Думаете, я идеализирую уходящую жизнь? Не спорю. Человек склонен возвышать времена своей юности.

Родиона старческая ностальгия не удивила, а ответ не устроил, и он вернул разговор к замыленной было теме:

– А постояльцы странные заезжали? Пусть не вчера, месяц-два назад.

Блуждающий взор управляющего вновь стал колючим.

– У нас частые гости члены королевских семей, чиновники и дипломаты, все они люди уважаемые, и тень подозрения на них кинуть немыслимо.

– Я хочу увидеть список постояльцев.

– Исключено, только не поймите превратно. У некоторых доходных домов неприметность для широких масс и неприкасаемость для органов – часть имиджа, как у элитных клубов без вывески. – Взгляд Кнопфа скакал по белой, словно обглоданные кости, кладке особняка. – Видите этот камзол, сорочку из екатерининского хранилища, туфли с ноги Николая II? Мне все эти вещи с большим трудом достались, как и умение их носить. Гости Дома с атлантами щедро платят за приватность, за мое умение держать удар, пусть так и будет.

– Простите, это важно, – лейтенант решил чуть нажать, – одной из жертв был английский дипломат…

– Позвольте заверить, – перебил Кнопф, – все английские подданные, заезжавшие сюда, чувствуют себя прекрасно. А средний класс к нам не заходит, не по карману. – Управляющий скривился брезгливо. – И вообще, люди, которые слоняются по незнакомым адресам, иногда умирают. Такова жизнь. Вам стоило бы рассмотреть версию о бандах бомжей. Неимущие – гиены в ночном городе, привлеките их, не ошибетесь.

«Стоило бы». Пассивно-агрессивная форма, несущая незавуалированную угрозу. Да старик и не рассуждает, – подумал Родион, – он знает, о ком говорит. И его знание не выносит дневного света.

– Продолжайте, – подначил Чагин, – выскажитесь!

Улыбка отклеилась от сморщенных губ, и долгую секунду Кнопф не умел вернуть своему аристократическому лику прежнюю маску. Чагин наблюдал его холодность, отстраненность.

– Даже исповедникам и патологоанатомам позволено иметь мнение, – хозяин дома сменил регистр, вновь обозначив радушие, – это не противозаконно.

– Хорошо, – Родион отступил, – а ваши служащие не видели ничего…

– Жуткого? – В голове лейтенанта расцвели красные неоновые слова Кнопфа. – Снег-нынче-рановато, впрочем, я осведомлюсь. Отобедать не желаете?

– Не голоден, – Родион смутился от менторского тона старика, но жажда взяла за горло. – От воды не откажусь.

Спустились в квартиру. Глазунья весело шипела на тарелке, остывая, выстреливая гейзерами масла, играла перламутром розетка с икрой, потел в стаканах апельсиновый сок. Но в квартире по-прежнему ни души.

– Прошу, господин Чагин.

Родион взял стакан, припал к ободку обсохшими губами, слыша громкие свои глотки. Кнопф же поддел вилкой желтый зрак яйца, откусил половинку. Потом и он взял стакан, глотнул, наблюдая за лейтенантом. Смотрел мимо, но как-то наблюдал. Чагин отчетливо, словно на фотографии, увидел его четыре пальца, обнимающие сосуд, и оттопыренный галочкой мизинец с холеным ногтем. И буржуазно отставленный локоть. И улыбку маньяка.

– А вы ничего этого еще не нюхали, небось? Тьму человеческую, мрак подворотен, сырость подвалов, – сказал Кнопф вкрадчиво. В уголках его рта проступили желтые следы недавнего угощения.

– Нет, – устало брякнул Чагин.

– А я видел, – сказал старик, – и знаю. Это знание к моим потрохам пришито. А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу. И завидую, но отчасти. Ведь вы, как и прочие, неизбежно познаете низость людской натуры. Вы будете беречься ближних пуще злейших врагов.

Кнопф умолк в ожидании, но, так как его речь не требовала сиюминутного ответа, продолжил:

– Товарищ Христос тому порукой. У вас есть распятие? Посмотрите на символ веры, Его гвоздями к доскам прибили. Ах, эти вселенские инсталляции для бедноты…

– Спасибо за беседу, – Родион спешно нацарапал в блокноте отдельский номер телефона, оторвал листок. – Если понадоблюсь, дайте знать.

– Конечно, молодой человек, будьте покойны.

Чагин вышел на улицу, но насмешливое лицо Кнопфа еще долгую минуту висело в воздухе, то ли в самом деле, то ли отпечаталось в его глазах. И навек оно застряло в памяти.

Глава 4

Холодное вьюжное утро сменилось предобеденным штилем. Лейтенант разменивал квартал за кварталом, решив промаять себя, прошагать и Кнопфа от слова к слову, не до запятой, до точки. Кабы не была у него девственно-чистая душа («А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу»), выкинул бы старика из головы, но тот цепко держался.

Москва кружилась у аптек и рюмочных, забивалась в автобусы и троллейбусы, вываливалась наружу. Изрыгая пережеванных людей и заглатывая новых, рогатые жестянки крутили колесами, оставляя на асфальте жирный, по ГОСТу, след.

Чагин брел вдоль книжных развалов, когда заметил девушку в короткой кожаной куртке, облегающих брюках и, назло погоде, лаковых ботинках. Аня? Она подбежала к остановке и вспорхнула на ступеньку, прячась в недрах старого желтого автобуса.

«Быстро же имидж сменила», – подумал Родион, вползая в заднюю дверь того же скрипящего пружинами чемодана.

Аня выглядела встревоженной. Чагин пригнулся, укрывшись за авоськой, висевшей на руке плюгавого мужичка, державшегося за поручень. На мужичке засаленная куртейка, застегнутая доверху, до выпирающего кадыка. Он неожиданно чихнул, сверкнув зубом из дешевого золота, вытер нос рукавом, отер о брюки.

Автобус тронулся. Город в панорамном окне сдвинулся, наклонился вправо-влево, завалил и выровнял горизонт. «Следующая остановка – Швивая» – каркнул динамик. Водитель вжал педаль в пол, и земля быстрее закрутилась под ним.

– Молодой человек, передайте за проезд, – улыбнулась женщина с зонтиком, ткнув Чагину в нос потрепанную деньгу. Родион взял, пихнул дальше. Купюра после дюжины рукопожатий попала в карман кондуктора, а обратно билет поехал.

Покоптив небо минуты две, автобус выпустил пассажиров. Аня соскочила со ступеньки, а когда Родион дернулся к выходу, она вновь запрыгнула на подножку.

«Хвост сбрасывает, – подумал удивленно. – От папаши сбежала?»

Поехали дальше, созерцая утонувшие по воротник головы, слушая стон целующихся дверей. Никаких сомнений, девушка заметила утреннего визитера, а он еще играл в волчару, повисшего у овцы на холке. Быстрыми, голодными взглядами он изучал Аню, по-юношески совсем робея.

Вдоль трассы мелькнул баннер с изображением Ельцина, трепещущего бумажно, а потом внимание Родиона привлекла вбитая в газон табличка с цвелой уже надписью: «Только сегодня». Часы показывали без трех одиннадцать. В самый раз для свершений. А кондуктор знай себе клевал из ладоней мелочь за проезд.

Чагин вышел на улицу, но и Аня выпорхнула на той же остановке, и теперь наверняка думает, что он ее преследует. Разве нет? А ноги уже несли за ней, стараясь затерять хозяина в общем потоке.

Девушка нацелилась в бурлящий котел рынка. Вокруг мамочки с колясками, рабочие с белыми воротничками. Горбатый, с выпирающим меж лопаток пресс-папье, позвякивал стаканом с мелочью. Из-под грязной фуфайки торчала рубашка Бриони.

Лейтенант пристроился за тучным дедом с «пирожком» на голове, вклинился в торговые ряды, наскочил на Аню, но взгляд девушки был отстраненным, она шла вдоль стеллажей, глядя под ноги.

Вокруг торговцы извлекали утварь из перехваченных скотчем баулов, скрипели весы с грешностью, колесо торга вертелось прялкой, а земля у неба на подтяжках висела.

Аня вышла к мясным рядам. Возле палаток топтался уголовного вида тип: на пальцах перстни синие, на челке патина, а тренировочный костюм в налете рыжего кошачьего волоса.

Девушка обогнула ларьки и скрылась из вида. Родион крался следом, когда заметил на полке ряд свиных голов. Маленькие черные глазки смотрели на него подозрительно, они спрашивали, что он собирается предпринять в отношении юной особы, которую преследует, а раздвоенные хипстерски копытца сразу за все прощали. С гримасой удивления Родион шагнул за угол и столкнулся с девушкой лицом к лицу. Мгновение разглядывали одежду друг друга. Аня оправила рукава, Чагин – ворот.

– Привет, – девушка улыбнулась лучисто, но стали заметны и тени, залегшие у нее под глазами, – тут можем спокойно поговорить.

– Ловко заманила, – одобрил Чагин, – а почему базар?

– Я привела тебя в место, где все говорят, но никто не слышит.

– И о чем речь?

– Я хочу, – отчеканила девушка, – чтобы ты потерял дорогу на нашу улицу, хотя бы на год.

– Что? – лейтенант опешил. – Я не всем нравлюсь, но не до такой же степени…

– Дело не в тебе, Родя, – сказала Аня, и у опера по спине пробежали мурашки. – Дело в доме, и его хозяине.

– Я заметил, с домом неладное. Слишком чистый.

– Ничего ты не заметил, просто избегай Солянки, держись от нее подальше, – еще более веско сказала Аня.

– Идет следствие, родная.

– Ваше следствие только кишки по деревьям развесит, без всякой пользы. – Аня вздернула подбородок, посмотрела на опера пристально, фиалковые глаза ощупывали его лицо пядь за пядью, перебирали лес вопросительных знаков у него над головой.

– Еще есть информация? – спросил Родион, усмехнувшись на втором слове, а на третьем сделавшись очень серьезным.

Аня выдохнула незаметно.

– Я уберечь тебя хочу, – поведала она, и замолчала. А жилка на шее билась, выдавала.

– Слушай, – Чагин забыл о приличиях и сплюнул жирно, – если это шутка, она неуместна, а если серьезно – можешь сказать, вместе решим как-то.

– Нет шансов, Родя. И я очень рискую, находясь здесь.

– Ну да, рискуешь, сердечком своим, вот и на шпалы сиганула. Экстрим, адреналин, да? Тоже мне, Анна Каренина.

Аня посмотрела на опера с новым интересом, заломив брови домиком.

– Все просто, люди ведь из атомов состоят, атомы – из букв. Вот и ты строчный, хочу прочесть «Преступление и наказание».

– Встретил библиотекаря на свою голову, – Чагин окинул взглядом ее брюки с идеальной стрелкой.

– Чертов лук, глаза потекли, – буркнул кто-то за ларьком.

Из-за угла появились три с половиной субъекта. Первым – седоватый в трениках, за его спиной пристяжь – два мясника помоложе.

– Смари, Филя, и учись, – гнусавил один из фартучных ушедшему в отказ подмастерью.

Старший раздул на Чагина волосатые ноздри:

– О чем шепчемся, голубки?

Ряха у мужика была круглая, с мелким клинообразным подбородком, – все вместе походило на «лампочку Ильича», закрученную в коммунального размаха плечи. И печень коммунальная – в комплекте.

Родион глянул на Аню, не запаниковала бы, тем самым развязав рыночным уркам руки, и увидел ее словно впервые. Она походила на разведчика из старенького советского кино – расслабленная, только взгляд колючий. Чагин некстати отметил ее кошачью осанку и еще что-то дикое, хищное в истинно практическом смысле.

– Я говорю, о чем воркуем? – плешивый нахально и как-то антисоветски улыбнулся.

– Вот дебилы невоспитанные, – Аня хмыкнула. – Мир развивается, глобализуется, а вы из каменного века никак не выползете.

– Ты из-под меня точно не выползешь! – пообещал седоватый. – И не потому, что я злой, просто нехорошо человеку быть одному.

Мясники надвинулись, и по их фигурам, переполненным силой, нельзя было сказать, что Союз умер. Лейтенант попытался оттеснить девушку, чтобы принять удар, а потом достать «Макарова» и вручить людям огонь.

– Эй, уроды, – продолжала разжигать Аня, – вы помеха, балласт, не будет ошибкой, если вы исчезнете.

Главный посмотрел на опера. Кряжистый, как из рекламы кукурузных хлопьев, он вел себя с демонстративным бесстыдством, презирая город, давший ему жизнь.

У Чагина под глазом дернулась жилка, улыбки на лицах братков окрепли.

– Пацан, ты тоже коленно-локтевую любишь? Ноги в руки, бля. Манюрка остается, – пристяжь огласила коллективное.

– Мужики, я при исполнении, – начал Родион, понимая, что избежать драки не получится. Теснота, эффект «телефонной будки» – не разминешься. Он выдохнул длинно, посмотрел в небо, сейчас оно напоминало потертые джинсы.

– Время вышло, – рявкнул старший.

Аня, поглядывая из-за плеча Чагина, не дергалась. Пока опер не шагнул в сторону, избегая кулака противника. Прикрыться браток не успел. Тонкая блестящая коленка, по-кошачьи стремительно, вонзилась ему в пах, всаживая туда порцию дефицитной постсоветской боли. Седоватый, крякнув, согнулся.

Второй раскрыл рот от изумления, сделал мушкетерский выпад, попытавшись ткнуть Аню кулаком в печень, но тут же сошел с дистанции от хлесткого дуплета в исполнении лейтенанта. Третий двинулся вперед не меняя выражения лица, не поднимая рук, и, вероятно, не осознавая себя в конкретной точке пространства… Бац. Нога Ани выстрелила вверх, мелькнул лакированный нос ее дорогого ботинка, встретился с челюстью братка, того опрокинуло в лужу, как китайскую пластиковую игрушку. Старший, багровея, разогнулся, но девушка и его с пыра добила. Ботинок соскользнул с влажного лба и надорвал краешек уха. Седой свалился в грязь рядом с товарищем, задергался в области таза, тихо сношая родину-мать.

Лейтенант ошалело посмотрел на двоих покалеченных, их раскидало, будто попали под стрелу башенного крана. Его противнику, выпавшему посреди драки, повезло чуть больше. Четвертый взирал на происходящее округлившимися глазами. Ему лет пятнадцать, и от ужаса он посвежел еще года на три.

– Беги, Филя, – сказал Родион, – школу не забывай.

Подросток кивнул, растворился за углом ларька. Чагин посмотрел на Аню, внимательно, оценивающе. Еще пару часов назад лицо у нее было иначе расчерчено, не стянуто полуулыбкой, скрывающей угрюмый настрой. Неправильное угадывалось в девушке, тайной веяло.

– Прощай, Родя, – сказала Аня, – и не подходи к дому на Солянке.

Чагин стоял молча. Фиалковые глаза спеленали его рыболовными снастями, сеть прочная, не вырвешься. Аня скрылась за углом, ее распущенные волосы оставили за собой след в воздухе.

Седоватый, не пытаясь подняться, тихо выл, глаза его казались старыми, под ними набрякли мешки, то ли от недосыпания, то ли отказали почки. Эти мешки придавали ему значительный вид, как у депутата. И брови туда же, длинные, можно дворы мести.

Родион протолкался сквозь ведущий торг муравейник, выбрался на простор. Солнце светило вовсю, а квадратные часы под фонарем показывали 12:05.

Впереди медленно выросло здание отдела. Сто метров прямо и пару этажей вверх. Тяжелая дверь, стук, скрип несмазанных петель, полумрак в лицо – лампу будто застегнули в плащ. Семеныч млел в благодати кресла, смолил табаком, над головой целая лесенка нимбов. Марат рядом на диване.

В кабинете и в прошлый раз был беспорядок, но беспорядок разумный. Сейчас же стол завален кипами бумаг, обстановка почти как на картине: «Ужин семьи филологов после трудового дня». Вероятно, здесь была собрана вся информация по текущему делу: экспертиза, протоколы, вмурованное в фотографии прошлое.

– Чагин, здравия желаю, – шутливо козырнул полкан, не выпуская ни мундштук «Беломора» из пальцев, ни дым из легких, – проходи, садись. Дверь закрой плотнее.