После Нового Года я опять поехал к отцу. В прошлый раз он был еще вменяемый, за эти несколько дней состояние очень сильно ухудшилось, он уже не мог сказать ни одной фразы, только отдельные слова. Началась агония, он тяжело дышал, в горле булькало. Посмотрел на меня, глаза были полны слез, что-то промямлил, я даже не был уверен, что он узнал меня. Кажется, я разобрал, что он сказал: «Больно». Глаза стали огромными. Но жизнь его еще не покинула. «Он жив! Он жив!» – повторял я в исступлении, глядя на него, у которого болело все тело, видимо, это были нервные окончания… Взял его руку в свою, гладил ее нежно, трогал легонько лоб. Потом отдернул руку – догадался, что любое прикосновение для него стало болезненным. Меня постоянно отвлекали, не давали побыть с ним, посмотреть на него в эти моменты, которые я считал такими важными. То Валентина, то звонки брата и тетки.

Всю ночь я слышал храп Валентины и заснул только к утру, несколько раз плакал.

На следующее утро, проснувшись от холода, увидел его, лежащего в кровати, укутанного платками и полотенцами, как кукла. Это Валентина открыла окно, чтобы проветрить комнату. Я не смог не улыбнуться: он так трогательно выглядел в этих тряпочках.

В этот день он закричал довольно разборчиво «Больно!» и «Бляди!» – это было про нас с Валентиной, когда мы переворачивали его после смены постельного белья, или подтаскивали на подушку, когда он совсем с нее сползал. Я слушал эти «Больно!» и «Бляди!» с благодарностью и восторгом.

Валентина весь день пропадала на кухне, а я сидел рядом с ним и смотрел на его огромные, тяжелые глазные яблоки, прикрытые тонкими веками. Он спал, иногда открывал глаза и снова закрывал их. Кажется, он уже не узнавал меня. Плоть, породившая мою плоть, умирала, умирала на моих глазах.

Следующую ночь я снова плохо спал, отчасти из-за мыслей, отчасти от громкого храпа Валентины. С ней приходилось спать в одной комнате, больше у нас не было места, во второй комнате спал отец. Я мог бы переночевать у тети Аллы, но не хотел ее стеснять, она привыкла жить одна. И мне там было бы неуютно. Еще я волновался, вдруг что-то случится с папой, а меня не будет? Ночью он был беспокоен, метался и бредил, разговаривал, жил какой-то интенсивной жизнью, более насыщенной, чем днем.

Глава 28

7 января, православное Рождество. Я все-таки уехал в Москву на пару дней, хотя бы нормально поспать, потом вернуться. До отъезда успел побрить его, он мычал, голова болталась. Старался брить аккуратно, едва сдерживал слезы.

В электричке наискосок от меня сидела девушка с плеером в ушах, из него неслись неприятные звуки. Судя по тому, что я разобрал, слушала она русский рэп и сатанинский металл. Первое было удивительно, но, видимо, я уже начал отставать от трендов.

От нечего делать стал разглядывать девицу: крашенные в черный цвет волосы, «левая» сумка Fred Perry, линялые светло-голубые джинсы и не по сезону легкая куртка. Довольно симпатичная в своей молодости, хоть и безвкусная. Я был уверен: когда пойдут контролеры, она встанет и ринется к выходу из вагона вместе с остальными безбилетными. Именно это удерживало меня от того, чтобы не пересесть на другое место, где я мог бы не слышать музыки из ее наушников. Я скользил взглядом по ее фигуре и смотрел в окно.

В конце вагона появились хмурые люди в уродливых синих куртках. Я был прав: девица встала и вышла из вагона. Прошло добрых пять минут, прежде чем хмурая женщина в синей куртке появилась передо мной. Протянул ей билет и вспомнил молодую брюнетку, недавно сидевшую передо мной. Не вынимая из ушей наушников с грохочущей на полной громкости музыкой, она встала и вместе с другими безбилетными вышла из вагона. А около ее уха, с которого свисала тоненькая змейка проводочка от плеера, лениво кружила чудом выжившая зимняя муха. Я громко хихикнул, вспомнив эту гротескную сцену – торопящаяся девушка и никуда не спешащая муха – и получил за это тоскливый взгляд женщины в грубой синей куртке с нашивкой «РЖД».

Как только контролеры покинули заметно опустевший вагон, на его пороге появился молодой музыкант с гитарой через плечо. Он запел довольно вульгарную песню, явно собственного сочинения, про то, как безответно влюбленный тоскует по девушке и решает послать ей эсэмэску со своими признаниями, которые, он уже знает заранее, будут отвергнуты. Припев – это и есть текст той самой смс, что-то там про «Милая моя, я одну тебя люблю, мечтаю о тебе». И вот, когда эсэмэска набрана, лирический герой стирает ее и не отправляет… «А вот это неправильно», – подумал я. «Все равно надо было послать это сообщение. Хотя бы для самоуважения». Закончив петь, поблагодарив и пожелав всем хорошего пути удивительно мягким голосом, исполнитель медленно пошел по вагону. Пока он шел, я успел рассмотреть его: совсем молодой парень, лет 19-20, одетый в грязные джинсы, засаленную и слишком легкую для зимы куртку, сильно хромающий, явно врожденное. Скорее всего, пел о себе, у него получалось искренне, но чересчур старательно. Парень прошел весь вагон, никто не дал ему ни копейки. Я порылся в карманах, но там не было ни мелочи, ни бумажных десяток.

Глава 29

Я открыл книгу, стал читать, но не мог сосредоточиться. Подняв глаза, увидел, как напротив уселись два довольно замызганных мужичонки. От обоих разило водкой, но они были еще не сильно пьяные. С нарочитой серьезностью достали мобильные телефоны, один открыл при этом рот: там гордо блестели золотые зубы. У второго, наоборот, зияла пустота, лишь по краям были видны робкие желтые клыки. Оба долго копались в мобильниках, наконец, зубастому удалось записать номер беззубого. После этого он встал и деловито бросил второму явно где-то услышанную фразу: «Ну, ладно, созвонимся!» Вальяжно направился к выходу. Беззубый, оставшись один, заскучал, стал звонить кому-то, но никто не ответил. Копаясь в телефоне, он не заметил делающих второй круг контролеров. Один из них вырос перед ним и грубо спросил про билет. Беззубый замялся и получил приказное: на выход! Мордатый контролер, выгнавший беззубого безбилетника, был похож на моего дальнего родственника, который одно время часто звонил нам и просил, чтобы отец, который ходил тогда в моря, прислал ему импортные кроссовки. Мне было лет 10. Так я узнал о нем. Кроссовок отец ему не привез.

«Достаточно однажды проехать в электричке, чтобы ощутить российскую тоску, безнадежность и необъяснимый оптимизм, который происходит даже не от того, что люди привыкли терпеть, а оттого, что они просто не представляют, что можно жить иначе», – так подумалось мне, когда я глядел на эти тоскливые и неприкаянные лица вокруг. Необъяснимое, экзистенциальное чувство. Вспомнил вдобавок французского философа румынского происхождения, Эмиля Сьорана: «Когда я думаю о России, об этих бескрайних просторах, заметенных снегами, я так хорошо понимаю русский фатализм». После этого заснул.

Во сне я тоже ехал на электричке, мимо скорбных пейзажей и угрюмых промзон. А за окном стояли мертвецы плотными рядами и смотрели не отрываясь. Весь мир вокруг казался скопищем мертвецов. Молодые и старые, красивые и страшные, все были мертвецы. Я хотел им крикнуть: «Эй, вы что, не видите, кто вы?» Но они все равно не слышали мой крик, он тонул в их молчании. Я вышел на какой-то заброшенной платформе и увидел, как из тумана выходили они – их, наверное, были сотни, они шли к платформе плотными рядами, словно чья-то невидимая рука вела их. Я побежал за уходящим поездом.

…И резко проснулся – меня трепал за плечо контролер – тот самый, похожий на моего родственника, который звонил и спрашивал о кроссовках. Я был благодарен, что он разбудил меня. Безропотно показал ему свой билет, уже в третий раз за поездку.

Глава 30

Приехав в Москву, на съемную квартиру, раскидав вещи и поспав полтора часа, встал, включил компьютер и зашел в Facebook. Услужливый сервис призывал меня поделиться тем, о чем я думаю. Пожалуй, я бы поделился вот этим: Жизнь грустна, и мы все умрем. Я ничего не написал и снова лег спать, мне снились тяжелые, вязкие сны, которых я не помнил, от них лишь осталось неприятное чувство.

Проснувшись наутро, неожиданно вспомнил о праздниках: недавно был Новый Год, а сейчас Рождество. Мы когда-то так хорошо справляли их, правда, мать мучилась с новогодней елкой. Ее надо было сначала притащить и поставить в ведро так, чтобы она стояла прямо… Потом мы наряжали ее игрушками с «загнивающего Запада», которые отец привозил на инвалютные рубли, заработанные на разгрузке товаров со своих кораблей. Он работал наравне с грузчиками, чтобы получать валюту. Среди игрушек был прекрасный Санта-Клаус, которого отец упрямо называл «Дедком Морозиком». А еще были домики, висевшие на золотых ниточках, лубочные и трогательные. Но самым большим чудом была игрушка-шар, внутри которой, если ее потрясти, взбивалась «снежная» пыль, и то ли Снегурочка, то ли «Дедок Морозик» без бороды мчался куда-то вдаль на крохотных саночках. У меня кружилась голова, я прикасался к сказке. Я не мог понять, как целая вселенная умещалась в небольшом стеклянном шаре из прозрачного пластика.

Даже в такие моменты я думал о елочных игрушках, когда ему было больно, когда каждое движение и каждая дополнительная минута для него были еще одним кругом страдания. Кто или что был способен облегчить ему эти последние дни? Наша медицина, которая, получив негласное распоряжение «экономить», изо всех сил старалась его выполнять? Да, они умыли руки. У них самые лучшие врачи, самая лучшая техника. У остальных разваленное здравоохранение и вымогательство на каждом шагу. Отца невозможно было везти в больницу – все эти перемещения лишь усугубили бы его положение. Мы даже ни разу не вызывали врача. Какого врача можно было вызвать в новогодние праздники за ту зарплату, которую он получает в этой «богатой» стране? Мы просто ждали, когда кончатся его муки.

Глава 31

На следующее утром позвонил брат: ночью отцу совсем стало плохо, так сказала Валентина, которая все время сохраняла поразительный оптимизм. Я стал собираться, мы условились встретиться на вокзале через полтора часа, поедем вместе на ближайшей электричке. Через пять минут второй звонок от брата; я уже знал, что он скажет, но не хотел этих слов, точнее, одного слова: «Умер». Все-таки он его произнес, всхлипывая.

Мы не застали его дома. Его увезла похоронная буквально за полчаса до нашего приезда. Дома была наша Валентина, в слезах. Она и тетя Алла укладывали его, уже умершего. У него свело ноги, они их распрямляли. Когда он умирал, у него брызнули из глаз слезы, как рассказала Валентина. Она возилась на кухне, по своему обыкновению, но что-то заставило ее кинуться в комнату, и она увидела папины последние мгновения. Так что уходил он не в одиночестве, меня это немного успокоило. Мы принялись улаживать дела, покупать похоронные венки, гроб. Всех этих невеселых дел оказалось так много, что мы ими занимались вплоть до похорон.

Похороны: мы и другие родственники, все с материнойой стороны, а также некоторые друзья с женами, приехали к моргу и ждали, когда его выкатят. Тетя Галя подглядывала в окошке морга за приготовлениями с каким-то праздным любопытством. Она даже подошла ко мне и заговорщически прошептала: «Хочешь поглядеть? Он там лежит уже, готовенький». Я отрицательно покачал головой. Когда его выкатили из покрытого трещинами мрачного здания, я словно вдохнул раскаленный воздух. Вот он, лицо вздувшееся, холодное, синюшное после холодильника в морге, не до красоты, в нарядном гробу, с ленточкой на голове, на которой написано «Спаси и сохрани». Брат, православный, заставил всех подойти и поцеловать ленточку на его лбу. Я прикоснулся к ленточке губами, ощутив холод и безмолвие его тела.

Потом все пошло быстро, а я наоборот был как во сне, заторможен: отпевание, посадка в автобус, курс на кладбище, суета, гроб в яме, земля, падающая на него, вот она уже закрыла гроб полностью. Могила готова. К лету надо будет поставить один большой, на двоих, памятник им с матерью. Поминки, на которых сначала все были сдержанны, но мало-помалу начали говорить о всякой ерунде: о ценах на мясо, о коммунальных платежах, которые опять подскочили. Они говорили так жадно, словно хотели успеть насладиться моментом, поверить раз и навсегда в то, что они живы, что так будет всегда. Меня ужасно раздражила эта торжествующая мещанская атмосфера, эта жадность к жизни, которая на поминках в честь матери так не задевала. Родственники не очень-то любили отца, вообще не любили, они скорее терпели его из-за матери, он не был им родным по крови, да еще с таким характером… Он к ним в целом неплохо относился, хотя не забывал пройтись по их недостаткам. А их раздражала его яркость и несдержанный язык, да и кого он только не раздражал! Никто не вспомнил его щедрость, его альтруизм, который в нем просыпался почаще, чем в других. В тостах одни вздохи и воспоминания о последних годах, в которые досталось и матери, и нам, и ему. Сочувственные взгляды, адресованные мне и брату, ведь мы стали круглыми сиротами. Невозможно было остановить этот поток соболезнований, пусть и от всего сердца. Во мне словно проснулся отец – критик, скептик и эрудит, резко реагировавший на пошлость и лицемерие. Брат тоже устал от сетований, от однобоких воспоминаний. Он словно озвучил мои мысли – предложил вспомнить те времена, когда родители были в силе и устраивали праздники. Вместо этого разговор свернул на более насущное: на квартиру, которая нам осталась от родителей. Все сразу оживились; еще бы, речь шла о деньгах, главный вопрос был таков: «Ну что, продавать будете?» Конечно, будем, как можно быстрее расстаться с этим местом, где умерла сначала мать, а теперь отец, с этой квартирой траура.

Глава 32

В конце марта, когда деньги от продажи гаража уже совсем закончились (работу я не искал), позвонил брат и сказал, что на квартиру родителей точно нашлись покупатели. Они тряслись от возбуждения и хотели купить ее немедленно. Нам надо было снова приехать в Тверь и, как двум наследникам, все подписать и получить, в общем, провести сделку.

После продажи квартиры я получил свою долю наследства, ровно половину. Первым делом купил сразу несколько пар обуви, на весну и лето, не слишком дорогой, но добротной. Потом последовали холодильник, стиральная машина, недорогой ноутбук.

Я по-прежнему не искал работу, сидел дома и предавался воспоминаниям. Это, по сути, и была моя работа. Первое важное воспоминание было связано с фотографией, одной из немногих, что я увез после того, как мы поделили с братом вещи родителей. Я взял в основном фотографии и книги. Остальное осталось ему.

На черно-белой постановочной фотографии, сделанной на главной улице Твери (мы специально заказывали фотографа) двадцатипятилетней давности: отец, мать, старший брат и я. Из-за сильного солнца все трое вышли прищурившимися, но смотрят в объектив. Один я заслонился рукой, не в силах терпеть такой яркий свет. Я довольно маленький, мне лет шесть, не больше, я испортил снимок. Пальцы второй руки растопырены. Материно лицо непривычно сильно накрашено, она одета в модное платье-зебру, которое отец привез из последнего загранрейса. Отец выглядит настоящим денди, в идеально отглаженных брюках, в элегантной рубашке, галстук повязан безупречно, лицо вытянуто, словно он на приеме у английской королевы, немного высокомерный взгляд. На брате джинсовая куртка и футболка с надписью «Монреаль», у него отчетливо виден кадык, на голове шапка густых волос, челка почти закрыла глаза (мода того времени). У меня пухлые щеки как у карапуза, недовольное лицо, шорты и яркая футболка с парусом.

Мне казалось, я помнил предшествующие этой съемке события: отец с его натянутым, аристократичным лицом, мать с растерянными, грустными глазами – меня расстраивал этот не идущий ей макияж, делавший ее похожей на японку из фольклорной театральной постановки. Смотря на это фото, я осознал, что готов был уничтожить любого, чтобы она была только моей, чтобы ее никто не расстраивал и не обижал. Я готов был ее защищать, и от него тоже. Я перевел взгляд на брата: он также выглядел не очень счастливым, видимо, его расстроила очередная ссора родителей. Да, родители ругались перед съемкой, были взвинченные. Да много ли было дней, когда они не ругались?

Я также помнил, или мне показалось, что когда мы закончили с фотографированием, то возвращались домой на такси. Отец и мать снова стали ссориться, на этот раз из-за меня. Отец говорил, что я испортил фотографию, подняв руку в самый неподходящий момент, чтобы защититься от солнца. Он обвинял мать в развращении меня: «Воспитала сыночка! Минуту постоять не может спокойно!» Я надулся и ушел в свою комнату – играть и рисовать. Мать не пришла меня утешать. Тем самым она подтвердила, что я виноват. А может она просто устала.

Глава 33

Также я вспомнил, как мне завидовали другие дети во дворе, в доме в те годы, когда отец ходил в моря. Это была непроходимая, непролазная зависть. Как джунгли. Утробная зависть. Когда мы перестали жить лучше всех, я был вынужден играть по-другому – находить что-то, что отличало меня от других. И я нашел: меня отличало чувство собственной уникальности, которое внушала семья, отец и отчасти мать. Но во мне были сильны и другие качества, которые я был склонен называть «темными»: неуверенность, агрессивность. Плюс стремление ни с кем не делить мать. Потом, правда, пришло осознание того, что надо меняться, жить своей жизнью. Но это плохо получалось: я все равно был привязан, привинчен к матери, я зависел от нее все больше, от ее настроения, от ее одобрения. Я панически боялся ее огорчить, как тогда, когда мы, играя, разбили с соседкой Наташкой витражное окно в двери, ведущей на кухню. В тот момент я всерьез думал о том, чтобы покончить с собой, только бы не печалить мать.

На фотографии, где мы были запечатлены всей семьей и которую мне «удалось» испортить, я прежде всего видел того человека, от чьего влияния всегда хотел освободиться – отца. Его интеллигентное лицо внушало мне ужас и восхищение, и отвращение тоже, будило жестокость и агрессию. И мать, накрашенная как японка из театра Но, хрупкая, в модном платье, худющая в свои сорок с лишним, – я должен был защитить ее от него и тех, кто претендовал на ее внимание. Обида на отца за то, что он игнорировал меня, предпочитая общаться со старшим братом, ненависть за то, что он был так жесток с матерью и со мной. Я снова стал несчастным маленьким мальчиком. Да, именно несчастным, потому что родители так много времени проводили в скандалах.

Потом пришли другие воспоминания о том, как отец вернулся из морей, после сокращения – его должность упразднили, она была больше не нужна, КПСС и вся страна дышали на ладан, он был в растерянности, надо было все начинать сначала. Он часто проводил время за столом с выпивкой, с друзьями или с дядей Юрой, позже, когда появился дом в деревне, с братом. Однажды мне пришлось даже идти за ним в какой-то кабак, он вышел оттуда пьяный в жопу, я шел то впереди, то сзади него, но всегда на дистанции, он поймал такси, я сел и сжался на заднем сиденье. Он щедро расплатился с таксистом, который глядел на него с пониманием. Дома был снова скандал. Отец не был алкоголиком, но пил немало, даже чрезмерно, особенно в те «мокрые» годы, когда «сошел на сушу». Времена были тяжелые, но тяжко было всем, не только ему. Эти «марафоны», длившиеся порой целую ночь, с выпиванием, долгими беседами и песнями под гитару, подрывали его здоровье, но ему было все равно. Сначала инфаркт, затем микроинсульты, потом обширный инсульт, который превратил его в полуживого человека на целых семь лет.