Читать книгу: «Резонанс»

Пролог

Семь лет.

Семь лет я сижу тут, на этой промерзшей и богом забытой метеостанции. Они отправили меня на Купол-4 в надежде, что я, быть может, сломаюсь, замерзну или, вероятно, стану одной из шестеренок механизма, который мне поручено обслуживать? Что я пропитаюсь насквозь льдом, дизельным выхлопом и дымом от печки? Не знаю. Но уже явственно ощущаю: я – часть этого места. Ну, или оно – часть меня.

Моя дневная рутина не могла назваться простой, но была уже отточена до автоматизма. Подъем в семь утра по будильнику, кружка цикория из пакета – настоящий кофе Зубов привозит разве что под Новый год, да и то не всегда. Дальше – обход. Натягиваю тулуп, валенки, ушанку и выхожу в заснеженную пустыню. Обслуживать антенну Гроза-М. Здоровенная махина, которая слепо смотрит куда-то ввысь, куда-то очень далеко. А я слежу, чтоб так оно дальше и оставалось. Проверяю уровень масла в редукторах поворотных механизмов, которые не поворачивались аж с семьдесят девятого, счищаю снег и наледь, прогреваю двигатель резервным дизель-генератором. А после всех этих нехитрых процедур пишу в журнал неизменные слова: «Давление в норме. Температура в норме. Отклонений нет». И так каждые 4 часа. Работа, в общем-то, не сложная, но монотонная.

«Монотонная»… Это как девиз моей нынешней жизни. Каждый божий день одно и то же… С тех пор, как Виктора Сергеевича упекли бог знает куда, изменилось почти все – сотрудников раскидали по разным предприятиям и понизили в должности, премии отобрали, а контракт заставили продлевать на многие годы чуть ли не под дулом автомата.

А меня вызвали в тихий кабинет на Лубянке. Никаких криков. Никаких угроз. Просто человек в сером, безликом костюме с такими же безликими глазами. Он молча положил передо мной два документа. На одном – приказ о моём назначении инженером-смотрителем на объект «Купол-4» сроком на десять лет. На другом – ордер на мой арест по статье «Разглашение государственной тайны и антисоветская деятельность».

Вот так я тут и оказался. Метеорологическая, значит, станция. На базе бывшего оборонного объекта. Проверяю счетчики, прогреваю двигатели, встаю по будильнику, жую консервированное хрючево и раз в полгода езжу на двухнедельный отпуск в родной город. Жалование, по правде сказать, было весьма и весьма нескромным, однако тратить его было совершенно некуда. Авто, недвижимость – зачем, если я все равно нахожусь тут, вдали от цивилизации? Оставить потомкам? Что ж, семью с таким графиком все равно не сколотить. Оставалось надеяться, что когда срок контракта выйдет, меня, наконец, отпустят в чистое поле, а до того момента можно было бы отложить солидную сумму. Вряд ли, конечно, оно так будет, но именно этой мыслью я порой себя и успокаивал.

Да, это была капитуляция, унижение. Но… Все эти мысли о деньгах и повседневности – так, жвачка для ума в перерывах между циклами дневной рутины. Один из способов занять голову. По-настоящему вдохнуть получается лишь ночью.

Когда последний обход сделан, запись внесена в журнал, а до следующего будильника еще три с половиной часа, я запираю двери своей каморки на все возможные засовы и замки. Мир снаружи перестает существовать, а я наконец могу вспомнить кем я был до… этого всего.

Я достаю из-под кровати пыльный деревянный ящик. В нём – всё, что осталось от прошлой жизни. Несколько уникальных германиевых транзисторов. Потрёпанная тетрадь Виктора Сергеевича в клеточку. И пожелтевшая фотография. На ней мы с ним стоим у первого прототипа. Учитель что-то увлечённо мне объясняет, а я, молодой идиот, смотрю на него с благоговением.

«Знал бы ты тогда, Аркаша, куда приведёт тебя эта дорожка. Подписал бы тот контракт? Или выбрал бы тюрьму, как он? Нет. Струсил бы. Как и тогда».

Я отодвигаю фотографию в сторону. Нечего бередить старые раны. Я надеваю наушники ТДС-3. Щёлкаю тумблером.Привычное шипение. Белый шум Вселенной.

Моя задача, казалось, одновременно проста и одновременно невыполнима. Учитель считал, что где-то в этом бесконечном шуме радиоволн и частот есть некое эхо. Сигналы из… дополнительных измерений. Слабые, едва заметные. Он полагал, что их возможно вытащить только в том случае, если удастся подобрать так называемый «резонансный ключ». Вот, семь лет я и пытаюсь найти этот самый ключ. Кручу настройки, перебираю частоты. Фильтры меняю. Порой кажется, будто я и правда что-то слышу: ритмы, структуры в хаосе.

Вот оно! Кажется, есть…» – мысль вспыхивает в голове, сердце замирает. Я замираю, записываю на ленту, часами анализирую на осциллографе.

«Идиот. Опять. Это же просто гармоника от передатчика с Диксона. Ты её уже сто раз слышал».

Каждый раз – разочарование. Горькое, как остывший цикорий. Иногда хочется всё бросить. Разбить эту проклятую аппаратуру топором, который стоит у печки, и до конца своего срока просто тупо смотреть в стену.

Периодически я открываю останки дневника Виктора Сергеевича, но… содержание оставляет больше вопросов, чем ответов. Точнее, оставляет лишь загадки.

Так проходят недели. Месяцы. Зима сменяется коротким, яростным летом, когда тундра взрывается красками, а потом снова уступает место бесконечной белизне. Прилетает и улетает Зубов. Я получаю письма от сестры, в которых она пишет о племянниках, о новом телевизоре, о жизни, которая идёт где-то там, без меня. Я отвечаю короткими, стерильными фразами.

Глава 1

Я заканчивал очередной из тысячи обход, когда внезапно нагрянул Зубов на своем неизменном фирменном вертолете. На секунду ощутил что-то похожее на облегчение – хоть какой-то живой человек в этой ледяной тайге, пусть даже это и… Зубов. Пахнущий перегаром, солярой, но и… Большой землей.

– Подзадержался, – подумал я, щурясь на темную точку в белесой дымке. И впрямь. Неделю назад должен был прилететь, двадцать восьмого числа. Ну, припасов вполне хватало, поэтому и не критично.

Вертолет устало плюхнулся на нерасчищенную посадочную площадку, взметнув тучу снежной пыли. Дверь открылась, и из нее вывалился тучного телосложения мужчина. Краснолицый, плотный мужик лет пятидесяти – это был Зубов.

– Здорово, отшельник! – прогремел он, протягивая мне свою широченную ладонь. Его голос, усиленный эхом от построек, показался мне оглушительным. – Не замерз тут к едрене фене-то?

– Привет, Егорыч. Держимся, – стандартно ответил я. – Чего с опозданием? Неделю уж как должен был прибыть. Погодка, поди, нелетная?

Зубов отмахнулся, и мы усердно, скользя на снегу и кряхтя, принялись таскать ящики с консервами и мешки с крупой на склад. Воздух наполнился забытыми запахами: картона, типографской краски с газет, даже едва уловимым ароматом свежего хлеба, который он, наверное, ел перед вылетом.

– Да уж, погодка так погодка, – сказал он. – Ты ж радио слушаешь, да? Значит, небось, слыхал, нет? В Киеве, вон, переполох какой-то. Всех вывозят, эвакуация. А по телевизору молчат, вроде как и не происходит ничего. Нас вот и держали, не давали на вылет разрешения. Чегой-то в Припяти там у них произошло, по слухам.

Что-то произошло? Странно. В эфир последние несколько дней я не выходил – апатия и усталость искать то, чего, скорее всего, и не существует вовсе. Возможно, потому и не слышал ничего.

Он вытащил из вертолета ящик водки – свой неизменный презент, чтоб, как он выразился, «со скуки тут мне не помереть», хотя с таким подходом я тут скорее сопьюсь, чем помру со скуки. Да и хрен бы с ним. Чего за инцидент такой, что аж эвакуацию объявили? Хотя меня уже ничем не удивишь…

С Егорычем мы посидели где-то с час, выпили по стакану беленькой, пообщались. Наконец-то станция хоть немного ожила: шум, суета, запах табака – то, чего я так долго не ощущал, ворвалось в мою жизнь кометой. Немного, конечно, стыдно признавать, но я был рад прилету Егорыча.

– Ну, за встречу, Петрович! – Зубов с видимым удовольствием опрокинул в себя граненый стакан. – Как ты тут один кукуешь, ума не приложу. Я бы через месяц волком завыл. Даже не волком – я бы с белками уже б заговорил!

– Привык, куда деваться… да и белок тут все равно нет, – хмыкнул я, сделав глоток. По пищеводу и дальше, в желудок, разлилось приятное жгучее тепло. – Тут тихо, не лезет никто. Мыслей много думать можно.

– "Мыслей", – передразнил он меня. – Знаем мы эти мысли. От них только седина да тоска. Я вот когда в отпуск ездил, в Сочи, так там знаешь какие мысли? Где пива холодного достать да на какой пляж пойти, чтоб девки позагорелее были. Вот это мысли, я понимаю! А ты… Эх, Петрович, Петрович… Закопал ты себя здесь.

Я промолчал. Что ему ответить? Что эти "мысли", которые он презирает, – единственное, что у меня осталось? Что каждую ночь я погружаюсь в мир частот и модуляций, пытаясь докричаться до… до сам не знаю чего? Что эта "тишина", которую он боится, для меня наполнена шумом, помехами, сигналами, в которых, может быть, что-то есть? Он бы не понял. Для него я – чудак, ссыльный, добровольный зэк. И, в общем-то, он прав. А с другой стороны – что мне оставалось делать? Впрочем… я уже привык – родственники такого же мнения обо мне. Разве что они не знают всей истории.

– Тихо ему, – хмыкнул Егорыч, нарезая сало прямо на газете. – А бабы? А кино? А футбол, в конце концов! "Спартак" опять "Динамо" натянул, слыхал?

– Слыхал-слыхал, – ответил я. – Да только у меня тут свой футбол, с антеннами и отчетами. Я скоро этой книжицей, – я указал на отчетный журнал. – Буду как заправский футболист чеканить.

Егорыч издал небольшой смешок.

– А всё-таки, Егорыч, что там у вас говорят про эту… Припять? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее.

– Да черт его знает, Аркадий, – вздохнул Зубов, разливая еще по одной. – Народ шепчется, что вроде как все еще хуже, чем нам рассказывают. Много хуже. У меня сосед вон на скорой работает, так он, говорит, хотели их всех туда направить, под Киев. В полной, вроде как, защите.

– Защите? – не сдержав удивления спросил я. – Защите от чего?

– Вот и я о том же! Пойди разбери, чего у них там. Может болезнь новая какая, а может еще чего. Люди-то вон хворают.

Он залпом опустошил стакан и крякнул.

– Кстати! – вдруг сказал он, залезая в свой рюкзак. – Вот, держи!

Он вручил мне крепкую пачку пожелтевших газет, перевязанную бечевкой.

– Свежак! – довольно улыбнувшись сказал он. – «Правда», «Труд», «Советский Спорт»… Тут такое, поди, у тебя на вес золота, хе-хе!

– Спасибо, Егорыч, выручил, – искренне поблагодарил я. – Будет хоть чем печку растапливать, когда дрова кончатся.

Некоторое время посидели молча. Я вертел в руках новоприбывшие газеты, осматривая их на предмет чего-либо интересного, пока Егорыч доедал сало. Естественно, по интересовавшей меня теме найти что-то не представлялось возможным.

– Ладно, Петрович, – сказал он. – Пора мне дальше лететь, у меня тут еще две точки.

– Ну, удачи! – сказал я, пожимая ему на прощание руку.

Я стоял на промёрзшей земле, пока рокот винтов не затих вдали, и Ми-8 не растворился в бескрайней белизне неба. И тишина, которую он разорвал своим прилетом, вернулась. Но теперь она была другой. Не спокойной. А звенящей, тяжелой, давящей. Будто из комнаты, полной людей, все разом вышли, и ты остался один. Холод пробрался под тулуп мгновенно, словно только и ждал своего часа. Я вернулся в свою каморку, сел за стол и невидящим взглядом уставился на остывающий стакан. Темнело. После этого обхода, пожалуй, не будет лишним проверить эфир. Может, будет хоть какая-то информация о событиях с большой земли… Потому что это все, мягко скажем, весьма и весьма необычно. Да и предчувствие какое-то… ну, недоброе.

Последний обход я совершил на автомате, мысли путались. Снег скрипел под валенками с каким-то особым, зловещим хрустом. Ветер выл в проводах антенны, и мне казалось, что это не ветер, а чей-то плач. Вернувшись, я запер дверь по старой привычке. Налил в стакан водки, которую сегодня привез Зубов, но… пить не стал. Пусть пока рядом будет – на всякий случай. Итак, цель на сегодня была относительно простой и понятной – пробиться сквозь помехи к какому-нибудь «Голосу Америки» или поймать служебные частоты, чтобы узнать, что на самом деле стряслось. Я надел старые, потертые наушники ТДС-3. Их амбушюры, когда-то мягкие, давно задубели от времени и холода. Щелкнул тумблером питания. Загудели трансформаторы, ожили лампы в усилителях, заливая каморку теплым, янтарным светом. Это был мой ритуал. Медленно, очень медленно, я повел ручку верньера, вслушиваясь в привычное шипение. Белый шум Вселенной. Для кого-то – просто помехи. Для меня – музыка. В этом хаосе звуков мой тренированный слух различал всё: далекие грозовые разряды над Атлантикой, гул полярных сияний, морзянку какого-нибудь рыболовецкого траулера, заблудившегося в Баренцевом море. И где-то среди всего этого я искал… другое. Долго и упорно я крутил ручки, щелкал тумблерами, но большинство частот молчали или были забиты ровным, низким гулом, похожим на гудение гигантского трансформатора. Я уже почти отчаялся, когда на одной из закрытых правительственных волн стрелка амперметра дрогнула… Я замер, прислушиваясь. Сквозь треск и помехи пробивались обрывки фраз:«…зона три… уровень зашкаливает… дозиметры отказывают…»«…сбрасывайте бор и песок… повторяю, бор и песок…»«…семьсот рентген в час… верная смерть… запрашиваем эваку…»

Я слушал, и по спине пробежал колючий холодок. И чего ж там такое стряслось? Семьсот рентген? Неужели … мирный атом… дал сбой? Техногенная катастрофа на электростанции? Быть такого не может…

Но дальнейшее прослушивание лишь уничтожило мои сомнения. Картина, которая вырисовывалась из этих обрывков, была чудовищной. Я машинально потянулся к магнитофону и нажал на запись. Эта информация была слишком важна, чтобы просто упустить её. Переварить это… было нелегко. Сколько людей уже погибло и погибнет еще? Да, вот тебе и мирный атом… Я сидел, откинувшись на стуле, и слушал эти отчаянные голоса, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Моя работа здесь, на этом замерзшем краю света, казалась такой бессмысленной по сравнению с тем, что происходило там. Я уже не пытался разобрать слова. Я слушал общую картину – хаос, треск, панику, застывшую на магнитной ленте. Но в какой-то момент посреди всего этого хаоса мое профессиональное ухо уцепилось за некую… деталь, если так можно выразиться?

Это было почти незаметно. На долю секунды, поверх криков и статических разрядов, промелькнул посторонний гармонический обертон. Чистый, почти математически выверенный. Будто кто-то ударил по крошечному камертону. Он прозвучал и тут же утонул в общем шуме. Я лишь мотнул головой. Скорее всего, то был акустический обман, порожденный недосыпом и, возможно, паленой водкой Зубова. Но, тем не менее, ради интереса я решил мотнуть ленту на то самое место, где, вроде бы, послышалось что-то необычное. Треск, снова треск. Крики, стоны… Ужас. И… И вот… опять. Тот же самый чистый тон. Но он… не напоминал фон, шум или помеху. Он вообще не был похож ни на один из известных мне сигналов. Он был… каким-то чужеродным, что ли? Это странно. Залпом опрокинул стакан, который я на всякий случай поставил рядом. Пригодился.

Забыв про все, я наклонился к приборам. Я включил осциллограф, вывел на него сигнал с магнитофона и начал раз за разом прокручивать момент записи со странной помехой. На экране, посреди хаотичных «гор» и «ущелий» человеческой речи и шумов, я увидел её. Тончайшую, едва заметную волну, которая пронзала весь этот шум. У неё была строгая, повторяющаяся структура. Это не было случайностью. По крайней мере, так мне казалось. Я пытался отфильтровать сигнал, старался как-то усилить, прогнать через фильтры, но… тщетно. Он был слишком слаб, слишком похоронен в этом всем шуме. Все, чего я добился, это возможности прослушать его более-менее изолированно. Но это не было музыкой или речью. Это были три коротких тональных сообщения с идеальной паузой между ними и разной высотой. Раз-два-три. И все.

За окном светало, а я все думал, что же это такое было. Военный передатчик? Побочный эффект от какого оборудования ликвидаторов? Редкий атмосферный феномен, вызванный выбросом радиоактивных частиц в воздух? Я перебрал десятки логичных и рациональных вариантов, но… уверенности по-прежнему не было – это могло быть все что угодно, да хоть все вместе и сразу. И все же ни один из них не объяснял чистоты этого сигнала. Его идеальной, математической природы. Он был слишком… правильным.

Последующие несколько суток я буквально работал на износ – весь мой режим ускорился в несколько раз. Сон стал роскошью, еда – топливом, а монотонная работа – досадной помехой. Я старался максимально быстро закончить обходы, чтоб подольше посидеть за оборудованием. Раз за разом старался я уловить тот самый таинственный сигнал, но теперь на этих частотах не было ничего – ни ликвидаторов, ни криков, ни даже шума. Просто пустота. Видимо, переключили или зашифровали канал связи. Я прочесывал соседние диапазоны, надеясь, что они просто сменили волну. Но и там была лишь мертвая, безжизненная тишина. Я сидел в наушниках часами, до боли в ушах, до ряби в глазах от созерцания ровной зеленой линии на осциллографе. Ничего. Оставалось лишь сидеть и гадать, что же это было. Да и было ли вообще. Кто знает, что со мной могло произойти за столько времени в изоляции…

А потом, на третий или четвертый день этого безумия, когда я уже был готов сдаться, я заметил кое-что еще. То, что ускользнуло от меня в первые дни, заслоненное отчаянной надеждой. Тот низкий, ровный гул, который я списал на помеху от ЧАЭС, тот самый фон, на котором, как на холсте, проявился странный сигнал – он тоже исчез. Не сразу. Я отмотал записи предыдущих дней. Он угасал постепенно, час за часом, словно затухающее эхо огромного взрыва, становясь все тише и прозрачнее, пока не растворился в общем шуме окончательно. Я снял наушники… Хм. А что, если…

В памяти всплыли строчки из тетради Виктора Сергеевича, которые я раньше считал поэтической метафорой: «Прямой переход материи, вероятно, пока невозможен. Но возможно просачивание энергий, сигнатур, полей… Для этого требуется не только мощность передатчика, но и подходящая среда. Некий катализатор, который на время сделает ткань бытия более… проницаемой».

Катализатор, значит… Похоже, что некая авария им и стала. Рискну предположить, что… он на несколько дней изменил фоновое излучение на тех самых «резонансных частотах», о которых писал учитель. Вероятно, выброс изотопов в воздух? Он создал идеальные условия. Я вернулся к столу и включил магнитофон. Три ноты. Раз-два-три. Они стали моим наваждением, моим проклятием и единственным доказательством того, что я не сошел с ума от одиночества. Я вычерчивал их осциллограмму на миллиметровой бумаге, снова и снова. Они были слишком идеальны, чтобы быть случайностью. Слишком чисты. Одна часть меня говорила: «Оставь ты это дело, Петрович. Гоняешься не пойми за чем. Просто помехи. Забей, забудь, оставь». Но другая сопротивлялась: «здесь все не просто так. Ты же слышал. Видел».

Этот внутренний спор выматывал меня до предела – что же все-таки делать? И однажды утром, заполняя вахтенный журнал расхода топлива, я замер. Цифры не сходились. Мои ночные бдения требовали энергии. Я сжег лишние двадцать литров дизеля… Попал. Мелочь, которую Зубов при поверхностной проверке мог и не заметить. Но я с ужасом осознал, что оставил след. Физический, измеряемый след своей тайной деятельности. Я сидел над открытым журналом минут десять, не меньше. Ручка в руке дрожала. Вспомнились слова отца, старого инженера: "Что угодно, Аркаша, но с документами не шути. Бумажка – она не врет. И не прощает". Я всю жизнь следовал этому правилу. Честность в расчетах, точность в отчетах. Это было частью меня, частью моего профессионального кода. И сейчас я собирался его нарушить. Предать. Из-за чего? Из-за чепухового сигнала? Из-за тени на экране осциллографа? Возможно, глупо, но… дрожащей рукой я впервые в жизни подделал запись в журнале, «размазав» перерасход на несколько дней. И в этот момент меня будто колом пронзили. Я почувствовал себя преступником. Риск стал осязаемым, горьким, как тот самый дешевый цикорий из пакета.

Вьюга стихла. Третьи сутки я почти не спал. Кофеин из цикория давно перестал действовать, оставляя во рту лишь горький привкус. Я сидел за столом, тупо глядя на ровную зеленую линию осциллографа. Пустота. Тишина. Сигнал ушел, словно его и не было. А может, и не было? Может, это все – все-таки игра моего измученного разума, акустический мираж, рожденный водкой Зубова и недосыпом? Но те самые болезненные три ноты продолжали играть в голове. Стучали в висках, не давая покоя. Раз-два-три… Раз-два-три… Нет, я так не могу. Надо отвлечься.