Исповедь социопата. Жить без совести и сожалений

Количество моих пищевых отравлений не поддается подсчету, я регулярно ем несвежую или сомнительную пищу, но это ничему меня не учит. Несколько лет назад я проснулась голая на полу душа в хостеле Молодежной христианской организации. Я не помню, как я туда попала, но не сомневаюсь, что причиной послужила какая-то глупость. Люди, которые заботятся о последствиях своего поведения, не оказываются обнаженными в хостелах. Мой мозг начисто лишен рубильника, который срабатывал бы, когда поступает сигнал опасности. У меня нет ощущений границ, понимания, что я зашла слишком далеко, что помогло бы мне вовремя остановиться. Когда я совершаю то, что другие назвали бы абсурдом или глупостью, то не думаю о пряниках: скорее, меня абсолютно не пугают кнуты.

Я всегда выбирала жилье в неблагополучных районах, где можно дешево снять квартиру, потому что считала, что раз у меня есть медицинская страховка, мне не надо переплачивать за безопасность. Мои родственники и друзья просто сходили с ума от моих подобных поступков, но зато они всегда знали, что подарить мне на день рождения и праздники: перечные спреи, противоугонные системы и тому подобное. После окончания колледжа я жила в Чикаго, в районе, где было полно наркопритонов, и по ночам бегала по парку в наушниках, громко включая музыку, чтобы не слышать то и дело раздававшихся выстрелов. Недавно квартиру, в которой я живу, обворовали второй раз – в первый раз это случилось почти сразу после того, как я въехала. Если меня не обворовывают, то каждую ночь стучатся в дверь (видимо, кто-то из моих соседей наркоторговец, и люди просто путают квартиры).

Наверное, лучше всего мое пристрастие к риску иллюстрирует то, как я отношусь к машинам. Я их обожаю. Когда я за рулем, я чувствую себя непобедимой и часто подвергаю риску себя и других, потому что не задумываюсь о последствиях своих решений. Однажды у моей машины возникли проблемы с тормозами. Я ездила на них до тех пор, пока они совсем не перестали работать, а потом решила сама доехать до сервисного центра, чтобы не платить за эвакуатор. День был дождливый, и несколько километров дорога шла под уклон. Вдобавок ко всему когда я уже почти добралась до мастерской, то увидела, что придется проехать по железнодорожному мосту, через рельсы, по четырехполосной, забитой машинами дороге. Когда я добралась до спуска, машина развила скорость уже около семидесяти километров в час, намного выше скорости потока машин, которые тормозили перед светофором. Я мгновенно сориентировалась: резко рванула руль влево, выскочила на встречку, пересекла две полосы, затем промчалась через две полосы параллельно идущей дороги, развернулась, уткнувшись правым боком и передними колесами в бордюр, съехав при этом с моста. Увидев номера домов, я поняла, что нахожусь у самой мастерской, и, пользуясь ручным тормозом, доползла до парковки под изумленными взглядами прохожих.

Тогда я была крайне довольна собой: еще один пункт в копилку моей кажущейся неуязвимости! Я понимала, что все могло закончиться очень плохо – машина могла съехать с моста на железнодорожные пути или взорваться от удара, – но это нисколько не омрачало моего настроения. Я цела и невредима, а значит, все в порядке. Дело вовсе не в том, что со мной не происходит ничего плохого, – случается, и часто, но я не зацикливаюсь на плохом. Когда что-то нехорошее происходит, я мимолетно ощущаю сожаление, но потом быстро забываю об этом, и мир снова сияет всеми красками. Конечно, я не супермен и тоже испытываю боль и печаль, просто во мне слишком сильны оптимизм и уверенность в себе, и благодаря этому я вижу мир в розовых очках.

Несчастья не влияют на меня так, как на моих братьев, сестер и друзей. Порой они ненавидят меня за мою беспечность и неприятности, которые она приносит. Помню, как я все пыталась согреть руки и поменять колесо в сугробе на обочине дороги. Это же колесо я сама «ставила» несколько дней назад, а мой старший брат стоял рядом и ругал меня на чем свет стоит. После того как меня второй раз обворовали, одна моя подруга умоляла меня переехать в другой район – для душевного спокойствия. Я говорила ей, что меня это не беспокоит, но она продолжала настаивать, говоря: «Это для спокойствия тех, кто тебя любит». Но я все равно не понимала, зачем мне переезжать. У меня всегда получалось удачно решать неприятные ситуации, хотя порой для этого мне приходилось просить денег у незнакомцев, умолять полицейских отпустить меня или плести паутину лжи, скрывая правду. Поскольку мне всегда нужно было все или ничего, а неприятности не длились долго, все заканчивалось довольно хорошо. Меры предосторожности слишком дорого обходятся – или платишь другим деньги за безопасность, или упускаешь выгоду, испугавшись возможного риска. Я осознаю, что для многих людей такие траты приемлемы, они помогают им сохранять душевное спокойствие, как сказала моя подруга. Но моя душа всегда спокойна – независимо от того, что я делаю. Поэтому я не стремлюсь к тому, чтобы быть более осторожной.

После того как я сама себе поставила диагноз «социопатия» и завела блог для социопатов, прошло несколько лет, и я решила подтвердить его официально. Сначала я не хотела обращаться к профессионалам, потому что мне не нравились нескончаемые споры насчет критериев диагностики. Я доверяла своей оценке отнюдь не меньше, чем мнению дипломированного психолога. Однако я пришла к выводу, что мне требуется официальный диагноз, чтобы читатели мне доверяли. Почему они должны верить мне на слово, что я настоящий социопат? Если уж я рискнула открыто отнести себя к той группе людей, которую больше всего ненавидят, то необходимо, чтобы люди мне доверяли.

Постановкой моего диагноза занимался доктор Джон Иденс, профессор Техасского аграрно-технического университета, один из ведущих специалистов в области социопатии. Недавно он высказывал свое мнение по этому вопросу в New York Times и на Национальном общественном радио. Доктор Иденс сомневался в тесте, который мне нужно было пройти, потому что он был составлен в соответствии с критериями доктора Хиара и ориентирован на криминальную модель поведения. Принимая во внимание, что я ни разу не была осуждена, доктор Иденс полагал, что в моем случае результаты тестирования могут оказаться не вполне достоверными и занизить реальную степень социопатии.

Он предложил мне перечень контрольных вопросов по психопатии в скрининговой версии. Этот перечень основан на диагностических критериях, разработанных Хиаром, но связан с ним лишь исторически. В новой версии гораздо меньше внимания уделяется данным о прошлых задержаниях и судебных приговорах. Эта версия содержит 12 критериев, за каждый пункт из которых даются баллы – от 0 до 2. В итоге можно набрать от 0 до 24 баллов. Список разделен на две равные части. В первой содержатся вопросы о личностных особенностях социопата, включая отсутствие способности к сопереживанию и раскаянию, а также вопросы, касающиеся межличностного поведения, включая лживость и манию величия. Вторая часть посвящена социальным аспектам поведения, включая безответственность, импульсивность и антиобщественные поступки.

Во время нашей беседы доктор Иденс задавал мне вопросы об импульсивности, агрессивности и безответственности моего поведения: о драках и мелком воровстве, за которые мне не выдвинули формальных обвинений, но при других обстоятельствах они вполне могли бы закончиться в суде. Доктор Иденс отметил, что я совершала все это лишь для того, чтобы пощекотать себе нервы, а не с какой-то корыстной целью. Он указал в отчете: «То, что мисс Томас избежала столкновений с полицией, обусловлено, скорее всего, умением выскальзывать из “трудных положений”, пользуясь различными благоприятными факторами (высоким интеллектом и уровнем образования, поддержкой семьи и другими социально-экономическими преимуществами), везением или сочетанием всех вышеупомянутых факторов». Я рассказала ему о своей семье, о том, как беспечно вела себя, когда была подростком, о том, что после окончания университета не могу удержаться на одном рабочем месте надолго, а также о своих попытках проанализировать свое поведение, что и привело меня к нему. В общем, я рассказала доктору Иденсу все, что уже и сама успела забыть.

По результатам тестирования я набрала 19 баллов из 24 возможных. В нем нет строгих делений, но, согласно руководству, результат выше 18 баллов «позволяет с большой долей уверенности предположить наличие психопатии». Я набрала 12 баллов в первой части теста (личностные характеристики), а во второй (антиобщественное поведение) – 7. Насчет этого доктор Иденс заметил: «Интересно, 12 – максимальное число баллов, какое можно набрать в первой части теста. Оно указывает на присутствие аффективных и межличностных черт, очень характерных для психопатических личностей».

Подобная градация совпадает с современными доказательствами, которые можно выразить словами доктора Хиара о том, что «к психопатии нельзя подходить строго категорично, все индивидуально». Люди, которые набрали большое количество баллов, очевидно, асоциальны, но и те, кто набрал меньше баллов, «могут создавать значительные проблемы для окружающих. Так же, например, люди с артериальным давлением ниже порогового для гипертонии уровня подвержены риску заболевания». Принимая все это во внимание, доктор Иденс предложил мне пройти несколько дополнительных тестов, чтобы более точно определить, социопат ли я. Среди них был один опросный лист, который я заполняла самостоятельно. Он помогает выявить различные признаки, которые указывают на психопатологические черты личности, а общее число баллов показывает обобщенные данные о склонности к психопатическим реакциям. Кроме того, этот тест оценивает более специфические признаки по восьми шкалам. Доктор Иденс отметил: «Возможно, более примечательно то, что результаты мисс Томас превышали 99 % в каждой из подгрупп по нормативной базе данных психопатических черт личности, независимо от пола или возраста. Это позволяет с высокой долей вероятности предположить, что мисс Томас обладает психопатической структурой личности».

Потом последовал новый тест. Я заполнила пересмотренный личностный опросник NEO, и по его результатам доктор Иденс записал, что мой профиль соответствует «типичной психопатической личности среди женщин». Под конец я прошла тест оценки личности, в котором стало понятно, что мои наиболее характерные черты – эгоцентризм и повышенная чувственность, стремление к доминированию, вербальная агрессия и завышенная самооценка. Кроме того, у меня низкие показатели негативной аффектации (то есть для меня нехарактерны фобии, психологические стрессы и симптомы депрессии), у меня проблемы в поддержании межличностных отношений и вялая реакция на стрессовые события.

Доктор Иденс мне понравился. Он показался мне разумным человеком и был неравнодушен к результатам исследования. Во время одной беседы мне даже показалось, что он готов расплакаться, настолько его расстроили данные моих тестов. Я не помню, что мы в тот момент обсуждали, – возможно, я рассказывала, что в детстве отец меня бил. Думаю, что доктор Иденс очень переживал за меня, потому что считал, что я болезненно отнесусь к диагнозу «социопатия». Но, конечно, это входило в список вещей, которые меня не волновали. Если я не переживаю из-за здоровья и своей безопасности, то, естественно, я не расстроюсь из-за перспективы потерять работу или иметь проблемы в личной жизни из-за какого-то диагноза. Думаю, что доктор Иденс понял это и лишь расстроился еще сильнее.

Мы обсудили даже то, что ни один из подобных тестов не предназначен для людей, которые приходят за диагнозом самостоятельно. Преступникам, сидящим в тюрьме, выгодно скрывать свою социопатию, потому что от этого диагноза зависит их дальнейшая судьба, например согласится ли суд на условно-досрочное освобождение. Результаты подобных тестов оценивают с изрядной долей скептицизма. Но как быть с человеком, который по каким-то неведомым причинам желает, чтобы ему поставили диагноз «социопатия»? Несколько раз он уточнял, не обманываю ли я его, чтобы выглядеть большим психопатом, чем есть на самом деле, но при этом признавал, что ложь ради самовозвеличения тоже укладывается в картину социопатии. По правде говоря, у меня не было ни малейшего желания или искушения лгать. Это было бы глупо в моей ситуации. Я действительно искренне хотела получить ответы на интересовавшие меня вопросы, насколько это было возможно в трехчасовой беседе с незнакомым человеком.

После этого, когда люди с подозрением на социопатию спрашивали в моем блоге, стоит ли им проходить тестирование, я всегда отвечала «нет». На самом деле это очень рискованно. Лечения социопатии не существует, и единственный смысл данного тестирования – убедиться (для «душевного спокойствия»), что вы на самом деле социопат. И в то же время появляется опасность испортить себе жизнь, если данные попадут не в те руки. Даже доктор Иденс проявлял максимальную осторожность, отправляя мне электронные письма с результатами тестирования, потому что опасался, что их могут перехватить какие-нибудь злобные «интернет-гремлины».

В конце нашей финальной беседы доктор Иденс спросил: «Что будет, если я скажу, что вы не социопат?» Этот вопрос я сама задавала себе огромное количество раз. Что, если мне перестать вести блог? Что, если я перестану искать ответы на вопросы и читать психологические исследования? «Не знаю, – ответила я, – наверное, я буду раздражена из-за того, что потратила зря столько времени». Он рассмеялся. Когда настало время прощаться, доктор Иденс сказал, сколько я ему должна за прием, а я, как назло, забыла чековую книжку. Мы пошутили о том, что такая забывчивость очень характерна для социопата.

Когда я выходила из его кабинета, то не имела ни малейшего понятия, что он напишет в заключении. Но я поняла, что мы уверены в том, что социопатия не изучена до конца, и она кажется более зловещей, чем есть на самом деле, и данную ситуацию надо менять. Заключение мне пришло по почте через пару недель и подтвердило мои подозрения – и насчет того, что касается диагноза, и насчет неубедительности и субъективности методов современной психиатрической диагностики.

Последний вопрос, волновавший меня насчет выявления социопатии: а надо ли вообще ее выявлять? В детстве я много времени проводила на ферме моего деда, где он разводил кур и других животных. В среднем курицы откладывают одно яйцо в день. Если у нас было семь кур, то каждый день мы получали семь яиц. Дед всегда был пунктуален насчет кормления, каждый день собирал все яйца и наставлял меня, чтобы и я тоже внимательно следила за кормлением и сбором. Дед говорил: если кур не кормить, то они начнут есть свои яйца. А если курица хоть раз попробует яйцо, то войдет во вкус и будет есть их постоянно. Такую курицу придется зарезать. Я не знаю, есть ли способ лечения кур-каннибалов, но, возможно, дед сказал мне это, чтобы напугать и заставить регулярно кормить их и собирать яйца. Однажды меня не было, а дед заболел и несколько дней не мог заботиться о птицах. Когда он пришел в курятник, то нашел там расколотые яичные скорлупки – было понятно, что яйца кто-то ел. С тех пор каждый день он недосчитывался нескольких яиц или находил треснутые яйца. Видимо, какая-то из куриц распробовала их, вошла во вкус и продолжала есть, хотя дед снова начал их кормить.

– Как ты поймешь, какая курица ест яйца? – спросила я деда.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, надо же зарезать курицу, которая это делает.

Дед в ответ лишь рассмеялся.

– Но я серьезно, дедушка, – не унималась я. – Одна из кур занимает место в курятнике и ест нашу еду. Ее надо найти и зарезать, правильно?

– У меня нет времени сидеть в курятнике и следить за курами. К тому же от этой курицы есть и польза. Теперь мы должны вовремя кормить остальных и быстро собирать яйца. Кроме того, это лишнее напоминание о том, что природа безжалостна, а человек ничем не лучше.

Дедушкины рассуждения мне не понравились. На следующий день я встала очень рано и устроила в курятнике засаду, чтобы выследить эту зловредную наседку. Я увидела, как куры, одна за другой, откладывали яйца, а потом одна из них начала играться с яйцами, перебирать их лапами и клевать. Сначала я решила ее зарезать. Я знала, как это делать. Курицу надо подвесить за ноги, потом взять ее за голову левой рукой, обездвижив, нащупать вену на шее, перерезать ее ножом и дождаться, пока кровь стечет на землю. Это заняло бы не больше пяти минут, и все это время курица била бы крыльями, постепенно расставаясь с жизнью. Но вместо этого я просто громко закричала и прогнала испуганную курицу. Собрав уцелевшие яйца, я вернулась домой.

Тогда я думала: «Интересно, а знали ли куры, что делает курица-каннибал? И что бы они стали делать, если бы узнали…»

Глава 3. Мы жуткие и странные

Я выросла в многодетной семье и всегда больше всех любила своего брата Джима. Его нервы не выдержали, когда ему было 18, и с тех пор он стал, как говорит сам про себя, «одиноким волком». Они путешествовали с друзьями, когда его вдруг стало тошнить и вырвало прямо на парковке возле «Уолмарта». Этот случай так сильно смутил и испугал его, что он, вместо того чтобы пойти в туалет и привести себя в порядок, снял испачканную одежду, бросил ее на асфальт и убежал. Друзья стали его искать и нашли только через пару часов в другом секторе парковки. Джим ходил там, ничего не соображая. Он не мог связно говорить и лишь невнятно бормотал. Ребята с трудом умудрились уговорить его вернуться в машину. Путешествие превратилось в пытку. Всю дорогу Джим ехал в испачканной одежде и отказывался мыться. Он долго не мог связно говорить, да и вообще вел себя не как человек, а как дикий зверь. Через несколько дней он снова стал прежним Джимом, но о том, что с ним происходило, пока он был одиноким волком, он не помнит до сих пор.

Я не знаю, как максимально точно описать взрослого Джима, поэтому скажу, что он очень хрупкий. Его могут вывести из равновесия сущие пустяки, он очень чувствителен к стрессам и постоянно из-за чего-то нервничает. Он ведет себя как собака, которую слишком часто били и поэтому она чувствует себя некомфортно в незнакомых условиях. Он много раз посещал психологов и психотерапевтов, но так и не смог проработать свою реакцию и либо агрессивно реагирует на неприятности, либо прячется от них в непробиваемую скорлупу. Иногда я думаю, не ведет ли он себя так потому, что излишне склонен к сопереживанию? Я не могу даже представить, что я когда-нибудь повела бы себя как Джим, и я не понимаю, как в одной семье выросли два таких непохожих друг на друга человека. Я часто вспоминаю Джима, который является моей полной психологической противоположностью, когда думаю о том, что сделало меня социопатом – наследственность или условия воспитания. Есть убедительные доказательства, подтверждающие, что генетические факторы играют важную роль в формировании социопатии. В научных исследованиях также отражено, что социопатические признаки стабильны на протяжении всей жизни человека. Однояйцевые близнецы, набор генов которых совпадает на сто процентов, намного чаще проявляют одновременную склонность к социопатии, чем разнояйцевые близнецы – двойняшки (их набор генов совпадает только на 50 процентов). Среди братьев и сестер мне ближе всех Джим, нас даже часто принимали за двойняшек, потому что он старше меня всего на год с небольшим. В детстве мы все делали вместе. Я могу поклясться, что нас воспитывали абсолютно одинаково, но, повзрослев, мы оказались абсолютно разными людьми.

В большом парке в городе, где я выросла, была огромная бетонная скульптура бронтозавра. Она стояла в песочнице, и большая ее часть находилась под слоем песка. Снаружи были видны лишь шея, голова и фиолетовый хвост, на который мы часто взбирались, чтобы повисеть на руках. Мы с Джимом очень много времени проводили возле этого бронтозавра – чаще всего во второй половине дня вплоть до раннего вечера, когда мама должна была забирать нас из школы. Парк был недалеко, но туда не выходили школьные камеры видеонаблюдения. Никто никогда не заподозрил бы, что родители забыли нас забрать, а если бы кто-то нас спросил, почему мы одни, то у нас с Джимом было что ответить: «Мама сейчас у завуча, они беседуют о нашей успеваемости» или «Маме пришлось уехать по срочному делу, но сейчас за нами придет соседка». Но, по правде говоря, мы не имели ни малейшего представления, почему мама никогда не забирает нас вовремя. Нам просто не хотелось, чтобы нас донимали расспросами чужие люди, поэтому мы врали. В наших историях всегда был взрослый, который должен был вот-вот подойти, даже если солнце уже скрывалось за горизонтом.

В один солнечный день, когда мне было 10 лет, а Джиму 11, родители отвезли нас в парк. Скорее всего, в начальной школе были каникулы, потому что, как я помню, наш самый старший брат в тот день учился. Однако других детей в парке почему-то не было. Родители привели нас к бронтозавру и оставили там, отправившись по каким-то своим делам. Мы же стали играть в солдата и подводную лодку, а компанию нам составил старый обшарпанный друг-динозавр. Прячась от врагов, мы заползали в его горло, а потом высовывали руки из огромной пасти. Устав от бронтозавра, мы отправились в бамбуковую рощу и продолжили военные игры, воображая себя солдатами Вьетконга, бесшумно крадущимися по джунглям.

Спустя примерно час мы наигрались и пошли назад к машине – и увидели, как папа открыл дверь маме и она, как всегда элегантно, села на свое место. Мы с Джимом поняли, что родители сейчас уедут, и пошли к машине. Мы очень хотели побыстрее вернуться домой, потому что военные игры пробудили у нас зверский аппетит. Нам оставалось пройти всего лишь метров сто, когда мы услышали, как заработал мотор; но мы не побежали, пока не увидели, как зажглись задние фары – а значит, родители сейчас уедут из парка. Не могу точно сказать, когда до меня дошло, что они нас бросили. Даже когда машина медленно вырулила на узкую дорожку, а мы мчались за ней, крича изо всех сил, я все еще была уверена, что без нас они не уедут. Не знаю, видели ли они нас в зеркале заднего вида. Возможно, это походило на фильм ужасов, в котором они хотели спастись от чудовищ (своих детей) на медленно ехавшей машине. Тихое урчание мотора резко контрастировало с нашими отчаянными воплями и топотом детских ног по асфальту парковых дорожек.

Мы бежали за машиной метров семьсот, но не догнали ее, а когда родители выехали на главную дорогу, у нас не осталось ни единого шанса. Скоро машина пропала из виду.

Вот тогда я и потеряла надежду – автомобиль скрылся, и мы больше не могли угнаться за ним. Боги пали, и мы лишились надежды на безопасность. Мы осознали это на физическом уровне: надежда покинула нас, и одновременно из крови исчез адреналин, который толкал нас вперед. Мы остановились посреди дороги, задыхаясь, наши сердца бешено стучали, но мы надеялись, что услышим скрип тормозов, и родители вернутся за нами. Однако мы с братом не сказали друг другу о том, что надеялись на это. Вместо этого мы принялись обсуждать, почему родители нас бросили. Может быть, они забыли, что приехали в парк вместе с нами, или, может, случилось нечто из ряда вон выходящее – кого-то избили или зарезали. Или родители сильно поссорились. Мы пытались найти разумное объяснение, оправдать родителей в собственных глазах, но их действия так и остались для нас необъяснимыми. Однако мы чувствовали, что они не вернутся, – и они не вернулись.

Конечно, если бы мы пошли дальше по дороге, то в конце концов добрались бы до дома, но мы решили поступить иначе. Брат пытался пристыдить родителей за такое отношение к нам: наверное, он надеялся, что, обнаружив, что нас нет, они будут плакать и раскаиваться. Я же задумалась над тем, нужны ли нам вообще родители на самом деле, или семья – это выдумка, которую внушают нам в церкви и по телевизору, чтобы мы выполняли работу по дому.

Мы не совещались и не разрабатывали какой-то план, но понимали, что нам нужна еда и одежда, поэтому вернулись к школе, где была припаркована машина нашего старшего брата. Джим сумел немного опустить стекло, чтобы пролезла моя рука, и я открыла дверь. В машине все еще лежала коробка с лыжным снаряжением, оставшаяся с нашей недавней поездки. Мы взяли все теплые шерстяные вещи, которые могли нам пригодиться, а так как сумки, куда можно было все это сложить, у нас не было, мы просто надели все на себя. На мне и на Джиме было по несколько шапок, несколько пар перчаток и курток, некоторые из которых были на много размеров больше. Для Южной Калифорнии мы выглядели страшно нелепо. Но мы знали, что через несколько месяцев наступит зима и станет холодно, поэтому запаслись теплыми вещами заранее.

Мы очень сильно хотели есть, и самый простой вариант, который пришел к нам в головы, – просить милостыню. Тем более выглядели мы подходящим образом. Мы думали найти в машине кусок картона и маркер, чтобы сделать плакат, но обнаружили только листы линованной бумаги и шариковые ручки (теперь, когда я вижу на улице нищего, то каждый раз удивляюсь, где он смог найти кусок картона, ножницы или бритву, чтобы вырезать аккуратный четырехугольник). Однако дорога, на которой мы решили просить милостыню, проходила по лесистой местности с редкими частными домами, и машин там проезжало очень мало. Мы, как самые настоящие бездомные, потели в куче шерстяных одежд и топтались на грязной обочине. Не помню, сколько мы там стояли, пока наконец нам не стало совсем скучно и мы не отчаялись от голода и решили сдаться.

Я ни разу не упрекнула родителей, что они тогда нас бросили. И я до сих пор не знаю, почему это произошло. Может быть, они хотели отдохнуть от нас. Мне кажется, что они думали, что самое страшное, что может случиться, – то, что нам придется долго добираться до дома, если вообще думали об этом. Если я и обиделась, то только потому, что после этого я стала сомневаться в том, что они никогда нас не оставят. У нас был «фиктивный» образ семьи, в которой все заботятся друг о друге, обычной семьи. Не могу сказать, что они не любили нас, – любили, хотя и по-своему. Но в их любви не было никакого смысла; она была для меня совершенно бесполезной. Их добрые намерения не сделали мою жизнь лучше, они лишь изолировали их самих от правды жизни, позволили жить в мире, в который не проникали ни доводы рассудка, ни объективные факты. Все, что не оставляло заметных физических следов, которые повлекли бы за собой вопросы друзей и родственников, оставалось незамеченным.

Я росла словно средний ребенок в «Семейке Тененбаум» – с их жестоким отцом-обманщиком и безразличной, порой истеричной матерью. У меня четверо братьев и сестер, и, когда было нужно, мы формировали небольшой, но дружный отряд. Мы верили в то, что мы лучше всех и что единственные люди, способные понять и оценить нас, – это члены нашей семьи.

Мои родители рано поженились – маме был 21 год, а папе 23. Маме пришлось бросить колледж из-за проблем в семье, и, вернувшись домой, она целенаправленно стала искать мужа. Она встречалась с мужчинами, которые, по ее мнению, могли ее спасти. Не знаю, по какой причине она выбрала папу. Через несколько месяцев после их знакомства она спросила его, не хочет ли он сделать ей предложение. Старший брат появился на свет в первый же год после замужества, а потом мама рожала почти каждый год.

Мой отец был адвокатом. Когда они с матерью только начали встречаться, он работал в крупной юридической фирме, но потом она обанкротилась, и отец начал свою собственную адвокатскую практику. Ему нравилось воображать себя современным Аттикусом Финчем^[3], и иногда он в качестве гонорара принимал от клиентов пироги. Как на кормильца на него совершенно нельзя было положиться: часто, придя домой из парка, мы сидели в темноте, потому что электрическая компания отключила энергию за хроническую неуплату. Он мог потратить тысячи долларов на свои дорогостоящие хобби, а нам в школе приходилось обедать апельсинами, сорванными во дворе. Когда мне исполнилось 12, отец не заполнил налоговую декларацию. Он не платил налоги весь год и не подумал сделать это даже после того, как наступило 15 апреля^[4]. Естественно, в фирму нагрянули аудиторы, и остатки наших финансов растворились без следа.

Но гораздо сильнее, чем финансовая несостоятельность отца, на меня повлияла его эмоциональная и моральная двуличность. Из-за этого я научилась не доверять эмоциям и всему, что не подкреплено фактами. Думаю, что мое сердце ожесточилось из-за его сентиментальных излияний и неискренних призывов жить добродетельно.

Не знаю, что думали об отце чужие люди, но я знаю, что он изо всех сил старался выглядеть хорошим человеком и родителем – для окружающих, для себя самого и нас. Ему нравилось считать себя достойным восхищения, и почти все, что он делал, было подчинено этому желанию. Он любил перечислять свои достижения: словно у него в голове лежала отдельная папка, документы из которой он должен время от времени зачитывать вслух, иначе забудет. Он говорил о своей работе в коллегии адвокатов, о помощи клиентам, о своей репутации в церковном приходе и, самое главное, о благотворительности. Мир должен был знать, какой он щедрый и бескорыстный.

Мои родители иногда вовлекались в нашу школьную активность, зачастую в музыкальной сфере. Иногда, во время школьных концертов, отец работал осветителем, а мама аккомпанировала хору. Думаю, что они были опорой нашего маленького провинциального светского общества. Однажды мы опаздывали на школьный концерт, и только в машине я обнаружила, что забыла дома инструмент. Мы не стали возвращаться, так как родители боялись опоздать, но весь концерт я провела за кулисами, пока мама пела, а папа освещал сцену. Тогда мне не казалось противоестественным то, что мои родители участвовали в концерте, из которого меня исключили.

Думаю, каждый раз, когда отец вел себя неподобающим образом, он больше тревожился из-за имиджа, чем из-за вреда, который мог причинить нам. Ему было не важно, идеален ли он на самом деле, – важно было выглядеть таким, хотя бы в собственных глазах. То, с какой легкостью он обманывал самого себя, не вызывало во мне ни капли уважения. Когда мы всей семьей смотрели грустные фильмы, он часто поворачивался к маме со слезами на глазах, проводил ее ладонью по своей руке и спрашивал: «Чувствуешь, у меня даже мурашки побежали!» Он отчаянно нуждался в том, чтобы мы видели его способность чувствовать и переживать, и больше всего на свете ему требовалось подтверждение этого факта.