Читать книгу: «Точка бытия. Рассказы, повести, притчи, стихи», страница 3

Недоработка старухи Печальниковой. Притча

Паломники помолились в монастыре, приложились к образам, поставили свечи и в состоянии блаженства духом тронулись в обратную дорогу. Где-то на повороте автобус занесло, он перевернулся и пропахал обочину, улегшись в канаве на крышу. Погибла большая часть пассажиров…

Парень пошел в армию, его избили, покалечили сослуживцы, он хотел бы умереть…

Молодая женщина взяла свою дочку в загородный клуб, показать ей лошадок. Девочка, лишь мама отвернулась, протянула ручонку к сидевшей на цепи овчарке. Зверь впился ей в лицо, стал грызть тело ребенка, вертя его, как куклу. В больнице все еще длится операция…

За что, Господи?

Почему такое возможно?

Старуха спрашивала во сне, и по морщинистому лицу ее лились слезы.

– Как же тебе не стыдно, – увещевали ее архангелы, – беспокоить Бога нашего такими зловредными вопросами? Совесть у тебя есть?

– Есть, милые, есть… Совестно мне перед всеми, что не уберегли мы их… я тоже…

– А мало стыда твоего и совести! Словоблудие одно! – укоряют архангелы. – Нет бы – дорогу отремонтировать, чтобы автобусы не кувыркались. Нет бы – забор возле овчарки укрепить. Нет бы – в армии порядок навести! Кто за тебя должен отдуваться? Господь Бог? Мы с ангелами, бесплотные? Эх, человек, человек, неужели ты еще не понял?

Поникла старуха Печальникова головой. Все она поняла. Да проснулась – забыла. Надо в храм идти. Или и совсем не надо… Вот про паломников, ну никак она не уразумеет. Чем-то прогневали, не в тот час пришли.

Притча о бессмертии

Давным-давно, в незапамятные годы, раз и навсегда был решен спор человека с Богом о бессмертии. Бог был бессмертен, а человек – смертен. Казалось ему это несправедливо и жестоко. И затеял он побороться со Всевышним за свои права. – Хорошо, – сказал Создатель. – Будь по-твоему. Живи вечно. Если понравится, всему человеческому роду дарую бессмертие, сколько б его ни наплодилось. Разбирайтесь потом сами.

Обрадовался человек. Лет до сорока он веселился, прыгал, как новенький, ни в чем себе не отказывал. Детей у него появилось на свет огромное множество. Жены помирали, а он все жил. Новая, молодая жена намного приятнее старой, думал он и поеживался от удовольствия.

Только перевалило ему за пятьдесят, как стал он замечать, что молодая жена порой нос от него воротит. И неохотно предается любовным утехам. Да и у него аппетит на эти утехи стал иссякать. Покушать он всегда любил, но стал непроворен бегать за мамонтами и дикобразами. Да и зубы у него притупились, а половина их выпала. Только кашу гороховую и стал признавать, а молочное ему не шло. Стали болеть вдруг и суставы, и внутренности.

– Какой же я дурак! Надо было просить не бессмертия, а вечного здоровья и молодости! – бил себя старик кулаком по лысой голове.

Кинулся он к Богу с молитвами, но тот только рассмеялся.

– Вижу, – говорит, – что поумнел ты с годами. Но мудрости еще не достиг. Лет через сто приходи, потолкуем.

Жил старик теперь не в избе, а в пещере: невестки невзлюбили, стали со свету сживать. Каждый день кого-то с плачем несли на кладбище, а старик не показывался там, ибо видел, что все удивляются его долгой жизни. Стали считать его колдуном, безбожником, пакости ему разные делать, к пещере дохлятину подкидывать. А чем он виноват-то был?

На досуге старик размышлял теперь, что будет, если все его враги в селении тоже бессмертны станут. И наплодятся их дети и внуки. И тесно станет на земле, не пройти никуда спокойно… Нет, не о таком бессмертии он мечтал.

Настал срок идти ко Всевышнему с последней просьбой.

– Господи, прекрати мое существование. Глупо было мое желание жить вечно.

Вздохнул Создатель.

– Быть по-твоему, человек. Ибо мудр стал. Но что же ты оставил после себя, чтобы тебя вечно помнили?

Заплакал старик. Ничего он не оставил. Дети его глупы и злы. Все было напрасно…

Милостив был Господь.

– Пусть помнят тебя за то, что ты замысел мой о роде человеческом принял. Иди с миром, сегодня же упокоишься.

И плакал человек, и благодарил Бога.

И нету нам теперь бессмертия, и ни к чему оно. Утешительно ведь знать, что все помрут – и бедные, и богатые, и добрые, и злые. Справедливо это.

Два старика. Притча

Приснится же такое!

Явились будто два старика на суд Божий. Старики – ровесники, да и померли в один день. Потому у ворот райских в один час оказались.

Пока ждут в очереди приема у высших сил, разговорились.

Общего в судьбе оказалось много, кроме одного. Иван Петрович был женат один раз, а Петр Иваныч – трижды.

– Как такое может быть, чтобы трижды женился, и все по любви? – недоверчиво вопрошает Иван Петрович и даже отодвигается на лавке подальше от Петра Иваныча. – Овдовел, что ли?

– Нет, не овдовел, разошлись. Жены живы и сейчас, мы остались друзьями, – доверительно сообщает Петр Иваныч и опять придвигается поближе.

– Как такое может быть – друзьями? Им что, наплевать на твою измену? Значит, любви не было! – вспыхивает Иван Петрович и отодвигается.

– Ну, покричали, поплакали, а потом поняли, что влюбился я. А с любовью не поспоришь, отпустили, – задумчиво вздыхает Петр Иваныч и улыбается грустно своим мыслям.

– Не любовь это. Так только кобели любят, – резко подводит итог Иван Петрович, не боясь и получить за свои слова. Да никто его за грудки не хватает.

– Неправ, ой, неправ, – улыбается Петр Иваныч. – Счастья ты мужского не видел. А оно – в разнообразии! Все бабы разные, одна другой краше. Как тебе не скучно с одной весь век куковать.

Только хотел заспорить Иван Петрович, а их наверх вызывают – очередь подошла.

Выслушали архангелы стариков и передают, что Господь повелел:

– Того, кто три раза женился и тридцать раз еще мог жениться, да не стал – в рай. А того, кто единожды был женат, реанимировать – пусть еще со своей старухой повидается.

– За что, Господи? – взмолился Иван Петрович. – То есть почему этому-то в рай? Разве он не грешен?

– Грешен-то грешен, а сколько народу осчастливил. А ты вот – одну свою старуху. Маловато будет.

Тут я и проснулась, не досмотрела, как Петрович к бабе своей вернулся.

Нейдут из ума оба старика. Влюбилась-то я в Иваныча. А век прожить хотела бы с Петровичем.

Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец. Про любовь ведь всего не перескажешь, приходите еще.

Пенсионерская любовь. Притча

Жил-был Дед. Тело у него было старое, а душа – молодая. Была у него Баба, телом еще молодая, а душой ужасно старая. Всегда все знала. Не успеет он подумать, а она уже оговорит. Насквозь она его видела и наизусть все повадки знала. И знала, что нету у него к ней настоящей любви. Не за щи и пельмени, а – настоящей. За ее несравненную красоту и стать, на восьмом десятке. Таких баб в деревне больше не было. Все моложе, да одна худая, две толстухи.

И вдруг Дед слег. Не встает, и не пытается. Глаз прищурит из-под одеяла, обведет взглядом избу, вздохнет, и опять укроется по брови. Баба его и лаской, и попреком, и криком, и смехом пронимать – не внемлет. Не встает.

Села она к его изголовью, в руке ковш со святой водицей держит.

– Ну что, допрыгался? – спрашивает. – Доигрался? Помирать удумал?

Молчит дед, вздохнул только. Баба ждет, чтоб он физиономию свою из укрытия высунул – плеснуть-то надо. А он не высовывает, глазом-то ковш углядел давно.

– Степа! Говори, старый хрыч, что с тобой это?

– Лихоманка.

– Ах ты ж, старый блудодей, от кого ты ее схватил?

– Сама пришла. Час мой пробил.

– Степа, говори, где заначки прячешь. Я же их спалить могу нечаянно. Как начну твои польта жечь да выбрасывать…

– Жги. Нету у меня ни шиша. Да и пальто одно, куртка еще облезлая, ватничек… Все пожги, чтоб меня и не вспоминать даже.

– Ах ты, злодей, оставляешь меня, сироту, ни с чем! За что хоронить-то буду? Ты сам должон был накопить!

– Я бы накопил…

Дед вздохнул. И правда, почему он не накопил?

– Как бы ты накопил? – переспросила Баба. – У нас тютелька в тютельку на житье хватало… Вот если бы ты не курил!

– Да-а, и не пил бы, и не ел бы… Найдешь потом такого.

– Да где найду, у нас и нет таких…

– В город езжай. На рынок. Там пучок за полтину.

– Насмехаешься? Ну-ка высунь лицо! Мне долго ковш-то держать?!

– Ну, огрей меня, как всегда лупила, по башке. Вот лихоманка-то и скрутила. Не видал я от тебя ни любви, ни ласки. Прощай теперь.

– Неужто всерьез помираешь? Поверить не могу…

– Своему счастью…

– Ехидничаешь! Значит, нескоро помрешь еще.

Баба встала, унесла ковш на кухню. Там стала креститься перед иконами. Вернулась с мокрым лицом – а дед встает.

– Полегчало мне. Покурить охота. И полез в ее плащ.

– Гад, у меня таскаешь? последние копейки?

– Муж и жена едина плоть, одна сатана. Вот заначек-то наделала, не уследишь за тобой.

Баба вздохнула. Не помирает он. Пусть поживет – две пенсии все ж не одна. Такова она, пенсионерская любовь.

Волшебная кровать

– Егоровна, ты слыхала?

– Нет, не слыхала. Еще из дому не выходила, вот топаю в магазин. А что случилось-то, Дарья Гавриловна?

– Припозднилась ты. Беги скорей, а то хлеб разберут. При мне с десяток буханок оставалось.

– Ай-ё, бегу, бегу. Вот костыль-то мой, выручай, тяни меня к магазину. И Егоровна прибавила скорости, теперь километр в час. Оглянулась:

– А что случилось-то? Помер кто ночью?

– Наоборот. Топай, в магазине все узнаешь.

В магазине, состоящем из комнатки метров десяти площадью да подсобного отделения – судя по избе, такой же площади, – кроме продавщицы Кати, было еще трое стариков. Федотыч укладывал хлеб и сигареты в сумку, Козлиха доставала кошелек, старуха Петрова разглядывала в витрине консервы и йогурты. Была и колбаса, и маргарин, а по стенам на полках пакетики всякие и бутылки. Поздоровавшись, Егоровна прислушалась, какие новости обсуждают. Никто ничего не обсуждал. Тогда спросить пришлось:

– Ну, что новенького?

– Родила голенького! – ответила прибауткой Катя, улыбнувшись.

– Говорят, никто не помер… Женился кто? или народился кто?

– Народился.

– Кто ж? в городе? внук у кого? у нас-то рожать некому, одни старухи…

– Вот у нас-то в Ждановке и народился. Заново на свет.

– Кто? – вытаращила глаза Егоровна.

Федотыч, отходя от прилавка, засмеялся.

– Не успела ты послушать. Дед Прохоров сейчас тут был. Говорит, со вчерашнего дня как заново на свет народился.

– Да что ты говоришь? чтой-то с ним сталося, в семьдесят пять лет? – разинула рот Егоровна, чуть помладше старика Прохорова, Ильи Федоровича.

Федотыч расхотел выходить из магазина и присел на табуретку, которой Катя подпирала внутреннюю дверь.

– А может, и ты купишь. Средство от всех болезней.

До Егоровны дошло.

– Да я уже набрала неделю назад… всяких мазей. Не помогают что-то, от хондроза. Девицы на машине приезжали, торговали тут, будто от аптеки.

– А вот Прохоров денег не пожалел. Ты, небось, рублей тыщу отдала. А он – сто тысяч!

Повисло молчание. Егоровна хлопала глазами, старухи наслаждались ее удивлением. Катя поторопила:

– Давайте, давайте, три буханки остались, потом побегу за молоком к Ерофеевой, магазин на час закрою.

Егоровне досталась буханка – слава Богу, не зря неслась сломя голову, по тропочке сквозь сугробы. Взяла еще кусок ветчины, граммов триста, да пачку сахарного песку. И все вышли на улицу, продолжить разговор.

– За что же он отдал сто тысяч? – недоумевала Егоровна. Старуха Козлова засмеялась:

– Кровать купил.

– Так разве тут кто и мебелью торговал? Да и цен таких нету на кровати, в городе бываю, знаю.

– Купил у девиц. Втихомолку. Отдал им половину денег, чтоб привезли, и молчит. Боялся, мол, что обманут, не хотел перед народом срамотиться.

– Дурак… пятьдесят тысяч отдать без товара…

– А вот и не дурак. Привезли ему эту кровать, лечебную. Вчера уже лежал на ней.

– И что?

– Да вот сейчас только в магазине был. Говорит, как заново народился! Ничего не болит уже!

– И что, не хромает? у него ж хондроз хуже моего! – отвесила челюсть Егоровна.

– Хромает еще, но уже меньше. Даже подпрыгивает, мол, в избе-то.

Старуха Петрова не выдержала:

– Это он от радости подпрыгивает. Что не кинули его на пятьдесят тысяч.

Расстроилась Егоровна, что лично не застала старика Прохорова в магазине. Вот бы поглядеть на него!

– Вот бы поглядеть на него! Что за кровать такая, как она устроена?

– Ты, Егоровна, рядом живешь. Зайди к нему сегодня, да и выпытай. И нам расскажешь, – предложил не теряющий бодрости Федотыч.

– Сходи, сходи, – в один голос стали упрашивать старухи Егоровну.

– Неудобно как-то. Я к нему не хожу, ни по каким делам. С тех пор, как жена его Марья померла, третий год уже не захожу в его избу. Он ведь, Прохоров, чудной. Начнет потом сам ко мне шастать, а мне покой нужен, я никого к себе не зову.

Все знали, что Егоровна вековуха. Замужем не была, детей не рожала. Поэтому и сохранилась хорошо, вот костыль убрать – и сойдет еще за молодую, шестидесятилетнюю. Правда, женихов ей не стало в деревне. Прохоров на нее не зарится почему-то. Козлиха тоже одинокая, но у нее с Прохоровым контры, из-за огорода. А больше тут баб одиноких нет.

***

Старуха Лидия Егоровна была не такая уж и робкая, как положено вековухе, старой деве. К концу жизни старые девы делаются злые и отчаянные, насмешливые и дерзкие. Часто им охота мужика на лопатки уложить, да и вбить кол осиновый ему в ребра. Или накостылять ему по хребту. За свою неудавшуюся женскую долю они мужиков не любят. А за что их любить? Какое от них удовольствие? Никакого!

И если бы не хондроз, не пошла бы Егоровна вечером к Прохорову. Костыль свой забыла даже второпях. Что за кровать? Может, и ей пригодится?

Старик не сразу дверь открыл. И то не полностью открыл, а щелочку отворил узенькую.

– Чего тебе, Лидуха? Что случилось? Горишь?

– Горю, горю. Пусти скорее, уж замерзла в дверь-то колотить. Нехотя старик Прохоров дверь открыл пошире.

– Толста ты, Лидуха. Ты мне дверь разломаешь. Что-то раньше по вечерам к мужикам не бегала. Перед смертью, что ли, решилась?

– Ладно, сосед. Вредность твою я знаю. Да и ты знаешь мою вредность. Давай, показывай кровать.

– Что, уж так сразу?

– В магазине хвастался – теперь к тебе все побегут, кровать смотреть.

– А я и не пущу никого! – разозлился Прохоров. – Зря я сказал… До чего же народ завистливый!

– Неужели ты за эту лежанку сто тысяч отвалил? – воскликнула Егоровна, увидев возле пустой стены какую-то кушетку, да еще с проводами.

– Ладно уж. Смотри, раз приперлась. Да она и двести стоит – чудо-кровать! волшебная! Лечит всего человека сразу! От макушки до пяток.

Видно было, что старик покупкой доволен.

– Как же ты на ней лежишь? долго?

– Пока не надоест. Вчера три часа лежал. Пристегнулся и лежал себе.

– А зачем пристегиваться? Она что, по комнате ездить начинает?

– Ехидная ты, Лидуха. Стоит кровать, как вкопанная.

– Это ты по ней ездишь? Ремни, чтоб не свалился?

– Дура ты совсем. Не езжу я по ней. Провода – к электричеству. Видишь, шнур к розетке идет.

– Так это ты под током лежишь? трясет тебя?

– Не трясет. Пощипывает, покалывает. Тут везде датчики стоят, можно убавить.

Егоровна, кинув пальто на табуретку, уже обошла лечебную кровать со всех сторон, осмотрела провода. Кровать была не широкая и не узкая, как раз на одного человека.

– Ай-яй-яй, Илья, какой же ты мозговитый. Повезло тебе. Неужто и впрямь уже чувствуешь улучшение?

– А то! Раньше я разве так сгибался и разгибался?

И старик согнулся-разогнулся, при этом что-то хрустнуло у него в спине или в коленках.

– Ладно, иди, мне охота лечиться. Сейчас буду опять кроватью пользоваться.

– Ну, дай посмотрю, Федорович, как ты ляжешь? будет ли тебя трясти. А вдруг замыкание?

– Не каркай. Отойди от кровати. Ты вот чихнула, вирусов на нее насыпала.

– Да я сегодня баню топила, застыла малость в ней. Зато чистая, стерильная, белье все новое.

И не успел старик Прохоров моргнуть глазом, как Егоровна улеглась на его лечебную кровать. Он не ожидал от нее такой прыти. Стоит и глазами хлопает, рот разинул и задыхается от возмущения.

– Слазь! Слазь, кому говорят! нахалка!

– Дай полежу. Провода подключай, проверю ток.

– Слазь! Соседей сейчас позову! Караул! Кровать ломают!

– Ори, ори. Егоровна ловко накинула на себя ремень и воткнула шнур в розетку. Убитый ее наглостью Прохоров ремень все же подтянул и пристегнул ее.

– Лечись, Лидуха, я с тебя пени возьму. За амортизацию моей кровати! Как только она тебя выдерживает! Толстая ты! Не шевелись, а то кровать сломаешь – денег не хватит рассчитаться со мной. Я-то вот из похоронных взял…

– Ты заново на белый свет народился – и я хочу! Похоронных подкопим!

И лежит Егоровна, улыбается. И правда, хорошо, удобно. Не трясет.

– Хватит, вставай.

– Да ты что? за десять минут разве что вылечишь? сам три часа лежал!

Плюнул Прохоров, пошел чай заваривать. На кухоньке сердце прихватило. Сидит на лавке и стонет. Отстегнулась Егоровна, подошла к нему – а он в обмороке. Давай его в чувство приводить. Потом взяла и отвела-отнесла его в спальню. Да и сама рядышком легла. А то будет помирать Илюха, а позвать некого. Вот она, скорая помощь, тепленькая, под боком.

Назавтра Егоровна лично в магазине доложила:

– Дед – хоть куда! Помолодел на сорок годов!

– Откуда знаешь?

– Теперь – знаю…

Улыбалась Лидуха загадочно. А вскоре совсем перешла к Прохорову жить.

Волшебная кровать!

Вернуть украденное

Приближались выборы. Неважно, какого уровня. Главное – выборы были, их никто не отменил и не запретил, и это радовало душу иностранцам и другим ученым людям.

Степаниде Кузякиной было наплевать на выборы. Она была аполитичная, инертная, и самое страшное – равнодушная, как и к чужому горю, так и к чужому счастью. Ей лишь бы пенсию вовремя приносили. И чтобы в магазине был хлеб. И чтобы не было войны. И чтобы антенна не ломалась, а то без телевизора в деревне скука.

Степанида варила себе суп и аполитично смотрела телевизор. Она инертно слушала теледебаты и оживлялась только, когда на шоу дело шло к мордобою. Любила Степанида всю жизнь одного человека. Это был Якубович. Порой доходило до того, что ей снились сны. Самый сладкий был, когда Якубович кричал за ее воротами: откройте!!! Но она не могла открыть, потому что от счастья у нее во сне отнимались ноги, а больше идти к воротам было некому.

Однако в этом году выборы крепко засели в ее голове. Долбили про них неустанно, вдолбили ей в голову. И она решила поучаствовать. Стать кандидатом. Лозунг у нее был только один:

– Вернуть украденное!

Чтобы ее приняли всерьез, ей надо было собрать подписи. Начать следовало с родной деревни, где еще наскребалось человек двадцать жителей. Сельсовет, по-новому администрация, помог ей развешать объявления. Там с пониманием отнеслись к ее блажи, а когда из районной газеты пообещался приехать корреспондент и прославить бураковскую инициативу на всю Россию, сельсовет и вовсе разомлел. Вот, мол, какие у нас граждане активные.

Настал назначенный день. Народ собрался в клубе, в котором впервые за зиму даже протопили печку. Было немножко угарно, но вскоре воздух насытился чесноком, слабыми винными парами и овчинами с запахом коровников. То есть, все родное, в простоте, да не в обиде.

– Говори, Кузякина, да короче. Скотину кормить да сериалы смотреть торопимся. Что тебя поперло в кандидаты?

– Земляки, я за справедливость! Всем вернуть украденное.

– Нет, не пойдет. Это нереально, – сделал вывод бывший колхозный конюх Гаврилов.

– Почему это?

– Да знаю я, ты про олигархов. Хрен у них что отнимешь теперь. Вот лучше бы ты мне вернула украденное.

– Я? Какое украденное? – опешила Кузякина.

– Ишь ты! Будто не знает! А кто у меня посыпки себе отгреб? Твои следы у сарая были, не обманешь.

– Ах ты, врун бессовестный! У меня и посыпку красть не для кого, кот ее не жрет! Сам ты на ферме всю жизнь крал!

– А ты докажи, старая ведьма, – зашелся Гаврилов.

Народ гудел и хихикал. Наконец, бабка Марья Тарасова выкрикнула:

– Все крали и тянули! Так социализм и разворовали!

Старик Пахомов в очках провозгласил:

– Социалисты украли у капиталистов, а капиталисты у дикарей первобытных. Теперь концов не сыщешь.

– Если подойти философски, – начал было давнишний парторг Самоедов, – то все крали, начиная с Адама. Кузякина, прихлопни свою инициативу.

Корреспондент был разочарован таким ходом событий. Он предложил:

– А давайте заставим вернуть наше болото. А то оно теперь к другому району приписано. Кузякина, голосуй за болото!

Все поддержали.

Так, с заметки «Вернуть украденное болото», начался славный политический путь народного выдвиженца Кузякиной. Теперь ее выдвинули старшим над болотом. И велено объезжать его раз в неделю, чтобы другие районы не украли.