Читать книгу: «Повесть о Мурасаки», страница 7

Черви

В день зимнего солнцестояния никаких церемоний не совершалось. Было холодно, но я без дрожи вылезала по утрам из теплой постели. Согласно моему китайскому календарю, нынче «дождевые черви завязывались узлами». Не совсем понимая, что это значит, я спросила у садовника, наблюдал ли он нечто подобное. Тот зажмурил один глаз, чтобы показать работу мысли, и ответил:

– Дождевые черви, молодая госпожа? Да ведь в такое время года червей не сыскать! У них же спячка. Эти твари в основном состоят из воды и, стало быть, превратились бы в лед, если бы не прятались глубоко в земле. Весной они повылезают опять.

Я сверилась с календарем: так и есть, в начале средней части четвертого месяца «вылезают дождевые черви». Может, если вырыть в земле глубокую яму, мы докопаемся до места спячки червей? А может, даже окажется, что они завязаны узлами! Я попросила садовника сделать в саду несколько глубоких ям, но, как и следовало ожидать, он заупрямился, потому что почва была слишком твердая. Я попыталась было заинтересовать Нобунори, но в последнее время тот стал брезглив и не захотел пачкать руки. Как вскоре выяснилось, братца больше занимали не дождевые, а метафизические черви.

Мы с нетерпением ждали наступления морозов, чтобы избавиться от демонов мора, но, как ни странно, именно тогда они и нанесли нам самый страшный удар. Умерла моя старшая сестра Такако. Она не проболела и недели: сперва просто сделалась раздражительной, но потом слегла. Вероятно, по причине умственной неустойчивости Такако всегда была подвержена заразным болезням, поэтому мы не особенно беспокоились, пока жестокий жар не дал понять, что недуг взял верх. Отец вызвал заклинателя духов, но все усилия оказались напрасны. В доме запахло семенами мака, который жгли в попытке изгнать злых демонов, но Такако по-прежнему стонала и металась в лихорадочном забытьи.

Когда она приблизилась к порогу смерти, на нее снизошло тихое просветление. Опустившись рядом с ней на колени, я забыла, что Такако дурочка. Казалось, лихорадка спалила все ее земные обиды. Круглое лицо сестры напоминало ожившую маску, а глаза уже смотрели в иной мир. Насколько я знала, религия никогда не занимала Такако, но теперь она принялась рассказывать о будде Амиде, пурпурных облаках и золотом небосводе, населенном небесными девами апсарами, которые машут шелковыми лентами. Пока я слушала эти бессвязные речи, меня осенило, что сестра описывает сцену, изображенную на вышитой картине в нашем семейном храме. Прислужницы же отнеслись к словам больной с благоговением, которое обычно испытывают к святым. Естественно, они решили, что Такако уже узрела рай и ее невинная душа готовится к последнему полету. Я оставила свои наблюдения при себе. Для меня не имело значения, мерещилась ли ей в бреду храмовая картина, или сестра действительно видела небесные кущи. В конце концов, представления об облике рая мы черпаем исключительно из образов на священных предметах. Но когда Такако пролепетала, что видит нашу матушку, которая сидит на раскрытом цветке лотоса, улыбается и манит ее к себе, у меня хлынули слезы.

Разумеется, отец призвал в дом священнослужителей, чтобы они молились о выздоровлении Такако, но стало очевидно, что вместо этого им вскоре придется оплакивать усопшую. Казалось бы, смерть молодой женщины всегда трагична, однако кончина Такако вызывала иные чувства. Сестра, всецело поглощенная своим видением, была прекрасна, как никогда в жизни.

Приближался конец года. Я носила траур по Такако. Один взгляд на темные многослойные одеяния напоминал мне о том, сколько горя принес этот год в целом: как большие потери для всего общества, если говорить об уходе Мититаки и Митиканэ, так и личные утраты – гибель Такако. Казалось, в тот год смерть витала над нами.

Наступил день косин с его обычным ночным бдением ³². После похорон Такако в доме было много родственников, включая мою престарелую бабушку, которая редко выходила на улицу, особенно в холодную погоду. Бдение косин, во время которого люди придумывали самые причудливые способы помешать друг другу уснуть, сулило превратиться в довольно веселое мероприятие. Несмотря на нашу тяжкую утрату, та ночь не стала исключением. Я была поражена, когда бабушка заявила, что, по ее мнению, единственная причина, по которой мы соблюдаем обычай косин, заключается в том, что это безумно весело. Ведь никто в здравом уме не поверит, что в наших телах обитают три зловредных червя.

Однако же мой брат Нобунори в червей верил и не мог оставить замечание бабушки без ответа. Брат даже поспорил с ней (верный признак отсутствия у него здравомыслия). Нобунори серьезно относился к преданиям о червях косин и даже в раннем детстве прилагал героические усилия, чтобы не заснуть. Хорошо, что косин бывает только раз в шестьдесят дней, иначе бедняжке не миновать припадков. Возможно, издавна присущий Нобунори интерес к разным букашкам убедил его в существовании метафизических червей. Он утверждал, будто и впрямь чувствует, как они начинают шевелиться в теле с приближением дня косин.

Я давно заметила, что люди готовы на что угодно, лишь бы помешать своей карме. Например, принято пить настои из травяных сборов для предотвращения слабости. Кое-кто утверждает, будто употребление мяса дикого кабана дважды в неделю укрепляет здоровье и продлевает жизнь. Другие предпочитают экстракт листьев гинкго, чтобы улучшить память. Я готова была поверить, что подобные ухищрения способствуют долголетию, но относиться всерьез к червям косин мне было трудно.

А еще говорят, что ребенок, зачатый во время бдения косин, вырастет вором, такие случаи действительно бывали. Возможно, это подлинная причина, почему в такую ночь не следует ложиться в постель, а история о червях-ябедниках – просто глупые россказни. В косин необходимо любой ценой удержаться от того, что может привести к беременности.

Мы все приняли участие в оживленном споре, и бабушка рассказала жуткую историю, случившуюся во время бдения лет тринадцать назад. Она слыхала ее от тетушки, а та – от самого Канэиэ.

То была первая ночь косин в новом году. Дочери Канэиэ, императрица Сэнси и ее сестра Тоси, главная супруга наследного принца, пожелали собрать во дворце большое общество. Три их брата – Мититака, Митиканэ и Митинага – пообещали явиться и поддержать веселье. Царственные дамы сочиняли стихи и отпускали изысканные шутки, а их приближенные играли в го и нарды. Победительницы состязаний получили великолепные награды, и на протяжении всей ночи в покоях царило веселое оживление.

Наконец, перед самым рассветом, запели первые петухи. Окружающие заметили, что принцесса Тоси задремала, склонившись на подлокотник. Одна из придворных дам окликнула ее: «Не следует сейчас засыпать, госпожа!» А другая возразила: «Тсс. Петух уже пропел. Оставьте принцессу в покое».

Но Мититака пожелал, чтобы его сестра послушала только что сочиненное пятистишие, и стал настойчиво будить ее. Тоси, казалось крепко уснувшая, не отзывалась. Окликая сестру по имени, Мититака приблизился и попытался поднять ее на ноги. Вообразите его потрясение, когда он обнаружил, что тело холодное. Он схватил светильник и поднес к лицу Тоси: она была мертва!

Ужасная трагедия! Трое маленьких сыновей Тоси, семи, шести и двух лет, остались без матери. Как горевал Канэиэ! Хотя к тому времени они с тетушкой уже давно разошлись, даже она сочувствовала ему.

Когда присутствующие услышали конец бабушкиной истории, у всех озноб побежал по спине.

– Кто ее убил? – нарушил тишину чей‑то вопрос.

– О, бесспорно, призрак, – ответила бабушка. – Но какой именно призрак, так и осталось тайной. Канэиэ подозревал, что это был дух одного из его врагов, но в таких случаях трудно сказать наверняка.

Тут подал голос мой брат.

– Разве не ясно? – презрительно усмехнулся он. – Это неопровержимое доказательство силы червей косин, к которым вы все так непочтительно относитесь. Излишне говорить, что история только подтверждает мою правоту.

Все замолчали. Упиваясь победой, Нобунори с горделивым и заносчивым видом выплыл из комнаты. Как только он скрылся в коридоре, остальные начали переглядываться и хихикать.

Так мы провели последний день косин в году, отмеченный трауром по Такако. Возможно, наше неуместное легкомыслие было вызвано ощущением, что печальный период завершился, смерть и неизвестность остались позади и больше ничего плохого не случится. Новый год будет иным, и мы встретим его с новыми силами.

За день до конца года в дом прибыл посыльный с известием, что два дня назад у себя в горах умерла от оспы тетушка. Мы вспоминали о ней в ночь косин, когда бабушка поведала нам о загадочной смерти принцессы Тоси. Конечно, мы ни о чем не догадывались – и подумать только, тетушка умерла как раз в то время, когда о ней говорили! Я невольно задавалась вопросом, не ее ли дух, пронесшийся над нами, побудил бабушку рассказать ту историю.

Я очень сожалела, что не набралась смелости показать рассказы о Гэндзи тетушке, пока та была жива. Испугавшись мнимого порицания, я утратила драгоценную возможность поучиться у нее. Какой же я была трусихой! Вспомнив, как неразумно мы полагали, будто прошлогодние несчастья миновали, я побледнела. Довольно всего одного дня, чтобы смерть унесла в небытие еще одну хрупкую жизнь.

Новый год

Задайте направление новому году своими поступками в первые же несколько дней. Если вы растеряны, испытываете смутное беспокойство и не можете сосредоточиться, заставьте себя уделить внимание череде новогодних церемоний. Если педантично соблюдать условности, поразительно, сколь часто эти вроде бы бессмысленные действия приводят в порядок душевное состояние. В новом году, наступившем за смертью сестры, мне, чтобы последовать собственному совету, пришлось всерьез прибегнуть к самопринуждению. В конечном счете это помогло – и вот я уже весело мурлыкала под нос почти вопреки самой себе.

Мне нравилось ощущение новизны, сопровождавшее даже самые простые занятия. Мы сняли все бумажные амулеты, которые за год успели истрепаться и запылиться, и заменили их свежими; одно только созерцание белоснежной бумаги подняло мне настроение. В первые дни года мы, как принято, ели новыми ивовыми палочками редис, соленую форель и другую пищу, укрепляющую зубы, и ходили в горы собирать травы. Оттуда мы принесли также молодые сосновые веточки и развесили их по всему дому на удачу.

Конечно, во дворце проводились гораздо более пышные обряды, особенно в тот год. Все еще свирепствовавший мор заставил удвоить усилия по сохранению здоровья и долголетия государя. К столу его величества теперь подавали настои из листьев гинкго, а членам императорской семьи было предписано выпивать по три чашки коровьего молока в день. Отцу довелось посетить многие дворцовые церемонии, посвященные наступлению нового года. «Если не показываться на таких мероприятиях, о тебе, как правило, забывают», – говорил он.

На большом пиршестве первой ночи чиновники из Ведомства предсказаний подарили молодому императору новый календарь, а также сообщили о состоянии льда в кладовых. По счастью, в том году лед был толстый, что являлось хорошим предзнаменованием. На второй день отец присутствовал на официальном приеме, устроенном вдовствующей императрицей Сэнси, затем появился на пиру у наследного принца и, наконец, посетил торжество нового регента Митинаги. На третий день года отцу пришлось провести весь вечер на празднике в Зале сановников, выпивая и дружески общаясь со своими собратьями. После этого он сумел ускользнуть и вернуться домой. Дворцовые церемонии продолжались до середины месяца, и время от времени отец был вынужден появляться и на них.

Мы все с нетерпением ожидали двадцать пятого числа – дня, когда должны были объявить о новых назначениях. Отец не бахвалился, но я знала, что он ожидает повышения. Митинага, человек образованный, вроде бы разделял почтение своего усопшего брата к китайской классике; это внушало отцу надежду, что он по-прежнему может рассчитывать на достойный пост. До этого он вот уже десять лет не занимал никаких должностей.

Пятнадцатый день первого месяца – первое полнолуние в году – выдался холодным и ясным. Я помогала нашей кухарке готовить нанакусагаю – кашу с семью травами. Мне нравилось раз в году завязывать волосы на затылке, закатывать длинные шаровары и являться на кухню. Пока каша кипела на огне, я с грустью вспомнила, что Такако всегда воротила нос от этого кушанья. Мы готовили его из двух видов риса, трех видов пшена, красной фасоли, кунжута и трав. Несколько лет назад я пыталась соблазнить сестру кашей, добавив каштаны и сушеную хурму, но Такако выудила их и съела, а к прочему не притронулась. Однако остальным членам семьи добавки так понравились, что впоследствии мы включили их в наш семейный рецепт приготовления блюда.

Следующие десять дней прошли в томительном ожидании императорских назначений. Наконец в положенный день отец присоединился к толпе соискателей, собравшихся во дворе дворца, а мы в нетерпении изнывали дома. В полдень все собрались в главном покое, чтобы дождаться возвращения хозяина в расчете на хорошие новости, которые должны были положить конец длительной неопределенности. К нашему смятению, отец сердито ворвался в дом и, минуя главный покой, направился прямо к себе в кабинет. Я испугалась самого худшего. К счастью, один из моих двоюродных братьев, обеспокоенный поведением отца после назначения, последовал за ним домой и затем поведал нам о случившемся.

Новости оказались плохими. Отца назначили правителем острова Авадзи – самая ничтожная, жалкая, убогая должность, которую только можно себе представить. Брат бранился и неистовствовал, возмущенно топая ногами. Я пыталась его утихомирить, но и у меня от досады путались мысли. Что я могла сказать отцу? Он был безгранично разочарован.

Под вечер отец выскочил из своего кабинета с большим листом бумаги под мышкой. Он по-прежнему был в придворном одеянии, хоть и со встрепанной шевелюрой. Мачеха вскрикнула и подалась к нему, чтобы привести прическу в порядок. Хотя отец едва заметил ее, он все же задержался и позволил жене поправить ему пояс, одежду и волосы. Я молча стояла в дверях, взирая на него. Его взгляд, устремленный, казалось, куда‑то вдаль, вдруг остановился на мне, и он вымолвил:

– Это еще не конец. Я собираюсь кое-что преподнести государю.

И отец решительным шагом вышел за ворота; его слуга побежал следом, с трудом поспевая за господином. Мачеха ударилась в слезы. Дети и челядь подхватили ее рыдания. Я ретировалась в кабинет, подальше от этой суматохи.

Состояние, в каком находилась комната, поразило меня: обычно отец был до крайности аккуратен. Я и сама люблю порядок, но временами родитель упрекал меня за кисть, лежащую не на месте, или неровно стертый брусок туши. Я никогда не видела на его рабочем столе такого развала. На полу валялись раскрытые китайские книги, похожие на брошенных детей. Повсюду были раскиданы клочки бумаги с написанными на них пятистишиями. На фарфоровой подставке в виде дракона осталась немытая кисть. Мне почудилось, будто я заглянула прямо в сердце отца. Ошеломленная, я начала приводить кабинет в порядок.

Мне бросилась в глаза китайская строка: «Страдал, учился, замерзал ночами…» А затем еще одна: «Кровавыми слезами напитан мой рукав…» Мне стало ясно, что отец пытался сочинить китайское стихотворение, чтобы выразить глубокое разочарование, которое принес ему этот день. Я огляделась в поисках других частей текста, а то и черновика всей вещи, и нашла еще несколько строк: «Весенним утром, когда достойных вводят в должности…» Для завершения строфы недоставало еще одной строки. Возможно, в заключении упоминались «кровавые слезы»? Нет, они сюда не ложатся. Должно быть что‑то еще.

«…Безоблачное, голубое, пустое небо». То, что нужно? Да, правильно: «Смотрю в безоблачное, голубое, пустое небо».

Я содрогнулась. Отец собирается подарить это стихотворение императору? Он, должно быть, и впрямь считает, что хуже быть уже не может.

Столь откровенная жалоба, без сомнения, покажет отца в лучшем случае неблагодарным. Оставалось лишь надеяться, что юный император Итидзё отнесется к горечи придворного с пониманием. Правителю было всего шестнадцать, и я гадала, способен ли он постичь чувства немолодого человека, у которого осталась последняя возможность добиться успеха в карьере.

Я села перед небольшой статуэткой Каннон, которую тетушка подарила мне на прощание, когда мы виделись в последний раз. Положив в маленькую курильницу несколько ароматических палочек из алойного дерева ³³, я помолилась о том, чтобы сердце императора наполнилось божественным состраданием.

Вскоре отец вернулся из дворца. Он передал свое сочинение придворной даме, с которой приятельствовал с первых дней на императорской службе, и выразил надежду, что в подходящий момент она предложит стихотворение вниманию императора. Думаю, вся недопустимость этого поступка была осознана отцом лишь на следующее утро. Он встал поздно, проспавшись после похмелья, вызванного не свойственным для него обильным возлиянием, которым отец завершил тот ужасный день.

Весь наш дом и без того пребывал в трауре по Такако, но теперь добавилось столько иных поводов для скорби, что мрачная обстановка стала удушающей. Меня даже начали раздражать веселые сосновые веточки, украшавшие покои. Они призывали счастье и сулили подъем, что ныне выглядело жестоким.

На третий день после того, как были объявлены назначения в провинции, у наших ворот появился императорский посланец. Отец ожидал отклика на свою запальчивую, неблагодарную жалобу и был готов с достоинством выслушать приговор. Нарочного провели в главный покой, где для обогрева помещения было расставлено несколько хибати ³⁴. Отец оделся еще до того, как посланец успел согреть руки, и они отправились во дворец.

Вернулся отец ранним вечером. Шел снег. Пушистые тяжелые хлопья облепили листья бамбука в саду, и пейзаж выглядел в точности так, как изображают снег китайские мастера: сплошная белая пустота. Мы все столпились на галерее, дрожа и прислушиваясь к грохоту подъезжающего экипажа. Отец быстро вылез из повозки и, стряхивая с плеч снег, велел нам дожидаться его в главном покое. Там было еще тепло, и Умэ в наступивших сумерках зажигала масляные светильники. Когда вошел отец, мы все притихли. В полутьме было трудно разглядеть выражение его лица.

У него, как всегда при сильном душевном волнении, подергивалась щека. Казалось, общее молчание длилось бесконечно, потом отец кашлянул, кашель перешел в корчи, а корчи стали подозрительно напоминать смех. Мачеха решила, что супруга хватил удар, и бросилась к нему. Он отмахнулся от нее. Глава семьи действительно смеялся, но поначалу мы сомневались, что он не болен и не сошел с ума. На самом же деле отец был счастлив – до упоения. Ни один из присутствующих прежде не видел хозяина дома в подобном состоянии. Мы не сразу сообразили, что с ним творится.

Наконец припадок миновал. Ныне, по прошествии времени, я понимаю, какое облегчение испытал отец, избавившись от десятилетнего напряжения, которое события последних дней превратили в почти невыносимый гнет. Отец утер глаза, откашлялся и торжественно объявил:

– Император счел возможным назначить меня правителем провинции Этидзэн.

Нобунори, точно дикарь эмиси ³⁵, издал восторженный вопль, и даже мачеха негромко вскрикнула от изумления и радости.

– Этидзэн – обширная провинция, и назначению будет сопутствовать щедрое жалованье, – продолжал отец. – Во всяком случае, благосостояние семейства обеспечено, и все вы можете больше не тревожиться об этом. Кроме того, для меня большая честь, что мне доверили руководство столь известным краем. Нашей семье теперь не придется стыдиться отсутствия официальных должностей.

Нобунори вскочил, чтобы выхватить у Умэ, которая только что вошла в комнату с подносом, бутылку саке.

– Твое здоровье! – провозгласил он, протягивая чарку отцу. – Это все благодаря твоему потрясающему китайскому стихотворению!

Отец бросил на меня пронзительный взгляд, и я почувствовала, что покраснела, как камелия.

– Мне Фудзи рассказала, – пояснил брат, усугубляя мой позор. – Знаю, я никогда не уделял достаточного внимания ученью, – продолжал он, – но сейчас мне ясно, почему это так важно. Хвала императору!

У мачехи был задумчивый вид.

– Дорогой, – отважилась промолвить она, – когда ты сказал, что тебе доверили руководство краем, ты, конечно, имел в виду, что будешь руководить человеком, который поедет вместо тебя в Этидзэн? – Она выжидательно уставилась на супруга.

– Нет, жена, я имел в виду, что мне доверено управление провинцией, и это означает, что я буду жить в Этидзэне и заниматься тамошними делами, как и надлежит представителю императора.

Отец взял самый мягкий тон, но его слова поразили мачеху, точно удары. Она закрыла лицо широким рукавом.

– Ты хочешь сказать, что мы должны переехать в Этидзэн? – дрожащим голосом пролепетала женщина. – Покинуть столицу и поселиться в пограничье?

Отец взял ее за руку.

– Мне говорили, там очень красиво, – ласково произнес он. – У нас начнется новая, интересная жизнь.

– А как же образование детей? А мои родители?

Мысль о том, что ее вырвут из средоточия цивилизованного мира и забросят в варварские края, овладела воображением мачехи, и она принялась всхлипывать. Нобунори же, напротив, был так взволнован предстоящим переселением на дикий север, что издал еще несколько оглушительных воплей. Это несколько разрядило обстановку. Младшие сводные братья и сестры, заразившись шумными восторгами Нобунори, начали возбужденно носиться по комнате. Что касается меня, то посреди всего этого переполоха я придумала замечательный план.

Сколько бы мачеха ни сопротивлялась переезду в Этидзэн, я знала, что отец в конце концов одержит верх и она с детьми тоже отправится с ним. И сколько бы отец ни настаивал на моей свадьбе с Нобутакой еще до отъезда родных, я была уверена, что сумею убедить его вместо этого взять меня с собой в Этидзэн.

На третий день третьего месяца я в одиночестве отправилась на берег реки Камо, в место, находившееся чуть ниже святилища. У меня был с собой букет апостасий, которые я нарвала в заросшем уголке нашего сада. Когда брат застал меня там и спросил, чем я занята, я ответила, что собираю цветы, чтобы поупражняться в рисовании: у меня имеется несколько китайских набросков с изображением апостасий, бамбука и цветов сливы, где показаны различные виды мазков кистью, и листья апостасии рисовать проще всего. Нобунори, как обычно, оскорбительно прошелся насчет моих художественных способностей.

Однако я вовсе не собиралась рисовать растения. Накануне я постилась и молилась об успехе моего плана по спасению от замужества благодаря отъезду в Этидзэн. Я водила букетом по своему телу, мысленно приказывая любым тревогам, самолюбивым мыслям и своенравным порывам излиться наружу и перейти на листья. На следующий день я отправилась к Камо и, стоя на берегу, еще раз помолилась, после чего швырнула охапку апостасий, отягощенную моими грехами, в стремительные воды.

Разумеется, в тот день не я одна совершала на берегу обряд очищения. Наблюдая за тем, как пучок колышущихся стеблей распадается, смешивается с другими растениями и уносится разбухшим от дождя потоком, я ощутила, что на душе у меня становится легче. К сожалению, соседний экипаж был битком набит буддийскими священнослужителями в дурацких бумажных шапках, которые они носят, когда притворяются мастерами предсказаний. Их недостойный вид оскорблял священное место и присущий ему дух надмирной возвышенности. Я старалась не отвлекаться, но в голове само собой сложилось пятистишие:

 
Чисты и священны
Бумажные ленты и подношенья
Богам.
Но сколь нечестивы, нелепы
Монахи в бумажных шапках.
 

Готовясь к переводу в Этидзэн, отец проводил много времени во дворце. Мачеха, как я и думала, согласилась на переезд, хотя даже не притворялась, будто рада этому. Ее родители постоянно находились у нас дома, якобы желая помочь с устройством перевозки домашнего скарба, но на деле это был лишь предлог для того, чтобы побыть с дочерью и внуками. Старики тоже не испытывали радости. Возразить против повышения зятя им было нечего, но в глазах у тестя и тещи читался упрек. Неудивительно, что отец предпочитал коротать дни во дворце.

Я повела борьбу за то, чтобы сопровождать семью в Этидзэн, однако отец заявил, что женщине моего возраста немыслимо покидать столицу незамужней. Бедная Тифуру! Через это пришлось пройти и ей: она была поспешно выдана замуж, когда ее отца перевели в Цукуси. Оказалось, что Нобутака несколько месяцев проведет в Мияко в отпуске, и отец настоял, чтобы мы встретились и договорились о дате. Я молилась, чтобы в глубине души отец не сумел примириться с нашей грядущей разлукой. С кем он будет делиться мыслями в захолустном Этидзэне – со страдалицей-женой? с моим дурковатым братцем? Как‑то я вскользь заметила, что блестящего общества в Этидзэне не будет, однако отец и ухом не повел.

В итоге я закатила шумную сцену, пригрозив принять постриг и уйти в монастырь, если меня оставят в Мияко. Выдвинув ультиматум, я согласилась на сделку: пообещала поддерживать переписку с Нобутакой и вступить с ним в брак по возвращении в столицу, но только в том случае, если мне позволят отправиться в Этидзэн. До той поры много воды утечет, рассуждала я, возможно, Нобутака успеет потерять ко мне интерес. Едва ли стоит беспокоиться о столь далеком и неопределенном будущем.

Когда мой план покинуть столицу вместе с семьей осуществился, я так упивалась победой, что не обратила особого внимания на скандал, привлекавший всеобщее внимание с начала года. Если для нас назначение отца в Этидзэн обладало громадной важностью, то остальному обществу оно служило пищей для пересудов разве что один день. Всех удивило, что император настолько проникся жалобами моего отца и походатайствовал за него перед Митинагой. Но еще поразительнее, что Митинага пожаловал отцу должность, на которую уже был назначен один из его родственников! Уверена, это вызвало множество толков в чиновничьих кругах. Нам повезло, что именно в то время разразился скандал вокруг Корэтики. Иначе туман злобы, который постоянно витает над двором, мог бы сгуститься в зависть и запятнать удачу отца.

Случилось вот что. Вдовствующая императрица Сэнси, сестра Митинаги, занемогла, и гадальщики предписали ей сменить место жительства. Она со своей свитой заняла дворец Итидзё, переселив его обитателей в загородное поместье. В семье, которую вынудили переехать, было две дочери: одна красивая, другая не очень. Корэтика с некоторых пор посещал красавицу. Вероятно, он был рад, что семейство перебралось в поместье, ибо в частном доме ему было намного легче получить доступ к своей даме, чем когда она жила во дворце Итидзё.

Однако затем вторая дочь начала получать любовные записки от отрекшегося императора Кадзана. Когда она отказалась отвечать на его письма, Кадзан стал лично посещать ее дом, пытаясь добиться взаимности. Корэтике не верилось в искренность увлечения дурнушкой, и он заключил, что император, должно быть, положил глаз на его избранницу. Мой отец находил подобные выводы предосудительными, но старался не высказывать неодобрения.

Корэтике и впрямь следовало быть осмотрительнее. Он потерпел серьезное поражение, когда регентство перешло к его дяде Митиканэ, а затем к Митинаге. Едва ли ему стоило в нынешней обстановке привлекать к себе внимание. Но что же делает Корэтика? Он нападает на бывшего императора, ясной лунной ночью покидающего дом двух сестер!

«Я просто хотел его припугнуть», – неубедительно оправдывался Корэтика, когда все это выплыло наружу. Кадзан действительно испугался: стрела пронзила его рукав. Хотя обстоятельства дела оказались не слишком лестными для репутации бывшего императора и сам пострадавший пытался сохранить происшествие в тайне, о стычке стало известно регенту Митинаге и нынешнему государю. Корэтику обвинили в оскорблении монаршей особы: пусть поведение Кадзана выглядело недостойным, он по-прежнему был облечен званием отрекшегося императора. Все гадали, как Митинага накажет племянника.

В начале лета проводилось множество поминальных служб по всем, кто умер в минувшем году. В течение десяти дней я ежедневно посещала разные церемонии, а однажды даже сходила на две подряд. Кое-кто из скорбящих снова стал носить цветные платья, но большинство придерживались серых тонов. Я обнаружила, что одна девушка, которой, на мой взгляд, шли ярко-рыжие и темно-зеленые оттенки, в пепельно-сером выглядит еще привлекательнее. Отчего‑то цвет, который, в сущности, бесцветен, оказался более волнующим.

Девушка спросила меня, по ком я скорблю. Я ответила, что по старшей сестре, а она воскликнула, что носит траур по младшей сестре, которая скончалась примерно в то же время. И предложила нам видеть друг в друге утраченных родственниц. Мы начали переписываться как младшая и старшая сестры, хотя я уже собиралась отбыть в далекие края.

О Корэтике безудержно судачили даже на поминальных службах. «В конце концов, он министр двора, а его сестра императрица, – рассуждали одни. – Его не станут выводить на чистую воду, как обычного разбойника». Другие сомневались, что высокого происхождения окажется достаточно, чтобы избежать высылки. Оставалось только гадать, что предпримет Митинага. Наша семья была в большом долгу перед новым регентом, но я мало что о нем знала. Еще недавно он держал наши судьбы на ладони, словно перепелиное яйцо. В итоге регент решил поберечь это яичко, устроив ему гнездышко в Этидзэне, но вполне мог бы и разбить. Я рассчитывала найти ключ к личности Митинаги в том, как он поступит с Корэтикой.

Вскоре отец вернулся домой из дворца с известием, что Корэтика и его брат Такаиэ сосланы в разные концы империи. Как мы и ожидали, их признали виновными в нападении на императорскую особу, но вдобавок обвинили в наведении порчи на вдовствующую императрицу Сэнси и – самое вопиющее – в отправлении обрядов, которые могли проводить лишь члены монаршей семьи.

Если предположить, что обвинения имели под собой почву, то суд, несомненно, был прав, выслав обоих братьев. Но я задавалась вопросом, не навет ли это. Корэтика был человек честолюбивый и, безусловно, страстный, но мне не верилось, что он настолько глуп. С того мгновения, как молодой вельможа впервые встретился мне на людях, я следила за его карьерой, выведывая у отца отрывочные сплетни о нем. Признаюсь, Корэтика казался мне весьма привлекательным. В конечном счете я решила, что его сослали скорее за то, кто он есть, чем за то, что он сделал. По собственному опыту зная о мягкосердечии юного императора Итидзё, я была уверена, что не он предложил столь суровый приговор. Его наверняка вынес Митинага.