Читать книгу: «Испанская баллада», страница 9

Глава 6

Дону Альфонсо все сильней недоставало умиротворяющего присутствия Леонор. К тому же королева переносила свою беременность довольно тяжело, а роды ожидались через шесть-семь недель. Неловко было оставлять ее одну. Альфонсо послал к ней гонца с сообщением, что скоро сам прибудет в Бургос.

Донья Леонор не серчала на него за долгое отсутствие. Она понимала, как мучился он вынужденным бездействием. Понимала, как не хотелось ему встречаться при бургосском дворе с рыцарями, отправлявшимися в Святую землю. Она была благодарна мужу за то, что он все-таки приехал.

Она старалась показать дону Альфонсо, что отлично его понимает. Ей и самой больно, но ничего не поделаешь, Кастилия вынуждена соблюдать нейтралитет. Донье Леонор было известно, как глубоко засела обида в сердце дона Педро. Она знала: даже если бы удалось заключить союз с Арагоном, мстительное чувство не изгладилось бы в душе молодого государя, между ним и доном Альфонсо шли бы непрерывные дрязги из-за верховного командования, а в таком случае поражение было бы неизбежно.

Умными речами она внушала королю, что для победы над собой ему потребовалось не меньше мужества, чем для ратных подвигов. Все хорошо понимают, что его бездействие вызвано злосчастным стечением обстоятельств.

– Ты по-прежнему первый рыцарь Испании и лучший ее герой, ты, мой Альфонсо, – сказала она, – и это известно всему христианскому миру.

От ее слов у Альфонсо потеплело на сердце. Она его дама, его королева. Как мог он так долго оставаться в Толедо без ее успокоительных слов, без ее совета и поддержки?

Он, в свою очередь, старался понять ее лучше, чем понимал прежде. До сих пор он считал каким-то дамским капризом, что она предпочитала свой Бургос его столице, Толедо. Только теперь он понял, до чего глубоко укоренилась такая привязанность в натуре Леонор. Ведь детство ее прошло при дворах отца и матери – Генриха Английского и Эллинор Аквитанской⁶⁷, где очень заботились о высокой образованности, об учтивых манерах. Немудрено, что ей трудно было освоиться в его далеком Толедо. Бургос лежал на пути у пилигримов, направлявшихся в Сантьяго-де-Компостела, и отсюда легче было поддерживать сношения с утонченными христианскими дворами. В гостях у доньи Леонор нередко бывали рыцари и придворные поэты ее отца и сводной сестры – принцессы Марии де Труа⁶⁸, самой прославленной из всех дам христианского мира.

Глазам дона Альфонсо, умудренным разлукой, по-новому представился и сам облик Бургоса. Ему стала внятна суровая, сосредоточенная красота древнего города, который скинул с себя все мавританские прикрасы и гордо высился к небу, величественный, чинный, суховатый, христианский. Ну и глупец же он, если хоть на мгновение мог устыдиться своего благородного рыцарского Бургоса из-за пустого слова, брошенного глупой девчонкой.

Его брала досада, что он распорядился отстроить Галиану во всей ее прежней мусульманской роскоши. Он ничего не сказал о том донье Леонор. Сначала ему казалось, что, восстановив прекрасный дворец, в летний зной так и манивший прохладой, он сможет уговорить королеву почаще бывать в Толедо, каждое лето проводить там по нескольку недель. Но теперь он понимал – Галиана ей не понравится. Леонор присуще чувство меры, ей по нраву сдержанность, серьезность, ясные очертания. Изнеженная роскошь, замысловатость, игра орнаментов и переливов – все это не для нее.

Все эти недели он как мог угождал донье Леонор. Она ведь была на сносях, а значит, не могла участвовать в верховых прогулках и выездах на охоту, поэтому он тоже отказался от таких развлечений и почти все время проводил в замке. Больше внимания, чем обычно, он теперь уделял своим детям, особенно инфанте Беренгарии. Это была сильно вытянувшаяся девочка-подросток, некрасивая, но со смелостью на лице. От матери она унаследовала любопытство, интерес к миру и людям, как, впрочем, и ее честолюбие. Инфанта много читала и училась. Очевидно, ее радовало, что отец стал к ней более внимателен, но, несмотря на то, она оставалась молчаливой и замкнутой. Альфонсо так и не удалось сдружиться с дочерью.

Донья Леонор уже примирилась с мыслью, что ей не удастся родить наследника. Не так уж и плохо, как-то раз с улыбкой заметила она, если и в четвертый раз на свет явится девочка. Тогда будущий супруг Беренгарии будет иметь самые твердые виды на корону Кастилии, а следовательно, будет вести себя как честный союзник их королевства. Она не расставалась с надеждой склонить дона Педро к полюбовному союзу и намеревалась сразу же после родов снова отправиться в Сарагосу и заняться сватовством. Кстати, участники Третьего крестового похода что-то не спешат, христианская армия продвигается на Восток крайне медленно, они еще в Сицилии. И если вскоре будет достигнуто примирение с Арагоном, вполне возможно, что Альфонсо успеет принять участие в священной войне.

А пока донья Леонор придумывала для него всякие занятия, чтобы скучное время ожидания тянулось не так медленно.

Стоило поразмыслить хотя бы о рыцарском ордене Калатравы. Это было лучшее войско во всей Кастилии, однако оно подчинялось королю лишь на время войны, в мирное время Великий магистр пользовался полной независимостью. Сейчас, когда идет священная война, у дона Альфонсо есть веские причины настаивать на изменении заведенного порядка. Донья Леонор предложила, чтобы король съездил в Калатраву, пожертвовал ордену деньги на постройку новых укреплений, как и на вооружение рыцарей, а заодно попробовал сговориться о пересмотре устава ордена с Великим магистром, доном Нуньо Пересом; тот, хоть и был монахом, имел отличные познания в военном деле.

Был еще один важный вопрос: пленники, захваченные султаном Саладином во время битвы за святой город. Папа не раз обращался к монархам Европы с призывом выкупить этих несчастных. Но священная война поглощала огромные суммы, и христианские государи медлили выполнять свои обещания, а время шло. Султан требовал выкуп в десять золотых крон за мужчину, в пять – за женщину, в одну крону – за ребенка; суммы были большие, но все-таки не чрезмерные. Донья Леонор советовала, чтобы дон Альфонсо выкупил как можно больше пленников. Тогда он докажет всему свету, что в святом рвении не уступает другим государям.

Дон Альфонсо полностью одобрял эти замыслы. Но для их осуществления нужны были деньги.

И он велел, чтобы Иегуда явился в Бургос.

Тем временем дон Иегуда спокойно посиживал себе в Толедо, в своем прекрасном кастильо Ибн Эзра. Пока весь свет воевал, его Сфарад наслаждался мирной жизнью. Его собственные дела процветали, как и дела всей страны.

Но новая тяжкая дума закралась в сердце: его крайне беспокоила участь толедских, да и вообще кастильских евреев.

Папский эдикт недвусмысленно предписывал, чтобы саладинову десятину платили все, кто не примет участия в походе, а стало быть, и евреи. Архиепископ дон Мартин, ссылаясь на сей указ, потребовал, чтобы альхама выплатила ему эту подать.

Дон Эфраим показал Иегуде письмо архиепископа. Оно было резким, угрожающим. Иегуда дочитал до конца; он уже давно ожидал подобного требования со стороны дона Мартина.

– Альхама вконец разорится, если в придачу ко всем прочим налогам обязана будет выплачивать еще и саладинову десятину, – писклявым голосом объявил дон Эфраим.

– Если вы хотите увильнуть от уплаты, – без обиняков ответил Иегуда, – на мою поддержку не рассчитывайте.

Лицо старшины альхамы сразу сделалось сердитым, возмущенным. «Иегуде и дела нет до того, сколько мы платим, – с горечью думал он. – Загребает свои проценты, проклятый ростовщик! А нас бросает на погибель».

Дон Иегуда угадал мысли собеседника.

– Хватит скулить о деньгах, господин мой и учитель Эфраим, – попрекнул он. – Разве мало заработали вы на нейтралитете Кастилии? Мне бы уже давно полагалось стребовать с вас саладинову десятину. Дело здесь не в деньгах. За этим стоит кое-что посерьезнее.

В своих сокрушениях о той огромной сумме, которую требовали с членов альхамы, пáрнас Эфраим в самом деле как-то упустил из виду другую беду. Но теперь, когда Иегуда так сурово осадил его, он мигом осознал грозящую опасность. Дело в том, что саладинову десятину платили церкви, не королю. В иных случаях, когда речь шла о взимании налогов с христиан, архиепископ предъявлял свои права на эти взносы, и казна вынуждена была идти на уступки. Когда же дело коснется евреев, дон Мартин будет еще нещаднее настаивать на своих привилегиях. И если он добьется своего, независимости альхамы наступит конец.

Дон Иегуда в самых жестких словах разъяснил это своему посетителю.

– Ведь ты не хуже меня понимаешь, в чем тут главная загвоздка, – сказал он. – Нельзя, чтобы между нами и королем втиснулся посредник. Мы должны блюсти свою независимость, как это закреплено в древних книгах. Мы должны сохранить право собственного судопроизводства, подобно грандам. Право взимать саладинову десятину причитается королю, причитается мне как его министру, а вовсе не дону Мартину. На этом я и буду настаивать. И если мне это удастся и если для вас все ограничится потерей денег, тогда можете возблагодарить Господа, что дешево отделались!

Дон Эфраим, хоть и задетый за живое, про себя не мог не признать, что Иегуда прав. Его поразило, насколько быстро и верно Иегуда уловил, в чем тут главный подвох. Но он не хотел обнаружить свое невольное восхищение. Слишком сильно сокрушался он из-за денег. Он сидел в неловкой позе, зябко поеживаясь, почесывая ногтями одной руки ладонь другой, и продолжал ворчать:

– Твой кум дон Иосиф добился, чтобы евреи в Сарагосе платили только половину десятины.

– Возможно, мой кум хитрее меня, – сухо ответил Иегуда. – И уж конечно, у него нет такого противника, как наш архиепископ дон Мартин.

Иегуда горячился все сильнее:

– Неужели ты еще не понимаешь? Я сочту за счастье, если архиепископ на сей раз не накинет на нас ярма. Ради этого я охотно уплачу десятину королю, и десятина моя будет полновесная, дон Эфраим, не сомневайся. Самоуправление альхамы стоит того. – Эти слова он произнес с неожиданным волнением, даже заикался и пришепетывал.

– Я знаю, что ты нам друг, – поспешил ответить дон Эфраим. – Только очень строгий друг.

Архиепископ, получив почтительный отказ дона Эфраима, не стал тратить времени на второе послание. Вместо того он отправился в Бургос – разумеется, затем, чтобы вытребовать необходимые полномочия для действий против евреев.

Иегуда опасался, что архиепископ добьется своего. Альфонсо и Леонор благочестивы, нейтралитет Кастилии и так уже гнетет их совесть. Дон Мартин наверняка сошлется на недвусмысленный эдикт Святейшего отца и будет увещевать королевскую чету не умножать своих грехов. Иегуда подумывал, не съездить ли и ему в Бургос. Но его удерживало замечание старого Мусы, что как раз чрезмерной суетливостью можно все сгубить.

Когда король призвал его в Бургос, Иегуда воспринял это как знак с небес.

Действительно, архиепископ сильно донимал короля. Он ссылался на многие указы Святого престола и на сочинения великих иерархов церкви. Разве не ответили евреи Пилату: «Кровь Его на нас и на детях наших» – и тем самым не осудили себя сами? Тогда же Господь обрек их на вечное рабство, и обязанность христианских государей – не позволить сему племени, проклятому Богом, снова поднять выю.

– Ты же, дон Альфонсо, – взывал он к королю, – во все годы своего правления потакал евреям, цацкался с ними. И в нынешние тяжкие дни, когда Гроб Господень снова в руках обрезанного антихриста, а папа своим эдиктом обязал всех без исключения – и евреев в том числе – платить саладинову десятину, ты все еще колеблешься, ты не выполняешь указа, ты даешь сим нехристям преимущество пред твоими верными христолюбивыми подданными.

Архиепископу удалось уломать короля, и тот обещал:

– Хорошо, дон Мартин. Мои евреи тоже будут платить саладинову десятину.

Дон Мартин возрадовался:

– Сейчас же назначу налог!

Но дон Альфонсо не то имел в виду. Папа, конечно, мог требовать, чтобы он, король, стребовал со своих подданных десятину и употребил ее на военные нужды; однако взимать налоги и распоряжаться, на что именно их употребить, – это его королевское право. Подобные разногласия возникали уже давно, и они снова обострились уже при первом назначении саладиновой десятины. И хоть Альфонсо высоко ценил архиепископа как верного, рыцарски благородного друга, уступать ему здесь он все-таки не желал.

– Прости, дон Мартин, – молвил он, – но в твои обязанности это не входит.

А когда архиепископ возмутился, король успокоил его:

– Ты ведь не алчешь денег, и я тоже не алчу. Мы христианские рыцари. Мы захватываем трофеи у врагов, но не спорим о деньгах с друзьями. Пускай во всем разбираются финансисты и законники.

– Сие означает, что ты предоставляешь твоему еврею по его хитрому разумению толковать эдикт Святейшего отца? – недоверчиво и вызывающе спросил дон Мартин.

– Обстоятельства сложились так, – ответил Альфонсо, – что дон Иегуда уже как раз на пути в Бургос. И его мнения я, конечно, тоже спрошу.

Тут уж архиепископ взорвался:

– Кого ты намерен спрашивать? Этого дважды неверного? Посланца дьявола? Думаешь, он присоветует тебе что-то дельное во вред своему другу, севильскому эмиру? Кто поручится в том, что эти двое уже сейчас не строят козни против тебя? Еще фараон говорил про народ Израилев: «Когда случится война, соединится и он с нашими неприятелями и вооружится против нас»⁶⁹.

Дон Альфонсо прилагал усилия, чтобы выглядеть спокойным.

– Эскривано хорошо для меня постарался, – сказал он. – Он сделал больше, чем все его предшественники. В хозяйстве моего королевства возрос порядок и уменьшился гнет. Ты несправедлив к этому человеку, дон Мартин.

Искренность, с которой король взял под защиту своего еврея, испугала архиепископа.

– Теперь я вижу, – заметил он, теперь уже без гнева, скорее с беспокойством, – что Святейший отец имел все основания предостеречь христианских государей от евреев-советчиков. – И дон Мартин процитировал послание папы: – «Берегитесь, монархи христианские. Коль излишне приблизите к себе иудеев по милости вашей, то воздадут они вам согласно пословице: mus in pera, serpens in gremio et ignis in sinu – как мышь в мешке, как змея за пазухой, как тлеющий уголь в рукаве»⁷⁰. – И удрученно закончил: – Сей человек стал ужасающе близок тебе, дон Альфонсо. Он, как червь, пробрался в твое сердце.

Король был растроган печалью друга.

– Не подумай, – сказал он, – будто я намерен удержать то, что причитается церкви. Я взвешу твои и его доводы и, если не услышу от него чего-то чрезвычайно весомого, убедительного, а главное – несвоекорыстного, тогда последую твоему, а не его совету.

Архиепископ по-прежнему был хмур и озабочен.

– С тебя разве не довольно, – предостерегающе напомнил он, – что Господь, по грехам твоим, обрек тебя бить баклуши в то время, как весь христианский мир сражается? Не прибавляй к старым грехам новых! Заклинаю тебя, не допускай, чтобы в твоих землях поганые нехристи глумились над эдиктом Святейшего отца!

Дон Альфонсо взял его за руку.

– Благодарю тебя, – молвил он. – Я вспомню твое предупреждение, если советник мой попытается заговаривать мне зубы.

Пока король дожидался Иегуду, слова дона Мартина не шли у него из головы. А ведь архиепископ-то прав! Не надо бы так близко связываться с этим евреем. Чужак, с которым поневоле приходится вести дела, так бы и надо с ним обращаться. А он, Альфонсо, уже обращается с ним как с другом. Был у него в гостях, взял его сына к себе в пажи, строил куры его дочери и даже, задетый насмешками этой чванливой девчонки, решился восстановить мусульманский дворец. Отогреешь змею на груди своей, а она тебя все равно ужалит. Может статься, уже ужалила.

Нет, еврей больше не опутает его своими чарами. Надо призвать Иегуду к ответу – почему это он еще не стребовал саладиновой десятины с альхамы. И если он не приведет каких-то крайне весомых доводов, Альфонсо передаст все эти дела в ведение дона Мартина. Пусть не больно-то превозносятся, нехристи поганые!

Но ведь в таком случае выходит, что он передаст церкви свое право владения евреями, свое patrimonio real?⁷¹ Его предки никому не позволяли посягнуть на это святое королевское право.

Он просмотрел донесения о финансах государства. Состояние дел было благоприятно, более чем благоприятно. Эскривано сослужил ему хорошую службу, отрицать этого нельзя. Однако он, Альфонсо, сохранит в сердце своем предостережения архиепископа; он не позволит водить себя за нос.

Для начала он потребует, чтобы еврей предоставил ему огромные денежные суммы для Калатравы и для выкупа пленников. Уже из ответа еврея станет ясно, чтó для него стоит на первом месте – интересы казны и государства или его собственная выгода и выгода единоверцев.

Король встретил Иегуду, переполненный надеждами и опасениями.

Иегуда тоже был беспокоен и напряжен. От этой беседы с королем зависело бесконечно многое, следовало вести себя крайне осмотрительно.

Прежде всего он подробно остановился на состоянии хозяйства в стране. Поведал о серьезных успехах, не забыл и о маленьких достижениях, которые должны были особо порадовать короля. Рассказал, к примеру, о большом конном заводе: шестьдесят породистых коней из мусульманского аль-Андалуса и из Африки как раз находятся на пути в Кастилию, их сопровождают три опытных коневода. Доложил и о кастильской монете: золотых мараведи чеканят все больше, и, несмотря на то что портрет дона Альфонсо (как, впрочем, и всякое изображение человеческого лица) заставляет хмуриться приверженцев пророка, в мусульманских странах поневоле приняли в оборот эти полновесные золотые с лицом дона Альфонсо и гербом его державы. А государыня королева, наверное, обрадуется вот какой вести: недалек день, когда она сможет примерить одеяния, изготовленные из кастильского шелка.

Король слушал внимательно и, казалось, был доволен. Однако он не забыл о своем намерении – не позволять еврею излишне зазнаваться.

– Звучит недурно, – заметил он, но тут же прибавил с наигранной любезностью: – Теперь у нас, по всей видимости, достаточно денег, чтобы ударить по нашим здешним мусульманам.

Дон Иегуда был разочарован, так как ожидал от короля большей благодарности. Но он спокойно ответил:

– Мы приближаемся к этой цели скорее, нежели я думал. И чем дольше ты сохранишь мир, государь, тем вернее в будущем соберешь могучие рати, которые обеспечат тебе победу.

Дон Альфонсо, все с той же ядовитой любезностью, задал следующий вопрос:

– Если ты все еще не даешь мне дозволения стать под знамя cвященной войны, то не изволишь ли выдать мне денег, чтобы я мог убедить христианский мир в моей доброй воле?

– Соблаговоли, государь, выразиться яснее, – ответил дон Иегуда, – ибо я, твой слуга, непонятлив.

– Мы посоветовались с доньей Леонор, – пояснил Альфонсо, – и решили выкупить пленников у Саладина, очень много пленников. – И тут он назвал цифру еще более высокую, чем собирался: – Тысячу мужчин, тысячу женщин, тысячу детей.

Иегуда, похоже, смутился, и Альфонсо подумал: «Ну вот я его и поймал, теперь этой хитрый лис покажет свое подлинное лицо». Но Иегуда тут же ответил:

– Шестнадцать тысяч золотых мараведи – очень большая сумма. Никакой другой государь нашего полуострова не способен жертвовать такие деньги бескорыстно, во имя доброй цели. Один ты в состоянии себе это позволить, государь.

Альфонсо, еще не зная, радоваться ему или сердиться, продолжал:

– Кроме того, я хотел бы сделать пожертвование Калатравскому ордену, причем весьма щедрое.

Иегуда был сильно озадачен. Но он тотчас сказал себе: очевидно, король хочет выторговать у неба прощение за то, что сам не участвует в священной войне, – что ж, пускай он успокоит свою совесть таким образом, тогда незачем будет уступать архиепископу саладинову десятину.

– О какой сумме ты помышлял, государь? – спросил он.

– Я хотел бы слышать твое мнение, – требовательно произнес Альфонсо.

Иегуда предложил:

– Что, ежели пожертвовать Калатраве те же деньги, что и Аларкосу: четыре тысячи золотых мараведи?

– Ты издеваешься, мой милый, – ласково ответил король. – Мои лучшие рыцари не удовлетворятся столь нищенской подачкой! Назначь пожертвование в восемь тысяч мараведи.

На этот раз дон Иегуда не мог не поморщиться. Но он не стал спорить. Вместо того низко склонился перед королем и сказал:

– Государь, ты отдаешь двадцать четыре тысячи золотых мараведи на благочестивые дела. Бог непременно вознаградит тебя. – Быстро справившись с волнением, он прибавил веселым голосом: – Я и без того ожидал, что Господь явит тебе свою милость. Я уже заранее все предусмотрел.

Король взглянул на него с удивлением.

– С расчетом на то, что милостивый Господь вознаградит тебя наследником престола, – пояснил Иегуда, – я приказал моим законоведам пересмотреть реестр подарков на крестины.

Дело в том, что в старых книгах было записано: при рождении первого сына король вправе стребовать со своих вассалов дополнительный налог; эти деньги (а суммы назначались немалые!) должны были пойти на достойное воспитание престолонаследника.

Как и донья Леонор, дон Альфонсо уже не чаял обзавестись наследником, и то, что эскривано столь твердо верил в его счастье, обрадовало короля. Он оживился, улыбнулся смущенно и сказал:

– Ты и впрямь очень предусмотрительный человек.

И так как еврей без колебаний согласился выдать нужную сумму, дон Альфонсо уже решил было про себя: хорошо, он поручит взыскание саладиновой десятины своему эскривано, а не дону Мартину.

И однако, еврей почему-то обошел молчанием саладинову десятину, причитающуюся с альхамы. Ни полсловом о ней не обмолвился.

– А что там с вашей саладиновой десятиной? – вдруг без всякого перехода напустился король на еврея. – Мне говорили, будто вы хотите надуть церковь. Я этого не потерплю, тут вы со мной лучше не шутите.

Неожиданный выпад короля вывел Иегуду из равновесия. Но он рассудил, что судьба сефардских евреев сейчас зависит от его языка, а потому сдержался, приказал себе не терять терпения и взвешивать каждое слово.

– На нас возвели поклеп, государь, – ответствовал он. – Саладинову десятину, причитающуюся с альхамы, я уже давно включил в свою смету. Иначе неоткуда было бы взять те деньги, которые ты сейчас потребовал. Но твои еврейские подданные хотят платить эту подать именно тебе, государь, а не всякому, кто вздумал бы того домогаться.

Дон Альфонсо, в душе довольный тем, что Иегуда легко отвел от себя обвинения дона Мартина, все же решил сбить с него гонор:

– Выражайся почтительнее, дон Иегуда! Ты сказал «всякий», а ведь речь идет об архиепископе Толедском.

– В статуте, пожалованном альхаме твоими отцами и дедами и подтвержденном твоей королевской милостью, – начал объяснять Иегуда, – указано, что наша община обязана платить подати только тебе, и никому другому. Если ты повелишь, десятина, разумеется, будет выплачена господину архиепископу. Но тогда альхама отдаст ему ровно десятину доходов, и ни сольдо больше; это будет тощая десятина, ибо стричь козла, который брыкается, довольно трудно. Зато если десятина будет предназначена тебе, государь, это будет увесистая, богатая десятина, дабы ты знал, как сильно толедская альхама тебя любит и уважает. – И тихо, проникновенно прибавил: – То, что я скажу тебе сейчас, возможно, разумнее было бы утаить. Но я честно служу тебе, поэтому не могу умолчать вот о чем. Если нам придется платить подать ради завоевания города, который мы испокон веку почитаем святым и который сам Бог определил нам в наследство, это легло бы тяжким камнем на нашу совесть. Ты же, государь, потратишь наши деньги не на войну на Востоке, а на приумножение славы и мощи твоей Кастилии, державы, которая нас защищает, которая дает нам довольство и покой. Мы знаем – ты распорядишься этими деньгами нам во благо. Как распорядится ими архиепископ – нам неведомо.

Король поверил словам еврея. Какими бы тайными соображениями ни руководствовался эскривано, он следовал той же дорогой, что и король. Еврей ему друг, Альфонсо это чувствовал. Но именно это его и смущало. «Как мышь в мешке, как змея за пазухой, как тлеющий уголь в рукаве» – звучали у него в ушах слова из папского послания. Негоже было приближать к себе еврея чересчур близко. Это грех, а сейчас, во время священной войны, это сугубый грех.

– Не отнимай тех прав, кои были даны нам сто лет назад, – заклинал его Иегуда. – Не предавай вернейших из слуг твоих в руки их врага. Мы в твоем владении, а не во владении архиепископа. Доверь мне взыскать саладинову десятину, государь!

Слова Иегуды тронули короля. И все же тот, кто их произнес, – нехристь. А за тем, кто изрек предостережение, стоит церковь.

– Я обдумаю твои доводы, дон Иегуда, – устало ответил король.

Лицо Иегуды омрачилось. Если он не убедил короля сейчас, значит убедить его уже не удастся. Речи Иегуды на сей раз оказались бессильны, Бог его оставил. Он, Иегуда, потерпел неудачу.

Король заметил, как был разочарован еврей. А ведь до сих пор никто не сослужил ему такой хорошей службы, как этот Ибн Эзра. Королю стало жаль, что он обидел еврея.

– Не думай, что я недостаточно ценю твои заслуги, – сказал он. – Ты великолепно справился с моим поручением, дон Иегуда. – И он прибавил еще теплее: – Я приглашу моих грандов, и пусть они видят, как ты вернешь мне перчатку в знак выполненного поручения.

Донья Леонор была в большом сомнении, следует или не следует передавать архиепископу право взыскивать с евреев саладинову десятину. Она была королевой и не хотела отказываться от этого важного права казны. В то же время она была доброй христианкой и чувствовала, что совершает грех, извлекая выгоду из довольно-таки двусмысленного нейтралитета королевства; к тому же ей не хотелось пренебрегать мнением архиепископа. Тяжелая беременность только усугубляла ее нерешительность. Она ничего не могла посоветовать своему Альфонсо.

Он уповал на указующий перст Божий. Решил обождать, пока донья Леонор разрешится от бремени. Если она родит ему сына, это и будет знамением Божьим. Тогда он велит взимать саладинову десятину в пользу королевской казны: ведь он не имеет права уменьшать наследство собственного сына.

Тем временем он устроил официальное чествование для своего эскривано, как и обещал ему в заключение той беседы. В присутствии всего двора Иегуда вернул королю перчатку – в знак выполненного рыцарского поручения. Дон Альфонсо взял обнаженной рукой обнаженную руку своего вассала, в любезных словах поблагодарил его, обнял и поцеловал в обе щеки.

Архиепископ рвал и метал. Выходит, излетевшее из его уст пастырское предостережение сотрясло воздух понапрасну – посланец антихриста опутывает короля все более коварными узами. Однако дон Мартин твердо решился на сей раз не допустить, чтобы Синагога восторжествовала над Церковью. Он сказал себе, что не следует пренебрегать никакими средствами: против хитрости надлежит действовать хитростью.

У него даже в мыслях не было, уверял дон Мартин короля, вступать в препирательства из-за денег. И в доказательство того он готов пойти на великую уступку, которую не так-то легко будет отстоять перед Святым престолом. В надежде на то, что дон Альфонсо употребит саладинову десятину исключительно на нужды войны, архиепископ охотно предоставит ему распоряжаться деньгами, за собой и за церковью он оставляет лишь право взыскивать десятину – все собранные средства немедленно будут переданы в королевскую казну.

Взглянув в прямодушно-хитрое лицо друга, дон Альфонсо сразу понял, как трудно тому далась подобная уступка. Ему и самому было ясно, что дело здесь в принципе, а не в деньгах. И он ответил:

– Знаю, ты хочешь мне добра. Но мне кажется, мой эскривано тоже не лицемерит, когда убеждает меня не отказываться от важной привилегии государя.

Дон Мартин пробурчал:

– Опять этот нехристь! Этот предатель!

– Никакой он не предатель, – вступился Альфонсо за своего министра. – Уж он-то вытряхнет из своих жидов всю десятину до последнего сольдо. Из того, что будет собрано, он обещал мне на нужды крестового похода уйму денег – двадцать четыре тысячи золотых мараведи.

Архиепископ был потрясен названной цифрой. Не желая в том признаться, он насмешливо заметил:

– Обещать-то он обещает.

– До сих пор он выполнял все свои обещания, – ответил дон Альфонсо.

В мозгу дона Мартина мелькали фразы из папских посланий и эдиктов: евреи, на коих лежит кровь распятого Господа, обречены на вечное рабство, они заклеймены печатью Каина и, подобно сему братоубийце, осуждены на вечные скитания. И вдруг на тебе! Перед ним стоит дон Альфонсо, христианский государь, прославленный герой, король-рыцарь, и, вместо того чтобы проучить этих самых жидов и окончательно сломить им хребет, он изволит с таким уважением, чуть ли не дружески отзываться об адском змии, который сумел проползти к нему в сердце. Дон Мартин сначала настраивался на то, чтобы действовать хитростью, обуздывать свой нрав, являя истинно христианскую кротость. Но тут уж ему было не совладать с собой.

– Послушай меня, безумец, ослепленный силами ада! – вознегодовал он. – Ужели не видишь ты, куда завлек тебя сей советчик? Благодаря ему страна твоя расцвела, утверждаешь ты. Ужели не видишь ты, что цветы сии отравлены? Они взращены грехом. Богатство твое происходит от святотатственного неучастия в войне. Христианские государи, решившиеся освободить Гроб Господень, принимают на себя неисчислимые лишения, опасности, смерть, а ты тем временем возводишь пышный языческий дворец! Притом отказываешь церкви в десятине, предуказанной ей Святейшим отцом!

Но именно оттого, что Альфонсо уже и сам раскаивался в решении отстроить Галиану, его разгневали столь дерзкие назидания.

– Запрещаю тебе подобные речи! – рявкнул он в ответ, затем добавил, с большим трудом успокоившись: – Ты, дон Мартин, лучший князь церкви, славный воин и верный друг. Не помни я об этих твоих достоинствах, я бы сейчас повелел, чтобы ты целый месяц не показывался мне на глаза.

В тот же день король призвал Иегуду.

– Я не отдам евреев церкви, – постановил он. – Я их оставляю за собой. Пусть выплачивают десятину мне, а взыскивать ее поручаю тебе. Позаботься о том, чтобы десятина была полновесной, как ты обещал.

Несколько дней спустя донья Леонор разрешилась от бремени мальчиком.

Дон Альфонсо был несказанно рад. Да, благословение Божие подтвердило его правоту. Он хорошо сделал, когда, следуя внутреннему голосу, не уступил церкви ни одного из своих королевских прав. Да и в тот раз, когда он силой принудил этого юнца Педро принести вассальную присягу, он тоже поступил правильно. Если бы он, Альфонсо, стал чего-то дожидаться или обручил бы инфанту с молодым арагонцем, все бы обернулось хуже. Теперь, увидев, что ожидаемое наследство уплывает, арагонец непременно заартачился бы, и тогда началась бы настоящая междоусобица.