Читать книгу: «Коучинг сопровождение. Кай, Кот и другие», страница 2

Три дороги

Причудливая для меня смесь трех дорог – он все время шел по каждой из них и, может, оттого и складывалось впечатление повышенной плотности, напряжения и скорости перемещений. Одна из них была дорогой выживания, вторая – дорога «клокотания», третья – «чиновника в рамках».

На дороге выживания все время приходилось оглядываться и гарантировать себе безопасность, он отсчитывал шаги и помнил постоянно о тяготах и бренности мира, и так выходило, что он все время видел страшное и шел по краю. Он работал в социальной сфере, ездил в командировки в дома для инвалидов с детства – тех, кто остался без конечностей на войне, их называли самоварами. Лепрозории и другие места для отверженных – он привык, с его же слов, относиться к этому, «не зацикливаясь», не переживая сверх меры. Но разве к этому можно было привыкнуть? Моя фантазия была, что это про края жестокостей, пусть он был там всего лишь по службе, по социальной роли, уже юристом и служащим, но как-то ведь судьба послала это именно ему, и он это принял.

Мне казалось, что на его долю и глаза пришлось уж слишком много жестокостей, и в его неистовой жажде помогать людям, деятельно участвовать в чужих судьбах отразилась необходимость избежать роли как жертвы, так и агрессора. Ведь стать агрессором, карать, ограничивать, пусть и по понятным поводам и под понятными предлогами – так часто встречаемая яма.

В нашей работе я считал нужным культивировать еще и роль рефлексирующего наблюдателя, меняющего дистанцию, не попадающего ни в точки излишней близости, ни уходящего уж слишком далеко. Хотелось, чтобы он стал лучшим наблюдателем за самим собой, моментально схватывал свои улеты и заносы, приобрел больше иронии и способность останавливать себя, а не только постоянно заводить.

Далее в его рассказе случалось много трупов – тогда он работал уже в транспортной прокуратуре, проверял и контролировал действия других, но это тоже не было идиллическим отстранением и сладкой жизнью свидетеля.

Я находился в задумчивости – копать эту реальность с садистскими или мазохистическими оттенками, или отпустить эту часть повествования без вмешательства.

Ему было не очень интересно про это, это прошлое уже уехало, и ни кровавые мальчики в глазах, ни зарницы былых всполохов прерванных жизней и пожаров не беспокоили его. Он был всего лишь санитаром, и этот пласт лежал в его сознании, как казалось, ровным слоем. И я принял это за знак того, что пока у него нет запроса, это не должно быть нашей темой.

Он вырос после войны в приблатненной среде, типичной для того времени и места, и вырос он самородком, как гриб сквозь асфальт, пробив своей недюжинной энергией многие препятствия. Изменение форм повышенной активности было понятной, но непростой и очень интересной задачей.

Через всю жизнь он пронес странности, как кажется, максимально возможные при любом своем положении. Теперь-то, в своем последнем взлете, он достиг того уровня, когда это уже могло считаться непривычным украшением. Наверняка, где бы он ни работал, о нем перешептывались. Но это как раз – частый феномен. Мне нередко приходится видеть очень успешных людей, выскочивших за пределы возможных оценок, это как раз и является для них одним из стимулов. В его случае сочетание странностей и недюжинной энергии с прекрасной способностью думать и замечать как раз были феноменом.

О чем бы его ни спросить, он задумывается, как будто немного взвешивая вопрос, потом прислушивается к первой канонаде вспыхивавших ответов, сосредотачивается на интересных версиях этой «пристрелки», потом начинает идти по следу. Маленькое расследование – каждый раз своего рода шедевр трезвости и повод лишний раз объяснить, как устроена жизнь.

Вышло так, что по мере нашего знакомства дела у него шли все лучше. Я думаю, он был образцовый крупный чиновник, о котором начальство могло только мечтать. Он брал на себя полную ответственность во всем, что делал, старался решить вопрос по существу, насколько тот был вообще решаем, обладал разумной степенью азарта, тщательности и после основного решения доводил до совершенства бюрократическую сторону.

Все было подписано, согласовано, утверждено и подстраховано отношениями, насколько это было нужно. В своей организации он явно выполнял роль внутренней дипломатической службы. По-носорожьи сопя, он мог обойти всех нужных людей на самом верху, их и было для него немного, всем оказывался нужен, невзначай объяснял, шутил, предупреждал, вносил немалую долю смысла в эту разросшуюся грибницу официоза.

Как шахматист, он любил продумывать на много бюрократических ходов вперед, кто что скажет и почему ответит именно так, он готов был неутомимо объяснять начальству последствия производимых комбинаций. В параллель у него была готова версия происходящего – ясная и трезвая, почти готовая для перевода событий в комикс. Казалось, и тут он был неутомим. Он как будто служил одновременно домовым, добрым ангелом, уборщиком постоянно пополняемых Авгиевых конюшен, курьером дипломатической почты – и всё это в дополнение к роли ответственного чиновника, который, вообще-то, мог бы и не слишком напрягаться. При этом он успевал позаботиться об интересах многих людей, находившихся с ним на одном уровне или ниже, просто так, из спортивного азарта к жизни. В другом раскладе он был бы хорошим механиком, делавшим все на совесть и имевшим добрые отношения с машинами не меньше, чем с людьми. Он и в своей бюрократии был механик.

Все время он решал жизненный задачи, как будто не мог перестать это делать, как заяц, который грызет кору – стоит перестать, и зубы не будут стачиваться, рот нельзя будет закрыть. Его зашкаливающая энергетика, кипящий котел внутри нуждались в спусковом клапане, а тот не всегда справлялся с нагрузкой. Ему стало немного легче справляться с кипящей энергией после того, как он неожиданно для себя увлекся эриксоновским гипнозом, прошел курс тренинга, который я вел, стал поклонником метода и меня заодно. Он извергал на меня реки уважения и благодарности, все время находил какие-то новые слова, рассказывал о неведомых книгах и новом опыте применения освоенных техник.

Клапан на этом чайнике

Мне не давал покоя этот «выхлопной клапан» – я чувствовал себя в ответе за дальнейшее «очеловечивание» моего героя, сброс избытка кипения. Особый вызов состоял в том, чтобы уменьшить количество его слов, не ограничивая самовыражения.

Однажды мы посвятили несколько встреч тому, как еще можно общаться с людьми. Он был самоучкой в лучшем смысле этого слова, получал знания и опыт не столько в расфасованном и отобранном виде, сколько собирая их, где мог. Говорил он не просто много, а столько, что это в принципе не могло поместиться в отведенное им же время. Способность, повышая градус, выплавлять нужное, очень помогала ему, но наступил период, когда стали нужны и энергосберегающие технологии – особенно в общении.

Собственно, «просто общения» у Петра Николаевича не было. На одной из первой сессий я попросил его рассказать об обычном дне, когда он не работал. Он задумался, это оказалось непросто.

Не работать? Я знал, что он сам был не прочь что-то чинить. Две его машины были уже такого класса, что особых возможностей развернуться, засучив рукава, у него тут не было, хотя он понимал в машинах почти все, еще с тех времен, когда они не состояли из готовых блоков.

Он многое сделал у себя на даче, которая была скорее целым поместьем. Масштабы наступали ему на горло, требовали привлечения иных сил. Играть в специальные мастерские было ему не по нраву – он хотел бороться с жизнью, ее создавать и усовершенствовать в реальных измерениях, а не играть в игрушки. Как-то так вышло, что невольное богатство, пришедшее как результат прямых и косвенных бюрократических оплат, стало ограничивать его потребность в активности. Разбирать «Жигули» или соседский трактор до винтика, превращать шесть соток участка в цветущий сад с дворцом – было бы для него полезно. Цивилизация, где самому не надо пачкать руки, была для его перегретого котла очень некстати. Ему постоянно нужны были поводы что-нибудь спасти, и, хотя он делал это на службе, там это было все-таки чересчур интеллектуально. Его голове более, чем хватало, но надо же было загрузить и руки, и тело.

Итак, вернемся к моему вопросу о «простом дне». Петр Николаевич вспомнил, как летел из командировки, и даже в этом, казалось бы, простом мероприятии всплыла какая-то неразбериха. В аэропорту он что-то объяснял, решал вопрос с совершенно незнакомым летным начальством, кого-то слегка стращал, был развернут целый драматургический процесс и воспитание впридачу, и все разрешилось в лучшем виде. Я спросил, а мог ли он не вмешиваться? И случается ли ему иногда себя ограничивать? Вопрос явно поставил его в тупик. Он всерьез задумался.

Этот этап коучинга у нас состоял из простых вопросов. Мне надо было сделать его речевые периоды короче. Это всегда нелегкая и весьма интересная задача, но в нашем случае это получилось. Я ставил вопрос за вопросом, не перебивая, понижая голос, двигаясь к нему и улыбаясь, а он был ко мне внимателен и ценил мою доброжелательность. Мое поведение было нетипично, я обращался к нему по имени-отчеству, с мягкостью, но очень четко, как будто его слегка окликая, пробуждая. И он на это очень хорошо реагировал, как будто приостанавливал свой бег и круто на скаку останавливался. Я как будто вводил особые знаки препинания, и ему стало нравиться говорить короче. Это и вслух проговаривалось как задача. Я прямо спросил его, не хочет ли он стать полегче. Это имело много смыслов, в основном они были вполне ясны и перекликались друг с другом.

Похудеть, говорить меньше, часть речи упаковывать в метафоры, при общении скорее отодвигаться, а не брать собеседника за пуговицу. Мы договорились, что стоит попробовать пропускать одну из трех возможностей вмешаться. То есть начать редактировать себя, а для этого – освоить способность смотреть на происходящее со стороны.

Этим пассажам соответствовали некоторые примеры, шутки. Образ иронического себя, зарисовки возможного, планы ближайшего будущего, которые он мог бы для себя набрасывать, очень понравились ему. Он-то бросался в немедленную сабельную атаку, знал что делать, и как же было обойтись без этого? Разумеется, я искренне высоко ценил его энергию и вовлекаемость в каждую мелочь по дороге, но нам нужно было выработать и другое. Не вместо, а в параллель.

Петр Николаевич (ПН): Два сумасшедших психолога – перебор для нашего департамента.

Леонид Кроль (ЛК): Что вам до них? Представьте, что в вашей «коммуналке» они просто висят на гвоздике. Вспомните свою старую коммуналку: здесь висит забытое корыто, а там стоит велосипед..

ПН: Колоссального удовольствия вспоминать коммуналку не доставляет, там было много проблем, люди очень тяжело жили, они уничтожали сами себя, не то что друг друга.

ЛК: Это то, от чего вы всю жизнь бежите. Но не похоже ли это на то, где вы сейчас? Когда вы начинаете ее вспоминать, вы освобождаетесь от того, что вами сегодня движет.

ПН: Вот вы сейчас говорите на протяжении последних полутора минут, и вдруг у меня внутри все расслабилось и стало легче. Что-то вы точно угадали. Причем это так неожиданно и так понятно! Не вериги, но полтонны веса как будто упали. Полторы минуты! А у меня даже изменился настрой на жизнь и на день. Я когда с вами сижу, я перестаю бежать. Обычно мне куда-то надо успеть, я все время бегу.

ЛК: В этой коммунальной квартире пора сделать генеральную уборку, потому что слишком много накопилось тряпья в шкафах.

ПН: Может, начать с уборки кабинета для начала?

ЛК: Конечно, надо начать с уборки кабинета. Это хорошее дело. Так же, как если мы похудеем, уйдет жирок, холестерин. Нужно, по-хорошему, поехать в санаторий, где проводят чистку организма. Сделать усилие и разок похудеть прилично.

Оказалось уместно его слегка пугать, бережно, с шутками и извинениями, но нам явно не нужна была гипертония и прочие радости переполненного энергией вечного мальчика. Он подбирался, готов был слушать внимательнее и даже давать клятвы по исправлению.

Наверняка многие люди считали его чудовищем, почти прирученным, даже полезным, за выслугой лет скорее безопасным, с точки зрения возможности сойти с ума самому и свести с ума присутствующих. Сделать из него вкрадчивого тихоню вряд ли было возможно, но так далеко мы и не собирались забираться. Тем не менее, кураж новизны стал нашим постоянным спутником. Мы, засучив рукава, взялись за весьма своеобразный тайм-менеджмент.

Это был как будто второй этап работы, потому что первый он прошел, когда занимался эриксоновским гипнозом. Он связывал те успехи с полным избавлением от каких-то болезней, внятно проклевывавшихся и делавших его частым пациентом. Теперь нам стоило попробовать продвинуться дальше.

Снова в примерочной

Я обратил его внимание на манеру носить костюм. Выпрямить его и устрожить было бы непросто, но я предложил ему сделать все возможное для устранения бочкообразности. Казалось, ему не было особого дела до одежды, и, тем не менее, мы провели сеанс коучинга в дорогом магазине.

Было впечатление, что он увидел свою фигуру впервые – он долго сопел, и видно было, что это открытие не из приятных. Я прямо спросил его, хочет ли он отвернуться от увиденного или же можно перед собой эту небольшую проблему поставить и частично ее решить. Последствия у этого очень волевого человека превысили мои ожидания.

По его просьбе мы всерьез задумались о возможных изменениях. Я, как всегда, был сторонником индивидуализации. Специальный анализ показал его иммунологическое отношение к продуктам питания. Физкультура, прогулки, ранее ненавистный бассейн и массажист пришли в его жизнь – для них вполне нашлось время.

Конечно, он стал шить одежду на заказ. Я убедил его, что взгляд на себя в зеркало имеет прямое отношение к связи его стиля с энергетикой, самочувствием и тем, как работает его голова, не говоря уже о производимом им впечатлении.

Я шутил, что моего героя удалось откопать среди рухляди его важных занятий. Он продолжал сопеть, но уже стал из носорога скорее диким кабаном, ему понравилось тереться мощным корпусом о встречные деревья и выкапывать все новые подробности своего быта и облика.

И тут произошла еще одна занятная и отчетливая вещь. Ранее, в ажиотаже рассказа и энергетических наплывов, у него задирались рукава пиджака, с легкостью появлялись пятна на одежде, хотя в целом он был подчеркнуто, по-военному аккуратен. Сам гладил себе брюки и следил за складками. Теперь пиджаки пришли к порядку, заведенному им для брюк, его раздувшийся верх пришел в согласие с низом. Никаких пятен, сползания костюма набок, вылезающих манжет. Да и размахивание руками сильно поубавилось.

Он без особых усилий похудел на десять килограммов, это стало предметом его гордости, а для меня было важно постоянно связывать его реальный вес с усилиями по уменьшению тяжести проявлений в общении, как будто их можно было взвесить.

Пару встреч мы посвятили тому, что в актерской среде называют психофизикой, невербальному тренингу, который также следовало подобрать для него, как и упомянутые детали одежды. Мы старались представить состояния с вытянутой шеей, распущенными крыльями, нам нужно было снять невольные доспехи, в которых он привык гарцевать, не ощущая их тяжести. Мы делали усилия, чтобы выпрямить его и как будто удлинить, дать взгляд сверху и на тело и на ситуацию, а также на лист бумаги.

Бизнес-талисманы

Одним из наших приемов оказалось внедрение талисманов в его карманы. Казалось бы, все очень просто, но это было точное попадание. Здесь сошлись для него несколько смыслов, мотивов, и выбранные предметы оказались хорошими памятками.

В одном из карманов его пиджака поселилась тяжелая гайка. Ее следовало часто трогать, особенно когда предстояло общение. Это стало знаком препинания в «тексте» его поведения: попробуйте изменить такие мелочи, как интонация, артикуляция, и заговорить правильными звуками – многие смыслы начнут меняться сами собой.

В этом незаметном жесте прикасания к гайке было смирение, память, запускавшая небольшой каскад действий: спокойное дыхание, опускание плеч, глаза, смотрящие шире, легкое отодвигание. За этим следовало выученное в наших беседах желание сказать поменьше. Гайка символизировала всё лишнее: привычку быть громким, перебивать, надвигаться, говорить все подряд и повторять для ясности, переформулировать, исправляя, отвечать на все, сказанное собеседником, даже на то, что лишь поддерживало разговор.

В другом кармане поселилась легкая и прозрачная, почти невесомая фигурка. Это был лебедь «Сваровски» – изящный, будто имевший одну лишь форму, без веса. Его тоже следовало потрогать, и это был контраст, напоминание о выборе.

Потом Петр Николаевич рассказывал мне, что, меняя костюм, переезжая из кабинета в кабинет, он прежде всего думал именно об этих предметах. Талисманы эти вытеснили из его карманов и портфеля много лишнего – как-никак, теперь ему следовало концентрироваться на сгущенных паузах и плотности гайки, воплощавшей особенности его привычек.

Убрать лишнее

В коучинге мы стали разбирать его обычный день с точки зрения того, что он мог делать короче, где пунктир мог заменить жирно проведенную линию действия. Сама подробность разбора, обращенность внутрь этой активности и бурного кипения – оказались для него очень интересны. Он разве что не вскакивал, вспоминая множество своих лишних движений, фраз. Обычно его энергия была направлена вовне, на практичные и понятные цели, а тут пришлось иметь самого себя в качестве объекта внимания. Мы открыли фабрику качества, а из него неожиданно получился отличный инспектор по отбору «бракованного материала».

Простой поставленный контроль, шутливая цензура, система часовых, фиксация времени по данному себе заданию, мелкие формы отчета на листе бумаге, да и просто план поведения в ближайшие пару часов были для него новым делом, и он приступил к нему с недюжинным упорством и желанием совершенствоваться.

Мы занялись своеобразной бытовой каллиграфией, я даже попытался внедрить идею о записях на чистых листах бумаги, заведомо иероглифических, где почерк и то, как это пишется, а скорее рисуется, должны были быть важнее собственно содержания. Но это оказалось в нашем случае все-таки мельче реально возможного. Он честно пробовал, но сбивался.

Даже в его лучшей форме, после относительно спокойного дня, настроенности на наш разговор – а это значит, что им были включены все регулировки напряжения, – каждые десять минут он вновь «закипал». Подавался вперед, взмахивал руками, плечи тоже приходили в движение – как-никак, предстоял взлет.

«Вы – дракон», сказал я ему. «У Вас три головы, каждая из которых ждет слова и дышит огнем, это боевая готовность последней степени». Я выдал ему пару чистых листов и попросил написать план на завтра, по трем колонкам, в одной из них было про то, «что случится неожиданного», в другой – текущие и обычные дела, а в третьей – его стратегическое время, планирование, заглядывание в будущее.

В ответ на это он вскинулся и хотел полетать по комнате от возмущения в ответ на мою наглость – планирование «неожиданного». Но я уверенно сказал, что каждый день он вскипает и совершает свои три подвига. Угаданная цифра «три», как норма «бомбовылетов», произвела на него впечатление. Мысль его захватила, и он согласился ее проверить. Результат эксперимента был однозначным – он убедился, что «неожиданные подвиги» продиктованы не столько обстоятельствами, сколько его склонностью к хаотическим вспышкам.

Тогда я попросил его представить, что у него есть ручка переключения скоростей, как в автомобиле, где требуется переключение. Не может же он все время ехать на одной, самой высокой передаче. Эта фактурность картинки привела к неожиданно быстрым результатам – он отчитался, что отработал как минимум три скорости, напряжения и переключения между ними.

Скоро он перестал ссылаться на множество дел и невозможность следить за деталями.

Конечно, он срывался – слишком много приходилось удерживать в голове людей и событий. Но дело даже не только в них. Ведь он был обязан своим успехом этому темпераменту и тщательности, избыточности всех своих проявлений.

Однако по здоровью, возрасту, стремлению к новому ему действительно была необходима существенная перестройка привычек. Он это понимал, и здесь мы с ним были в одной лодке. При всей его норовистости и несхожести наших характеров, при том, что он появлялся с большими интервалами, мы явно двигались с результатами.

Однажды он рассказал мне, что его талисманы и наши встречи очень помогли ему на даче. Он по-прежнему все, что мог, делал там сам. Он заменил всю систему полива, которой вообще придавал большое значение. Раньше из всех шлагов у него фонтанами протекала вода, а теперь не просачивалось ни одной лишней капли. Ему, а не мне принадлежала метафора про то, что почти так же теперь обстоит дело и с его общением.