Уважаемые педагоги, то есть ВСЕ, кто читает эти строки: воспитываем мы, воспитывают нас, в зависимости от возраста и обстоятельств, и этот процесс непрерывен, как сама жизнь.

Много лет работая в школе, я убедилась: труд учителя – воистину героический, подвижнический. А родительская любовь – самая высокая, истинная, непреходящая. И всё это наваливается на нас (или мы наваливаем на кого-то…).

Низко кланяясь и педагогам, и родителям, я, однако, призываю всех не забывать о том, что всегда полезно бывает взглянуть на себя в зеркало. Ибо, не видя сажи на лице, как её отмоешь?

Тем более, что среди этих историй нет ни одной выдуманной…

Наказание

Тамила Терентьевна всегда была толковая женщина и педагог хороший. Даже сама заведующая, довольно скупая на похвалу, частенько любила повторять:

– Тамила – это то, что надо. Наша! Посмотрите, какая у неё дисциплина!

Да, дисциплина в средней группе детсада «Огонёк», где работала Тамила Терентьевна, была, что называется, «железной». Воспитательница в душе считала самым лучшим военную постановку дела, – тут она равнялась на мужа. Он-то знал настоящую цену порядку, его многолетняя служба – яркий тому пример («Массу надо чётко организовать!»).

А эта детская масса, между прочим, не такая уж и подвижная, как принято считать. Главное что? Строгий голос, чёткие команды: кто, куда, когда, зачем. Чуть что – наказание. Опять же чёткое: кому, сколько. Но бить не надо. Во-первых, опасно. Во-вторых, лишнее. При хорошем-то голосе. И никаких улыбочек, «сюсю-рассюсю».

Зато и все первые места – в средней группе. Даже «старшие» – на конкурсе строя и песни в подмётки не годятся, срамота одна с их Евдокией Петровной. Как наседка над ними: Петенька, Леночка, Сашенька, ко-ко-ко, ко-ко-ко! А спать уложить – полчаса потратит!

Брала бы с Тамилы пример:

– К кроватям подойти! Тапки снять! На счёт до трёх – под одеяло. Считаю до десяти – закрыли глаза, глубоко дышим, спим!

И всё! Пару раз выволокла нарушителей за ухо из постельки, да босиком в туалете поставила на десять минут, больше и не надо. Лучше снотворного.

А позавчера в группу поступила новенькая. Тамила сразу её невзлюбила, как чуяла. Домашняя такая, холёная, распущенная. Хотя делает вид, что ласковая. Хитрая! Но ничего, посмотрим, кто хитрее. Много спрашивает, а воли такой требует – голова треснет у любого.

…Сели дети рисовать – все, как один, как сказано, так и рисуют. Показала Тамила, как надо (а она умеет, Тамила-то!) – все так и срисовывают. А эта Эллочка (дали же имечко!) норовит не так, как люди. С вывертом дрянь малая, наплачутся ещё с ней.

– Тамила Терентьевна, а я хочу больше листочков нарисовать. Как у вас – некрасиво, дерево совсем голое!

Тамила чуть не сорвалась. Голое! Это ж надо! Тоже мне, Пикассо в зародыше! Но – сдержалась. Крик – это не наш метод. Настоящему педагогу не к лицу. Мысленно похвалила себя: есть выдержка! А голосом – только подытожила:

– Петренко, рисуй, как положено. Накажу.

Девочка справа, Ира Крутикова, быстро толкнула новенькую в бок и, расширив глазёнки, покачала головой. Лучше послушаться, да. «Наказание» – это серьёзно.

Но Эллочка не унималась:

– А мама говорит, что всегда надо ФАН-ТА-ЗИ-РО-ВАТЬ!

Ах, мама, значит, говорит. Это та белобрысая, которая вчера чирикала: «Тамила Терентьевна, очень вас прошу, Эллочка недавно болела, проследите, пожалуйста, чтоб её нигде не продуло!» И это летом! А что зимой скажет?! Наглая, зла не хватает. Ничего, сдержанность – это Тамилин «конёк».

– Элла, рисуй как все. Больше повторять не буду.

Ну вот, замолкла, рисует. Не глупая, как оказалось. Ещё пару раз так сделать – будет шёлк в тон всей группе.

Спустя двадцать минут Тамила начала собирать работы. Взяв в руки Эллочкин листочек, она почувствовала, что закипает:

– Эт-т-то что за номера, дорогая моя?! Ты глухая или тупая?!

Эллочка дебильно заулыбалась:

– Так ведь посмотрите, Тамила Терентьевна, дерево кучерявое получилось. Как моя мама! А не голое, как ваше!

Так… Всему есть предел. Только спокойно. Надо просто наказать. Предупреждала же.

– Ну что ж, сама виновата, Петренко. Зато ты запомнишь хорошо, что такое дисциплина. – Тамила чеканила «доходчивые» фразы, гордясь собой. – Голое дерево? Ну что ж, значит ты… – Тамилу осенило. – Значит, ты сейчас постоишь перед всеми пять минут голая.

…Такой тишины в группе никогда не было. Эллочка раскрыла ротик и уставилась на воспитательницу. Тамила рывком подняла ребёнка со стульчика и, внезапно наклонившись, ловким движением спустила на девочке трусики. Дети ахнули, кто-то завсхлипывал. Тамила резко повернулась:

– Кто там сопли выпустил?! Фролов? Марш ко мне!

Мальчик с глазами, полными ужаса, шагнул к Тамиле как кролик к удаву.

– Становись рядом! – и тем же движением оголила ребёнка.

Так! Тишина. Теперь – на часы. Пять минут надо. Но они не успели пройти, как вдруг закричала и заплакала Катя, за ней – Света, Коля, Игорь… Дети истерически рыдали, закрыв лица ручонками. А Эллочка с Ваней так и застыли, как будто окаменели от горя.

Тут Тамила всё-таки вышла из себя. Живой ведь человек! Довели, щенки!!!

– Да я вас всех сейчас, всех!! Снимайте трусы! Ну?!!

И вдруг неожиданно самый тихий мальчик Саша Долгов кинулся на неё с кулачками:

– Дура! Дура!! Дура!!! Дура!!!!

Он упал и зашёлся в истерике, колотясь головой об пол, корчась и давясь слезами. Тамила по-настоящему испугалась. Разве ж она думала, что в группе есть припадочные?!

Рванулась к двери: «Ирина Сергеевна! Медсестру, срочно!!!»

В общем, обошлось. Но только – нет справедливости на свете! – белобрысая мамаша подбила троих родителей, они нажаловались кому-то, и Тамилу Терентьевну быстро «сняли».

«Да, разбрасываться такими кадрами – никогда в стране порядка не будет!» – всем теперь рассказывает Тамила с горечью.

Если бы вы знали, Валентина Михайловна…

– Что, Петрова, опять?! – голос «трудовички» (она же – учительница черчения) вибрировал от возмущения. – И что ты за девочка?! Ведь я предупреждала, что буду ставить годовые! Девочки, было?!

– Да, да! – согласно закивали семиклассницы.

– Ну вот! Как говорится, теперь не обижайся. «Два» я тебе с бо-о-ольшим удовольствием закатила бы, но… Себе дороже. «Тройка» тебе, Петрова, и то скажи «спасибо». Слов нет!

Петрова сидела, опустив голову. Сейчас ведь точно «трояк» поставит. Да она права, Валентина Михайловна, права. Она такая добрая, красивая… И так целый год терпела, это точно. Вздохнёт только: «Ну что, Петрова Лиля, опять ничего не сделала? Ничего не принесла? Ладно, в последний раз. Но что бы точно в последний, слышишь?»

Вот и доигралась Лиля до последнего…

Уроки домоводства она ненавидела до истерики. Нет, Валентина Михайловна ни при чём. Она такая, такая! И вяжет, и шьёт, и вышивает! И всё, что на ней – своими руками, такое всё, такое! Вот бы и себе так!.. На первом уроке домоводства Валентина Михайловна сказала: «Девочки, мы с вами будем встречаться один раз в две недели, мне удалось добиться такого графика. Всё-таки «сдвоенные» уроки – польза большая, можно многое успеть. А я вас научу всему-всему! Вот увидите! К концу года сошьём вам по платью! Согласны?

– Ура! Согласны!

– А мы будем вышивать?

– А вязать?

– Спицами или крючком?

– Валентина Михайловна, а я умею крестиком!

– Успокойтесь, девчата! Будете у меня на все руки! – засмеялась Валентина Михайловна.

Лиля, прибежав домой, радостно, взахлёб, рассказывала родителям:

– И «крючком» сказала, и спицами, и платье сошьём!

Мама улыбалась: «Ой, да пусть! Хорошо!»

…Через две недели, после очередного урока, Лиля попросила:

– Мам, Валентина Михайловна сказала купить спицы и нитки, «ирис» называются.

– Что? – встрепенулся отец. – Какой ирис? Возьми вон в шкатулке кусочки, и хватит. И спицы от бабушки остались.

Лиля полезла в ящик с нитками-иголками, и в уголке нашла несколько крошечных цветных катышков-остатков и три ржавые тонкие спицы.

– Папа, здесь не то, понимаешь? Надо купить ирис и…

– И на голову мне ещё сядь, а я покатаю, – саркастически отметил отец.

– Но ведь, папа!..

– Всё. Спиц даже не две, а три. А надо две. Не делай из меня дурака. И ниток хватит. На такие забавы – вполне.

Тон отца был тот самый, который Лиля про себя называла «газировкой». Вроде не кричит, а от его слов в носу начинало щипать.

…На урок труда и она пришла без спиц и без ниток, и с завистью рассматривала яркие цветные клубочки у одноклассниц. А у Аллы Смирновой – даже несколько… Валентина Михайловна показала, как набирать петли, и девочки, пыхтя, принялись «строить» свои первые кривые рядочки. И Лиля научилась (на Аллочкиных нитках, а спицы ей Валентина Михайловна свои дала). Да так ловко получалось, хотелось делать и делать!

– О, молодчина! Да ты способная. Только спицы больше не забывай. Ладно? Девочки, дома связать кусочек 10 см на 30 петель лицевыми петлями!

Когда пришёл следующий урок, Лиля опять явилась безо всего. Валентина Михайловна огорчилась: «Ну как это „дома забыла“? Ведь у тебя хорошо получалось! Ладно, „четыре“ поставлю, но принесёшь и покажешь!»

А в следующий раз она уже сердито развела руками: «Удивительно!» И поставила «двойку».

Отец, увидев оценку, взвизгнул:

– Это ещё что?!

– Это, папа, за поведение, не сердись! Все девочки шумели, и Валентина Михайловна каждой поставила!

– Вот что, если ещё раз такое повторится, я ей выскажу! Тоже мне педагог. Как таких на работу принимают?! Кто же за поведение всем ставит?!

Он долго возмущался, но Лиля уверяла так покорно и раскаянно, что больше ничего подобного не повторится, что он успокоился.

…Валентина Михайловна уже привыкла, что Петрова – странная. В классе всё схватывает, но ничего никогда сама не приносит. И если добрая Смирнова не поделится – так и просидит весь урок.

«Лиля, объясни ты мне!..» – Валентина Михайловна устала от этих просьб. И она махнула рукой, ставя Петровой «два» – «три». И вот – последняя четверть.

– Девочки, теперь мы будем видеться каждую неделю, и тоже – два урока подряд. Ну что, ура? – ликовала Валентина Михайловна.

– Ура, ура! – смеялись ученицы.

– Ура! – подскакивала со слезами на глазах Петрова (теперь раз в неделю слушать «Лиля, объясни ты мне!..», ужас).

– Девочки, скажите родителям, пусть купят ситец, метра полтора. Он очень дешёвый, и вам пойдёт – ведь вы такие юные! Дорогую материю не надо, слышите? Ну а если кому не жалко, то скажите, чтоб мама не боялась: я сама, лично с каждой из вас, кроить буду. Ещё ни разу не было, чтоб я девочке ткань дала испортить.

Дома Лиля долго думала, как сказать об этом папе (маме – бесполезно, она на мужа надышаться не может. Ей главное, чтобы он не сердился. Только это. Да. Его надо просить). После ужина она робко начала:

– Пап, ты знаешь, в школе.… В общем, так здорово, мы платья будем шить на себя. И не испортим, и всего кусок ситца, и Валентина Михайловна сама покроит…

– Что?! – шея отца стала коричневой, голос перетёк в «газировку». – Я таки пойду, поставлю на место эту дуру! На кукол шейте, ясно?! Ну что за идиоты в школах работают? Завтра же пойду!

– Нет, папа, не надо! Она говорит, что если нет большого куска, можно и на куклу…

– Ну, слава богу, а то я уже думал, что идиотка полная ваша Валентина Михайловна. Возьми в ящике, там обрезков полно. Бери, дочка, шей!

Лиля покопалась в тряпках: может, попадётся что-то большое? Нету…

И снова Валентина всплескивала руками…

Наступил конец четверти. Сегодня девочки заканчивают платья. Только подрубить кое-кому осталось.

– Петрова, тебе самой-то не противно? Я, честное слово, на твоём месте от одной зависти всё бы сделала. Ну посмотри, какие все молодцы!

– Я…я, Валентина Михайловна… Мама только вчера ситец купила… Она не могла раньше… я, я… – девочка расплакалась.

– Ты что, Лиличка?.. – изумилась Валентина Михайловна («Чёрт его знает, может у них денег совсем нет? Ведь не первый раз?.. И чего, чего я к ней пристала?..) – Может, сходи сейчас принеси? Я покрою с тобой, а потом вместе прострочим, а?

– Нет, Валентина Михайловна, у меня ключа нет…

– Ну, завтра давай, останешься после уроков. Я помогу. Хорошо?..

В учительской Валентина поделилась с «литераторшей» Светланой Александровной.

– Петрова? – удивилась та. – Ну, во-первых, она почти отличница, у меня – так точно первая, стихи даже пишет, и неплохие для её возраста. Да и семья у них интеллигентная, по журналу посмотри..

– Так, может, временные какие трудности с деньгами? Не могу я понять её, хоть убей! И чувствую: что-то не так, а понять не могу, что?

– Да ничего. Наверное, всё просто. Вечно мы из мухи слона делаем. Не любит, видно, рукоделия, и всё. Я и сама не люблю, ты знаешь. Терпения нет! Тебе завидую, а сама не могу. Да и не хочу, – заулыбалась Светлана. – Так что спи спокойно.

…Завтра утром надо принести в школу ситец. Где, где, где его взять?!! Как завтра смотреть в эти добрые красивые глаза?! Если бы вы знали, Валентина Михайловна!.. Папа перед Новым годом запретил маме шить для Лили карнавальный костюм. «Будет простой школьницей. Костюм ученицы, поняла, дочка? Маме некогда». А Лиля уже была «простой школьницей», каждый год с четвёртого класса. Нет, он не жадный! Просто не любит, когда что-то «неумно делается». Новогодний костюм – это неумно. Куда потом его девать? Чтоб валялся? И Лиля плакала, а мать, взмахивая руками, частила:

– Неблагодарная! Ну ты скажи, ну ты скажи! Чего тебе не хватает, а? Кто, например, лучше нас питается, а? Назови, назови!

Никто не питается лучше. Лиля в зеркало смотреться не любит: мощные «холодцовые» ляжки, обвислые щёки на огромном лице. Волосы только хороши: пышные русые кудри, густо-роскошные по всей длине. Но распускать их нельзя даже на праздник, только – с бантиками. А то, папа говорит, «сразу волчьи думки в голову полезут. И так издалека за бабу принять можно».

По той же причине (это чтоб «волчьи думки…») он не разрешил покупать для неё новые кроссовки. Лиля носила крепкие кеды младшей маминой сестры, модные ещё в 50-х годах, чем вызывала ухмылки всего класса и давала повод к веселью учительнице физкультуры, стройной красавице Наталье Павловне. Просто удовольствие ей доставляла: «О, наш окорок снова в своих белых тапочках!»

Папа, наказав за что-то, не пустил её на кросс, когда бегали всем классом, защищая честь школы, и теперь Наталья Павловна частенько ещё и прибавляла к «белым тапкам»:

– Петрова, ну как здоровье папеньки?

И любимая учительница математики не знала, конечно, что папа, просматривая тетради Лили, обязательно говорил: «Что же сегодня эта дура вам объясняла? Ненавижу жидов-математиков!»

Лиля никогда не звала родителей на собрания, смертельно боясь папиных реплик. А мама изумлялась: что, в этой школе до родителей и дела никому нет? Но в школу сама не шла: Петрова училась прилично. А «двойки» по домоводству – так на это есть второй дневник, шпионы отдыхают. Научилась хорошо прятать после того, как папа, обшаривая, как всегда, все закоулки портфеля, нашёл записку: «Я тебя люблю». Нет, это не ей. Это она писала Серёжке. Но не отдала, так, для себя нацарапала. Теперь чуть что: ах, у нас любовь! Хи-хи. Да и к порядку папа всё ж таки приучил: если обнаружит, что до 18.00 портфель ещё не собран, заставит на другой день все учебники в школу нести, по всем предметам… Тяжело-о-о! Говорит, пусть привыкает к жизни, как она есть. Пригодится. И мама согласна, тоже теперь Лилю «к жизни» готовит. Например, велела купить колбасы 755 граммов, и только так. Это чтобы Лиля училась «ставить хамлюг-продавцов на место». А то, понимаешь, взяли моду: кинут кусок на весы, и тут же: «А ничего, если на 30 граммов больше? Возьмёте, чтоб не резать? Заплатите?» Нет, не заплатим. И не в деньгах дело, нет. Так-то!

Бессонно мелькнула ночь, наступило «завтра». И ситец с потолка не упал. Нету. В коридоре Валентина Михайловна попалась навстречу: «Ну что, порядок? Знаешь, я всё-таки „четыре“ тебе поставила, взяла грех на душу. У тебя, оказывается, „троек“ нет? Ну, ничего, давай ситец, посмотрим, сколько там?»

Лиля стояла, опустив руки, разглядывала пол.

– Петрова?! Опять?! Так, иди, куда хочешь, видеть тебя не могу!!!

Полный стан Валентины Михайловны удалялся, покачиваясь в такт её решительным шагам. Она уходила, полная отвращения к этой рыхлой лживой девчонке, и мысленно клялась:

– Ну, я ей покажу в восьмом классе! Жалко, домоводства уже не будет. Но ничего, зато попадётся мне на черчении!!!

Однако показывать ей ничего не пришлось. По черчению у Петровой получались сплошные «пятёрки». Этот предмет отец уважал и не считал блажью ни бумагу, ни дефицитные карандаши «Конструктор», ни даже домашний кульман…

«Того-этого»

Я сейчас уже на пенсии, но по-прежнему работаю в школе учителем музыки и пения. Дело своё всегда любил и люблю, дожил до седых волос, и давно я уже не Сашка Зайцев, а Александр Олегович. Но никогда я не забывал и не забуду своего любимого старого учителя, школьного музыканта Григория Ивановича со смешной кличкой «Того-этого». Это ведь благодаря ему я прожил свою жизнь так, а не иначе, став учителем.

Это было очень давно, почти сразу после войны. Работал в нашей школе старый фронтовик, виртуоз аккордеона, который музыку чувствовал всей душой. Мы очень любили его уроки: и чудный бархатный голос Григория Ивановича, и то, как он рассказывал о музыке и композиторах. Человек почти без образования, безумно влюблённый в свой предмет, он умел так рассказать о Моцарте, что мы плакали вместе с ним. Казалось, он лично знал всех: и Генделя, и Баха, и Бетховена… И их трагические судьбы больно ранили его большую человеческую душу. Он часто рассказывал нам о войне, и мы любили такие уроки, иногда нарочно стараясь разговорить его. И не потому, что хотели увильнуть от учебного материала, а потому, что тогда Григорий Иванович обязательно споёт «свои» военные песни, сочинённые им когда-то… Особенно мы любили одну песню про дочку фронтовика, которая угадала, счастливица, родиться прямо в День Победы!

Григорий Иванович играл на слух, с ходу подбирая любую мелодию. Сейчас я думаю, что он был не очень силён в нотной грамоте. Но это было неважно, неважно!

– Вы, того-этого, ребятки, пойте поаккуратнее. А то вы прямо орёте! С этой песней так нельзя, вы послушайте…

И он пел. А мы слушали, затаив дыхание. А потом старались подражать ему хотя бы интонацией, потому что до его голоса нам было далеко. Одно только мешало Григорию Ивановичу: лицевой тик после контузии. Приступ начинался всегда внезапно, и учитель ужасно стеснялся этого. Он густо краснел, быстро подёргивалась правая сторона лица, нелепо подмигивал глаз: он как будто уменьшался, стягивая, казалось, всю кожу лица от самых ушей в одну точку. Приступ обычно длился секунд двадцать и мы, давно привыкшие к этой жутковатой особенности учителя, терпеливо пережидали, жалея и особенно любя в этот момент Григория Ивановича. Мы тогда были совсем малышами, третьеклассниками мужской школы.

…Однажды Ваня Григорян, пытаясь скрыть от родителей «двойку» по математике, вырвал страничку из дневника. Это преступление быстро открылось. Мама приходила в школу и Ваня, конечно, получил, что положено. Через три дня после этого наша учительница (а она – в младшем звене, как известно, одна по всем предметам) решила провести воспитательный час, используя, так сказать, свежий пример прямо из жизни. Накануне она объявила нам, что завтра мы получим почётное право стать членами товарищеского суда и осудить поступок своего одноклассника, «который опозорил высокое звание советского человека». Она просила всех нас как следует подготовиться, подобрать определения для данного поступка и, как она сказала, «сформировать мнение».

– А ты, Григорян, хорошенько подумай, как будешь каяться: искренне или нет? А то ведь мы можем и не простить. Советую тебе получше выучить, что сказать, чтоб не мычать перед классом.

Мы с нетерпением ждали завтрашнего дня. Григорян ходил подавленный, злой. Ну, знаете, сам виноват.

…Но мы ему и выдали! А Славка Ефименко, так тот вообще та-а-а-акое сказанул! И нелюдь, и подонок, и ещё там что-то. По бумажке читал. Наверное, ему отец помог, – завидовали мы. У него батя в суде работает.

«Мероприятие» затянулось до самого звонка, а многие ещё не высказались и с готовностью тянули руки. Ванька стоял красный-красный, с набрякшими глазами и руками по швам. В конце он должен был попросить у нас прощения.

Следующим уроком по расписанию был урок пения. И как только прозвенел звонок, Григорий Иванович появился на пороге класса. Но тут же понял, что он не вовремя.

– Ой, Елизавета Максимовна, а я, того-этого, думал, что сейчас мой урок…

– Да, да, проходите, Григорий Иванович, мы заканчиваем. Вы позволите только пять минут?

– Пожалуйста, того-этого, я пока тут свои вещички устрою, – Григорий Иванович поставил на стол аккордеон, аккуратно примостил тетрадь и принялся расчерчивать доску под нотный стан. Обычно эту процедуру выполняли мы, борясь между собой за это интереснейшее право: надо было натянуть вдоль доски суровую нитку, двое держали, а третий натирал верёвочку мелом, потом резко «отбивал» о доску, и на ней оставалась ровненькая тоненькая линия. Быстро и очень красиво!

Но на этот раз Григорий Иванович принялся чертить от руки, не считая возможным мешать учительнице заканчивать своё дело.

– Дети! Мы, к сожалению, не успели выслушать всех, поэтому дадим заключительное слово старосте Алексею Крутикову и послушаем, наконец, самого Григоряна, что же он понял, и сможем ли мы подать ему руку. Лёша, пожалуйста.

Речь Лёшки превзошла все наши ожидания. Он ёмко и образно назвал проступок Вани «предательством родителей, учителей и друзей», сказал, что лично он потерял к Григоряну всякое уважение раз и навсегда, и в конце «подвёл черту»:

– И вообще, ребята, я думаю, что вы со мной согласитесь: так поступали с советскими людьми только фашисты! Ты, Ванька, настоящий фашист!

Вот это да! Мы даже захлопали!

Елизавета Максимовна скупо улыбнулась: «Что ж, сильно сказано. Послушаем, что ответит. Ну, Григорян?»

Ванька сдавленным голосом заученно отбубнил полное раскаяние, мольбу о прощении и просьбу учиться с нами рядом и дальше.

– Неплохо, Григорян, – учительница осталась довольна. – А вот насчёт прощения – мы подумаем до завтра и скажем тебе на первом уроке. Всё, ребята, мероприятие закончено. Григорий Иванович, извините ещё раз.

Елизавета Максимовна вышла, и только тут мы заметили, что Григорий Иванович сидит за столом, как-то неестественно пригнувшись и прикрыв глаза ладонью. Наконец он встрепенулся, поднял совсем больной какой-то взгляд и тихо сказал:

– Вы, ребятки, того-этого… Знаете, мне сейчас страшно с вами.

В классе от неожиданности установилась такая тишина, что жужжание мухи из известной поговорки было бы, наверное, сейчас похоже на рёв бомбардировщика.

– Да, того-этого… Очень страшно!..

– Почему, Григорий Иванович?! – первым пришёл в себя староста класса.

– Что ж вы с Ваней-то так? Ведь он парень неплохой. Ну, бывает с каждым. У вас разве всё без сучка-задоринки, а, ребятки? Мы ж все, того-этого, не святые. А что ты тут, Лёша, про фашистов сказал, так не дай тебе Бог, мальчик мой, – голос учителя вырос и окреп, – не дай тебе Бог, дорогой, и детям твоим, и, того-этого, внукам-правнукам узнать, что такое фашизм. Слышишь?! А Ваньку-то, что ж, простить его надо, ребята. Ему и так уже не сладко, получил, небось, своё, а? Он и сам не рад, точно! Ну, вспомните, вы, когда чего натворите, рады ли? Небось, думаете, как это меня угораздило, и сразу, того-этого, хотите, чтоб вас простили и поняли, так ли, нет?..

Мы молчали. Это был Урок. Пожалуй, самый сильный в нашей жизни.

– Ну, что молчите, губошлёпы вы мои глупые? Эх вы, судьи сопливые. Сказали б лучше: брось, Ванька, друг, того-этого, печалиться, да на будущее, смотри, дурачок, думай, что делаешь. Если вы простите – и вас простят. Поняли, хлопчики?..

Все облегчённо задвигались, зашумели, заулыбались. Весело глянул на товарищей «преступник» Ванька.

– Ну, вот и ладненько, того-этого. Петь давайте. Ну, «виновник торжества», сегодня ты будешь запевалой, выходи на класс!

И полилась песня, освобождённо и радостно, как будто увязали мы все в трясине, ртом воздух хватали, и вдруг нас спасли, отмыли, переодели в сухое…

На переменке Григорий Иванович в учительской решительно подошёл к коллеге (она же выполняла функции старшего завуча):

– Елизавета Максимовна, вы, конечно, того-этого, извините, я ведь без образования, педагог, можно сказать, никакой, но вот нехорошо как-то это всё. Детей ведь легко обозлить, а они ведь потом взрослыми станут…

Учительница удивлённо задрала густые мужские брови:

– Я, дорогой Григорий Иванович, всю жизнь в школе проработала. Имею только поощрения и благодарности. И, кстати, действительно, – высшее педагогическое (она сделала ударение) образование. И, смею вас уверить, отлично обойдусь без ваших непрофессиональных советов.

– Ну да, того-этого… – лицо учителя задёргалось. Он нервно переждал и решительно добавил:

– И всё-таки, скажу вам прямо, хоть вы и завуч, после такого я бы, будь моя воля, вас к детям и на пушечный выстрел не подпустил бы, да.

– Меня?! – превращаясь в «светофор», взвилась учительница. – Да это вас, извините за откровенность, если на то пошло, на десять выстрелов подпускать нельзя! «Того-этого!» – передразнила она. – От одного вашего дёрганья с ума сойти можно! Держим тут вас из жалости, между прочим! Ах, фронтовик, фронтовик!!! Да настоящие фронтовики – или калеки, или в могилах. А у вас только контузия, а туда же! Разобраться ещё надо, чем вы во время войны занимались. Может, пели по штабам, а?

Григорий Иванович согнул плечи, как от удара:

– Ну что ж, того-этого, уважаемая, вы уж простите, что я живой, и что с руками, с ногами. В могиле, оно, конечно, того-этого, почётней, да. Ну уж так сошлось… Нелепо для вас…

Он, накренившись как-то вбок, медленно вышел из учительской. Все загудели. С одной стороны, мужик он хороший, дети его любят, а с другой – с завучем спорить кому захочется?..

…Через неделю наш школьный хор торжественно отправлялся на смотр художественной самодеятельности. Мы были отменно подготовлены нашим Григорием Ивановичем и вернулись с полной победой: первым местом и почётной грамотой. Однако спустя несколько дней на педсовете Елизавета Максимовна решительно объявила:

– Администрация школы выражает благодарность учителю музыки и пения Островскому Григорию Ивановичу, но, однако (поймите нас правильно!), мы решили, Григорий Иванович, больше на смотры вас не посылать. А хоровой кружок будет вести молодой специалист, который с завтрашнего дня приступает к работе. Вам, Григорий Иванович, мы оставляем только «часы». Мы, конечно, все вас уважаем, но, извините, жизнь есть жизнь. Нам позвонили из… ну, вы понимаете, начальство, одним словом. И они правы! Что это за рожи, спрашивают, корчит ваш музыкант?! Ему большие люди грамоту вручают, а у него лицо, как у клоуна, дёргается. Так что, Григорий Иванович, для вас школа – школой, мы уже привыкли, а на люди, извините, незачем.

– Да я ничего, того-этого, мне и самому… – растерянно и огорчённо развёл он руками…

А на другой день Григорий Иванович не вышел на работу: он умер от инфаркта.

…Спасибо Вам, дорогой Учитель с нелепым прозвищем, за то, что Вы были в нашей жизни. Низкий Вам поклон и вечная память.