Четыре ветра

1934

Я вижу, что треть нации живет в плохих домах, плохо одета и плохо питается… Показатель нашего прогресса – не умножение богатства тех, кто уже владеет многим, а наша способность обеспечить необходимым тех, кто владеет слишком малым.

Франклин Д. Рузвельт

Глава шестая

Было так жарко, что птицы то и дело с шумом падали с неба на слежавшуюся, закаменевшую грязь. Курицы сидели на земле пыльными кочками, свесив головы, и две последние коровы жались друг к дружке: от жары у них не хватало сил двигаться. Вялый ветерок порой залетал на ферму, шевелил пустую бельевую веревку.

Колючая проволока по-прежнему тянулась по обе стороны подъездной дороги, которая вела к дому, но часть столбов повалилась. Едва живые тополя походили на скелеты. Ветер и засуха будто заново вылепили пейзаж вокруг фермы: сплошь сухостой и тучи голодных москитов.

Годы засухи и экономическая разруха Великой депрессии поставили Великие равнины на колени.

Жители Техасского выступа жестоко пострадали от засушливых лет, но биржевой крах 1929 года разорил всю страну, двенадцать миллионов человек остались без работы, и крупные газеты даже не упоминали о засухе. Правительство никакой помощи не выделило, да фермеры в любом случае ее не ждали. Слишком они были гордыми, чтобы жить на пособие. Они хотели лишь одного: чтобы дождь наконец смягчил почву, чтобы семена проросли и пшеница и кукуруза снова подняли к небу свои золотые руки.

Начиная с 1931 года дожди шли все реже, а в последние три года и вовсе почти прекратились. В этом, 1934-м, выпало менее ста тридцати миллиметров осадков. Не хватит даже на кувшин холодного чая, не говоря уже о том, чтобы напоить тысячи акров пшеницы.

В один рекордно жаркий день на исходе августа Элса сидела на козлах фургона, руки, сжимавшие вожжи, взмокли и чесались в замшевых перчатках. Денег на бензин больше не было, поэтому грузовик обратился в реликвию, запертую в амбаре, как трактор и плуг.

Она пониже надвинула на обожженный солнцем лоб соломенную шляпу, некогда белую, а теперь бурую от грязи, вокруг шеи был обмотан голубой платок. Она щурилась от пыли и то и дело сплевывала, выезжая на Главную улицу. Мило медленно цокал копытами по растрескавшейся от зноя земле. На телефонных проводах нахохлились птицы.

До Тополиного она добралась к трем пополудни. В городке стояла тишина, все попрятались от жары. Никто не ходил по магазинам, женщины не собирались группками у витрин. Эти дни канули в прошлое, как и зеленые лужайки.

Шляпная лавка была заколочена, как и аптека, и киоск с газировкой, и закусочная. Кинотеатр «Риальто» держался на волоске, остался только один утренний сеанс в неделю, но мало кто мог позволить себе купить билет. Одетые в лохмотья люди стояли в очереди за едой у пресвитерианской церкви, сжимая в руках металлические ложки и миски. Веснушчатые, обгоревшие на солнце дети выглядели такими же прибитыми, как их родители, и даже не шумели.

Одинокое дерево на Главной улице – дельтовидный тополь, в честь которого назвали городок, – умирал. Каждый раз, когда Элса приезжала в город, он выглядел все хуже.

Фургон катил, дребезжа по мостовой, мимо заколоченного здания окружного комитета по соцобеспечению (нуждающихся много, а денег нет), мимо тюрьмы, как никогда переполненной: здесь сидели бездомные, бродяги, без документов приехавшие по железной дороге. Кабинет врача все еще работал, но булочной пришлось закрыться. Большинство деревянных домов были одноэтажными. В тучные годы их регулярно красили. Теперь дома стояли серые.

– Но-о, Мило. – Элса натянула вожжи.

Лошадь и дребезжащий фургон остановились. Мерин потряс головой и устало фыркнул. Он тоже терпеть не мог жару.

Элса взглянула на салун «Сило». Два окна приземистого квадратного здания, которое было в два раза длиннее, чем дома по соседству, выходили на Главную улицу. Одно из них разбили в прошлом году в пьяной драке, стекло так и не вставили. Салун построили в восьмидесятые годы прошлого века для ковбоев, которые работали на огромном ранчо, занимавшем три миллиона акров и расположенном у границы Техаса и Нью-Мехико. Ранчо давно уже исчезло, да и ковбоев почти не осталось, но салун уцелел.

После отмены сухого закона заведения, подобные «Сило», снова открылись, но во время Великой депрессии все меньше оставалось мужчин, готовых потратить на пиво несколько центов.

Элса привязала мерина к коновязи и разгладила юбку своего слегка влажного хлопчатобумажного платья. Она сама сшила его из старых мешков из-под муки. Все теперь шили одежду из мешков. Производители мешков даже начали печатать на них симпатичные узоры. Подумаешь, цветочный узор, но все, что позволяло женщине ощутить себя красивой в эти тяжелые времена, дорогого стоило. Элса убедилась, что платье, топорщившееся на исхудавших бедрах и груди, застегнуто до самого горла. Грустно, что она, тридцативосьмилетняя взрослая женщина с двумя детьми, все еще боится заходить в подобные места. Хотя Элса уже много лет не видела родителей, но их неодобрение до сих пор звучало мощным, отчетливым голосом, продолжая определять представление Элсы о себе.

Элса собралась с духом и открыла дверь. Длинный и узкий салун был таким же неухоженным, как и сам городок. В прокуренном помещении разило прокисшим пивом и застарелым потом. Мужчины, пятьдесят лет сидевшие с пивом за стойкой красного дерева, натерли ее до блеска. Вдоль стойки стояли облезлые, исцарапанные барные табуреты, сейчас, в разгар знойного дня, в основном свободные.

На одном, осев всем телом и уронив голову, сидел Раф. Локти его лежали на стойке, перед ним стояла пустая рюмка. Черные волосы закрывали лицо. На нем был выцветший, заштопанный комбинезон и рубашка из мешковины. Между двумя грязными пальцами тлела коричневая самокрутка.

Откуда-то из глубины салуна раздался старческий голос:

– Берегись, Раф. Шериф в городе.

У старика заплетался язык, рта почти не было видно за седой бородой.

Бармен поднял глаза. На плече у него висела грязная тряпка.

– Здрасьте, Элса. Пришли заплатить за него?

Отлично. У них нет денег купить детям новую обувь или ей пару чулок взамен единственной, вконец изорвавшейся, а муж напивается в кредит. Элса остро почувствовала себя неуклюжей и уродливой в бесформенном платье из мешковины и толстых хлопчатобумажных чулках. Ноги в потрепанных кожаных туфлях казались огромными.

– Раф? – тихонько позвала она, подходя к мужу.

Положила руку ему на плечо, надеясь смягчить прикосновением, как своенравного жеребенка.

– Я собирался выпить только одну рюмку, – сказал он и прерывисто вздохнул.

Элса не смогла бы вспомнить, сколько раз она слышала это «Я собирался». В первые годы их брака Раф старался. Она видела, что он старался любить ее, быть счастливым, но засуха иссушила ее мужа, как иссушила землю. Последние четыре года он уже не сочинял историй о будущем. Три года назад они похоронили сына, но даже это не подкосило его так, как нищета и засуха.

– Твой отец рассчитывал, что ты сегодня поможешь ему сажать озимый картофель.

– Да.

– Детям нужна картошка, – сказала Элса.

Он приподнял голову, взглянул на нее сквозь пыльную черноту волос.

– Думаешь, я не знаю?

Я думаю, ты сидишь здесь, пропивая наши последние деньги, так что откуда мне знать, что ты знаешь? Лореде нужны новые туфли, вот это я знаю. Но вслух произнести это она не осмелилась.

– Я плохой отец, Элса, а муж еще хуже. Почему ты меня не бросаешь?

Потому что я люблю тебя.

Взгляд его темных глаз разбивал ей сердце. Она и в самом деле любила мужа так же сильно, как своих детей, Лореду и Энтони, и так же сильно, как она полюбила старших Мартинелли и землю. Элса открыла в себе практически безграничную способность любить. И, помоги ей Господь, именно ее обреченная, неизменная любовь к Рафу постоянно лишала ее дара речи, заставляла отдаляться, чтобы не показаться жалкой. Иногда, особенно в те ночи, когда он вообще не ложился в супружескую постель, она чувствовала, что заслуживает большего, и, может быть, если бы она встала и потребовала этого большего, она бы его получила. А потом вспоминала, что говорили о ней родители, вспоминала свою извечную некрасивость и продолжала молчать.

– Ладно, Элса, вези меня домой. Мне не терпится провести остаток дня, копаясь в грязи, чтобы посадить картошку, которая все равно умрет без дождя.

Элса поддержала Рафа, когда он, пошатываясь, вывалился из салуна, и помогла ему забраться в фургон. Она взяла вожжи и шлепнула по крупу мерина. Мило устало фыркнул и начал долгий, медленный путь через город, мимо заброшенного зала собраний, где когда-то встречался Ротари-клуб^[11]. Раф оперся на Элсу, положив изящную руку с длинными пальцами ей на бедро.

– Прости меня, Элс, – сказал он вкрадчиво.

– Все в порядке, – ответила она искренне.

Если он рядом с ней, то все в порядке. Она всегда его простит.

Пусть Раф давал ей совсем мало, а порой едва замечал ее, она жила в страхе потерять его привязанность. Потерять любовь. Так же как боялась потерять любовь дочери-подростка, настроение которой часто менялось.

В последнее время этот страх стал таким сильным, что Элса едва с ним справлялась.

Лореде исполнилось двенадцать, и она была зла на весь мир. В один день закончилось то время, когда мать и дочь вместе возились в саду, а перед сном читали книги, когда они обсуждали характер Хитклиффа и силу Джейн Эйр. Лореда всегда была папиной дочкой, но в детстве в ее сердце хватало места для обоих родителей. На самом деле для всех. Лореда была счастливейшим ребенком, всегда готовым рассмеяться, захлопать в ладоши, всегда в центре внимания. Засыпала она, только если Элса лежала рядом и гладила ее по волосам.

И вдруг все это исчезло.

Элса каждый день горевала из-за потерянной близости со своим первенцем. Поначалу она пыталась перелезть через стены, возведенные подростковым, иррациональным гневом ее дочери, отвечая на злость любовью, но Лореда относилась к ней с едва сдерживаемым раздражением, и это лишало Элсу сил. Поведение дочери воскресило в Элсе всю ту неуверенность, в какой она провела свое собственное отрочество. Элса начала отдаляться от Лореды, сначала надеясь, что дочь перерастет все эти перепады настроения, а затем – и того хуже – поверив, что Лореда разглядела в матери изъян, который видели ее родные.

Элса чувствовала бездонный стыд от того, что дочь ее отвергала. Обиженная, она поступила так, как поступала всегда, – ушла в себя, замкнулась. И все же постоянно ждала, молилась, что муж и дочь однажды осознают, как сильно она их любит, и полюбят ее в ответ. А пока не осмеливалась давить слишком сильно или просить слишком многого. Цена могла оказаться слишком высока.

Когда она вышла замуж, когда стала матерью, она не знала того, что знала сейчас: без любви можно жить, только если у тебя ее никогда не было.

В первый учебный день единственная оставшаяся в городке учительница, Николь Баслик, стояла у доски с мелом в руках. Каштановые волосы пушистым нимбом обрамляли раскрасневшееся от жары лицо. Кружево на горле потемнело от пота, и Лореда не сомневалась, что миссис Баслик боится поднять руки и показать ученикам пятна пота под мышками.

Двенадцатилетняя Лореда развалилась за партой, не слушая, что говорит учительница. Опять разглагольствует о том, что пошло не так. Великая депрессия, засуха, бла-бла-бла. Сколько Лореда себя помнила, времена всегда были тяжелыми. О, она знала, что давным-давно, в незапамятные времена, дожди шли каждый сезон, питая почву. Лореда почти ничего не помнила об этих зеленых годах, кроме пшеницы дедушки, золотых колосьев, танцующих под огромным голубым небом. Их шуршания. Тракторов, которые двадцать четыре часа в сутки вспахивали землю, осваивая все новые поля. Стаи механических насекомых, пережевывающих почву.

Когда же начались плохие годы? Трудно точно сказать. Тут было из чего выбрать. Некоторые сказали бы, что в 1929-м, когда рухнула биржа, но только не местные жители. Тогда Лореде было семь лет, и она кое-что помнила. Люди выстраивались в очереди возле ссудно-сберегательной кассы. Дедушка жаловался на низкие цены на пшеницу. Бабушка вечно жгла свечи, бормотала молитвы, перебирала четки. Биржевой крах принес беду, но основной удар пришелся по большим городам, где Лореда никогда не бывала. Дожди в двадцать девятом году лили как положено, а значит, и урожай собрали отменный, значит, время для Мартинелли было вполне хорошим.

Дедушка продолжал ездить на тракторе, продолжал сеять пшеницу, хотя цены резко упали из-за Великой депрессии. Он даже купил грузовик новой модели, «форд-АА». В то время папа часто улыбался и, пока мама занималась домашними делами, рассказывал Лореде истории о дальних странах.

Последний богатый урожай собрали в 1930-м, когда Лореде исполнилось восемь. Она помнила свой день рождения. Прекрасный весенний день. Подарки. Тирамису бабушки со свечами, торчащими из-под слоя какао. Ее лучшей подруге Стелле впервые позволили заночевать у них. Папа учил их со Стеллой танцевать чарльстон, а дедушка подыгрывал на скрипке.

А потом дожди случались все реже, а вскоре и совсем прекратились. Засуха.

Зеленые поля стали воспоминанием, миражом детства. Взрослые выглядели такими же иссушенными, как земля. Дедушка проводил бесконечные часы в мертвых пшеничных полях, брал горсти сухой земли намозоленными руками и смотрел, как она сыплется сквозь пальцы. Он горевал, что его виноград умирает, и всем, кто готов был слушать, рассказывал, что первые лозы он привез из Италии в карманах. Бабушка повсюду воздвигала алтари, распятий на стенах стало в два раза больше, а по воскресеньям она заставляла всех молиться о дожде. Иногда весь город собирался в школе помолиться о дожде. Приверженцы всех религий молили Бога об одном и том же: пресвитерианцы, баптисты, ирландские и итальянские католики. Мексиканцы ходили в свою церковь, построенную сотню лет назад.

Все постоянно говорили о засухе и жалели о прошедших славных деньках. Кроме матери.

Лореда тяжело вздохнула.

Мама вообще когда-нибудь была веселой? Если да, то Лореда этого не запомнила, как и многое другое. Иногда, засыпая, она думала, что помнит смех матери, ее прикосновения, даже слова «Будь смелой», которые та шептала, перед тем как поцеловать ее на ночь.

Но все больше и больше эти воспоминания казались придуманными, ложными. Она не могла вспомнить, когда мать в последний раз смеялась.

Мама только и делала, что работала.

Работа, работа, работа. Как будто бы эта работа их спасет.

Лореда не могла бы сказать, когда именно она начала сердиться на… мамино исчезновение. По-другому это назвать было нельзя. Мать вставала задолго до рассвета и работала. День за днем. Час за часом. Она постоянно твердила, что нужно беречь еду, не пачкать одежду и не тратить попусту воду.

Лореда и представить себе не могла, почему ее красивый, обаятельный, веселый отец когда-то влюбился в маму. Однажды Лореда сказала отцу, что мама как будто боится смеха. Он ответил: «Нет, Лоло», ответил в своей привычной манере, наклонив голову набок и улыбаясь, что значило: он не хочет об этом говорить. Он никогда не жаловался на жену, но Лореда знала, как он себя чувствует, поэтому жаловалась за него. Это сближало их, показывало, как они похожи, она и папа.

Похожи как две капли воды. Все так говорили.

Как папа, Лореда видела, насколько ограничена жизнь на пшеничной ферме в Техасском выступе, и не имела ни малейшего намерения становиться такой, как мама. Она не собиралась всю жизнь просидеть на умирающей ферме, блекнуть и покрываться морщинами под солнцем настолько жарким, что плавилась даже резина. И тщетно молиться о дожде тоже не собиралась. Ни за что.

Она собиралась объездить весь мир и писать о своих приключениях. Когда-нибудь она станет такой же знаменитой, как Нелли Блай^[12].

Когда-нибудь.

Коричневая полевая мышка выползла из-под плинтуса у окна. Остановилась возле учительского стола, попила из чернильной лужицы. Мышь повернула голову, и Лореда увидела, что носик у нее стал синим.

Лореда пихнула локтем Стеллу Деверо, которая сидела за партой рядом с ней. Стелла подняла на нее осоловевшие от жары глаза.

Лореда показала на мышку.

Стелла почти улыбнулась.

Прозвенел звонок, и мышка юркнула в норку в углу.

Лореда встала. Ее платье было липким от пота. Она подхватила сумку с учебниками и вышла из класса вместе со Стеллой. Обычно по дороге они без конца болтали о мальчиках, или книгах, или местах, которые хотели увидеть, или о фильмах, которые будут показывать в кинотеатре «Риальто», но сегодня было слишком жарко, чтобы разговаривать.

Младший брат Лореды, Энтони, как обычно, первым выбежал из школы. Семилетний Энт бегал, как необъезженный жеребенок, выбрасывая в стороны нескладные конечности. Самый бойкий в школе, Энт всегда как будто подпрыгивал. Его выцветшему, заплатанному комбинезону не хватало нескольких дюймов в длину, из потрепанных манжет торчали щиколотки, тонкие, как ручка метлы, носки ботинок прохудились. Веснушчатое угловатое лицо от загара приобрело цвет кожаного седла, а на щеках солнце оставило большие красные пятна. Кепка скрывала грязные черные волосы. Увидев фургон родителей, он замахал и кинулся им навстречу. В своей жизни он и не знал ничего, кроме засухи, поэтому играл и смеялся, как самый обычный мальчик. Младшая сестра Стеллы, София, попыталась его догнать.

– Как это твоя мама всегда сидит на жаре с такой прямой спиной? – спросила Стелла.

У нее, единственной в классе, новые туфли и платья из настоящей хлопчатобумажной ткани в клеточку. Семья Деверо жила неплохо, хотя дедушка Лореды говорил, что для всех банков настали трудные времена.

– Как бы жарко ни было, она никогда не жалуется.

– Моя мама тоже особо не жалуется, но послушала бы ты мою сестру. С тех пор как она вышла замуж, она все время орет как недорезанная свинья, возмущается, сколько всего приходится делать жене.

– Я замуж не собираюсь, – ответила Лореда. – Мы с папой когда-нибудь вместе поедем в Голливуд.

– А мама не будет против?

Лореда пожала плечами. Кто знает, что не понравится маме? И кому какое дело?

Стелла и София повернули налево и направились к своему дому на другом конце городка.

Энт подбежал к фургону.

– Привет, мама, привет, папа! – Он широко улыбался, показывая дыру на месте выпавшего зуба.

– Здорово, сынок, – сказал папа. – Залезай назад.

– Хочешь посмотреть, что я сегодня нарисовал в классе? Миссис Баслик говорит…

– Залезай в фургон, Энтони, – повторил Раф. – Посмотрю твой рисунок дома, когда солнце сядет и эта проклятая жара спадет.

Энт притих.

Лореде неприятно было видеть отца таким грустным, словно побитым. Засуха высасывала из него все силы. Они оба – яркие звезды, им нужно сиять. Папа всегда так говорил.

– Хочешь завтра пойти в кино, папочка? – спросила она, с обожанием глядя на него. – Снова показывают «Маленькую мисс Маркер»^[13].

– У нас нет денег на билеты, Лореда, – сказала мама. – Садись сзади рядом с братом.

– А как насчет…

– Залезай в фургон, Лореда.

Лореда забросила в фургон сумку с книгами и залезла сама. Они с Энтом сидели рядышком на пыльном старом одеяле, которое всегда лежало сзади.

Мама щелкнула вожжами, и повозка тронулась.

Покачиваясь вместе с движущимся фургоном, Лореда смотрела на сухую землю. В воздухе висело дрожащее марево. Они проехали мимо гниющего трупа быка с торчащими ребрами, из-под песка торчали рога. Вокруг вились мухи. Ворона приземлилась на труп, властно каркнула и принялась клевать кости. Рядом стоял брошенный «форд-Т» с распахнутыми дверцами, колеса по ось ушли в сухую землю.

Слева, окруженная бурыми полями, виднелась маленькая ферма – и ни единого дерева, которое бы дало хоть подобие тени. К двери приколотили две таблички: «Аукцион» и «Конфисковано за долги». Во дворе стояла старая колымага, забитая скарбом. Сзади к колымаге привязали несколько ведер, огромную чугунную сковороду и деревянный короб, набитый консервными банками и мешками пшеницы. Работающий мотор изрыгал в воздух клубы черного дыма, корпус машины подрагивал. Кастрюли и сковородки пристроили везде, где только можно было. Двое детей стояли на ржавых подножках, а на пассажирском сиденье расположилась женщина с грустными лицом и грязными распущенными волосами, державшая на руках младенца.

Фермер – Уилл Бантинг – стоял у водительской дверцы. Грязный комбинезон, рубашка с одним рукавом, на лоб низко надвинута потрепанная ковбойская шляпа.

– Тпру… – сказала мама и сдвинула на затылок соломенную шляпу.

– Здорово, Раф, Элса, – хрипло сказал Уилл, сплюнув табак в пыль.

Он медленно преодолел расстояние от перегруженного автомобиля до фургона.

– Куда собрались? – спросил папа.

– Сматываемся отсюда. Ты знаешь, что мой сынок, Кэллсон, умер этим летом? – Уилл оглянулся на жену. – А теперь новый родился. Мы тут больше не можем. Уезжаем.

Лореда выпрямилась. Они уезжают?

Мама нахмурилась:

– А как же ваша земля…

– Теперь это земля банка. Мы не смогли вносить платежи.

– И куда вы поедете? – спросил папа.

Уилл достал из заднего кармана помятую листовку.

– В Калифорнию. Говорят, это края молока и меда. Мед мне не нужен. Только работа.

– Откуда ты знаешь, что это правда? – спросил папа, взяв у него листовку.

Работа для всех! Земля возможностей! Отправляйтесь на Запад, в Калифорнию!

– Я и не знаю.

– Нельзя же просто так уехать, – сказала мама.

– Для нас уже слишком поздно. Наша семья дошла до предела. Скажите своим, что я передал им привет.

Уилл повернулся, подошел к пыльной машине и сел на водительское место. Металлическая дверь захлопнулась.

Мама прищелкнула языком, взмахнула вожжами, и Мило снова поплелся вперед. Лореда смотрела, как колымага скрылась в облаке пыли, больше она ни о чем другом думать не могла. Уехать. Они могли бы отправиться в одно из тех мест, о которых они говорили с папой, – Сан-Франциско, или Голливуд, или Нью-Йорк.

– Гленн и Мэри-Линн Маунгер уехали на прошлой неделе, – сказал папа. – В Калифорнию. Просто собрались и уехали на своем старом «паккарде».

Мама не сразу ответила:

– Помнишь, мы смотрели хронику? Очереди за хлебом в Чикаго. Люди, ночующие в халупах и картонных коробках в Центральном парке. У нас, по крайней мере, есть яйца и молоко.

Папа вздохнул. Лореда чувствовала всю боль, всю обиду, заключенную в этом вздохе. Конечно же, мама сказала «нет».

– Да, понятное дело. – Он бросил листовку на пол фургона. – Мои все равно никогда не уедут.

– Никогда, – согласилась мама.

Вечером, после ужина, Лореда сидела на качелях на крыльце.

Уехать.

Медленно опускалось солнце, ночь поглощала плоскую, коричневую, выжженную землю. Одна из коров жалобным мычанием выпрашивала воду. В темноте дедушка начнет поить животных, станет таскать ведра из почти пересохшего колодца, а бабушка с мамой будут поливать огород.

В тишине резко раздавался скрип качелей. Из дома доносилось треньканье телефона: линию они делили с соседями. В эти дни телефонный звонок не значил ничего веселого, все говорили только о засухе.

Кроме отца. Он совсем не похож на фермеров и продавцов. Жизнь или смерть всех других мужчин как будто бы зависела от земли, погоды и урожая. Как у дедушки.

Когда Лореда была маленькой и на дождь можно было рассчитывать, когда высоко поднимались золотые колосья пшеницы, дедушка Тони постоянно улыбался, по выходным пил виски и играл на скрипке на городских праздниках. Он частенько брал ее за руку и вел гулять в шепчущую пшеницу, говорил, что если она будет внимательно слушать, колосья расскажут ей интересные истории. Он брал пригоршню земли своими большими мозолистыми ладонями, бережно, точно то была горсть бриллиантов, и говорил: «Все это однажды станет твоим, потом перейдет твоим детям и детям твоих детей». Земля. Он произносил это слово так, как отец Майкл произносил слово «Бог».

А бабушка и мама? Они как все жены фермеров в Тополином. Работали так остервенело, что до костей стирали пальцы, редко смеялись и почти не разговаривали. Если же все-таки заводили беседу, то о чем-нибудь неинтересном.

Папа единственный говорил об идеях, о выборе и мечтах. О путешествиях и приключениях, обо всех жизнях, которые может прожить человек. Он повторял, что за пределами фермы лежит большой прекрасный мир.

За спиной Лореды открылась дверь. До нее донесся запах тушеных помидоров, жареной панчетты и чеснока. Папа вышел на веранду и тихонько притворил за собой дверь. Зажег сигарету и сел на качели рядом с Лоредой. Она уловила сладкий запах вина в его дыхании. Предполагалось, что они будут на всем экономить, но папа не мог отказаться от вина и джина. Он говорил, что алкоголь – единственное, благодаря чему он еще не сошел с ума. Ему нравилось добавлять скользкий, сладкий ломтик консервированного персика в вино, которое он пил после ужина.

Лореда привалилась к отцу. Он обнял ее, притянул к себе, и так они вместе качались туда-сюда.

– Ты что-то притихла, Лореда. Не похоже на мою девочку.

Ферма погружалась в темноту, полную звуков: работала ветряная мельница, поднимая драгоценную воду, куры рылись в земле, свиньи хрюкали в пыли.

– Эта засуха, – сказала Лореда, произнося ненавистное слово как все вокруг. Засуха. Она замолчала, тщательно подбирая слова. – Она убивает землю.

– Ага.

Отец сунул окурок в горшок с мертвыми цветами.

Лореда достала из кармана листовку и аккуратно ее расправила.

Калифорния. Земля молока и меда.

– Миссис Баслик говорит, что в Калифорнии есть работа. Деньги лежат на улице. А дядя Стеллы в открытке написал, что в Орегоне есть работа.

– Я сомневаюсь, что где-то деньги лежат на улицах, Лореда. В городах жизнь еще хуже из-за этой Великой депрессии. Я читал, что сейчас больше тринадцати миллионов безработных. Ты видела бродяг, которые ездят на поездах. Ты бы расплакалась, если бы увидела гувервилль^[14] в Оклахома-Сити. Семьи живут в тележках для яблок. Когда наступит зима, они будут умирать от холода на скамейках в парке.

– В Калифорнии никто не умирает от холода. Там можно найти работу. Может быть, на железной дороге.

Папа вздохнул, и по этому вздоху она поняла, о чем он думает. Они как будто настроены на одну волну.

– Мои родители… и твоя мама… они никогда не оставят эту землю.

– Но…

– Пойдет дождь, – сказал папа, но с такой печалью, как будто он даже не хотел, чтобы дождь их спас.

– Разве обязательно быть фермером?

Папа повернулся к ней. Нахмурил густые черные брови.

– Я родился фермером.

– Ты всегда говорил мне, что в Америке можно стать кем угодно.

– Ну да. Когда-то я принял неправильное решение, и… в общем… иногда жизнь выбирает за тебя.

Он надолго замолчал.

– Какое неправильное решение?

Папа не смотрел на нее. Он сидел рядом с ней, но мыслями был где-то в другом месте.

– Я не хочу здесь засохнуть и умереть, – сказала Лореда.

Он повторил:

– Пойдет дождь.