Читать книгу: «По обе стороны войны», страница 3

Шрифт:

Собирая у своих пациентов перед операцией анамнез, опять собираешь людское горе: «…нашу машину расстреляли… убили, меня ранили… внучка тоже…» И так бесконечно, вместо многоточия вставляя: жену, сына, дочь, мать, отца, сестру, брата.

Один парень рассказал, что, когда он с семьёй пытался выехать из города, на одном из перекрёстков был украинский блокпост, откуда по их машине, без предупреждения, начали стрелять и убили мать. Кого-то из них ранили. Он, сидевший за рулём, остался цел и невредим. На следующий день как-то добрался до этого блокпоста и спросил у этих захiстникiв: «Вы зачем мою мать убили?» – «Извини, так получилось». Мол, «война, ничего личного». Но полистайте телеграм-канал Следственного комитета, в котором между сухих строк приговоров проступает инфернальный мрак, творившийся в Мариуполе весной 2022-го. По заголовкам статей можно судить о масштабах военных преступлений Киева: «Оглашён приговор военнослужащему ВСУ, виновному в убийстве восьми мирных жителей Мариуполя», «В ДНР осудили военнослужащего ВСУ, виновного в гибели 14 мирных жителей». И все погибшие – с украинскими паспортами, которые последние девять лет здесь же и проживали.

Известный мариупольский хирург на мой вопрос «Как вы относитесь к такому освобождению?» ответил мне за закрытой дверью ординаторской:

– Вы меня поймите. Я был самым счастливым отцом и дедом. У меня двое сыновей: старший хирург-эндоскопист, младший – инженер в международной фирме по производству кондиционеров. Оба женаты, у обоих дети – наши внуки. Я зарабатывал вполне прилично. – Он озвучил свой доход, сравнимый с моей зарплатой в Москве во время недавней пандемии. – Тратить особо было некуда, потому что всё уже и так у нас было: квартира, дача на Белосарайской косе, две машины. Старший, который хирург, зарабатывал ещё больше. Началась война, старший с семьёй успел выехать, но во Львовской области у него обострилась болезнь кишечника и открылось кровотечение. Его положили в больницу, но в переливании крови отказали, так как кровь нужна была раненым вэсэушникам. Мой старший сын умер от потери крови. Его похоронили там же, во Львовской области. Поехать к нему на могилу я не могу, потому что засветился с руководством ДНР и на Украине мне светит 15 лет. Младший – в Канаде. Приехать ни он ко мне, ни я к нему не можем. Жена моя вообще вся извелась, я её первое время боялся одну дома оставлять, со мной на работе сидела, плакала. Ребята, я понимаю, что при Украине года через два за русский язык здесь бы нас просто вешали. И в отдалённой перспективе, может, оно и правильно, что Россия сюда зашла, но постарайтесь и вы меня понять. Мне 60 лет, я тоже ещё пожить хочу как человек…

Голос его сбивается, и слёзы стоят в глазах. Я чувствую, что где-то перешёл грань, прячу глаза и стараюсь перевести разговор на другую тему. Вообще куда-нибудь побыстрей уйти, как раз уже пора в операционную. Говорю как будто оправдываюсь:

– Ясно… извините… больного уже, наверное, подали. Я буду начинать наркоз, а вы подходите…

– Да, да… – Он закрывает лицо руками.

Я выхожу из ординаторской и плотно закрываю за собой дверь. В таких случаях человека лучше оставить наедине с самим собой. Ну зачем же я его так раздербанил? Ведь мы уедем, другие такие же приедут, а они останутся здесь одни со своим горем, забрать которое никто из нас не сможет, даже если захочет.

Местные врачи и сёстры бывших восьми мариупольских больниц сейчас, далеко не в полном составе, принимают больных в 3-й поликлинике и работают в одной, чудом уцелевшей, больнице скорой помощи и в пострадавшей при обстреле областной больнице интенсивного лечения. Несмотря на то что некоторых из них я узнаю по украинским роликам из осаждённого Мариуполя, честное слово, есть желание им помочь, хотя бы по работе.

Почти все пациенты во время предоперационных осмотров задают нам вопрос «А вы будете со мной на операции?», за которым следуют действия, каждому анестезиологу хорошо известные, но здесь, на наш взгляд, просто неуместные. Я привычный, но моего молодого коллегу явно шокируют родственники этих пациентов, поджидающие его за дверью операционной. Видимо, Украина отсюда ещё не совсем ушла, а Россия сюда не совсем пришла, но на стандарты российского медстрахования всё равно придётся переключаться. А пока приходится отбиваться от благодарных пациентов: «Вы с ума сошли? Ничего не надо, мы к вам не за этим приехали». В конце концов я сдаюсь: «Если у вас свой дом или дача, то принесите каких-нибудь ягодок, мы не откажемся». Все довольны, особенно одна врач-педиатр.

Мы – два анестезиолога, командированные из столицы нашей Родины, помимо проведения анестезий при плановых операциях, забираем у наших мариупольских коллег по нескольку дежурств в реанимации. Пусть немного отойдут после непрерывного двухмесячного дежурства с медсортировкой раненых по принципам военно-полевой хирургии и круглосуточной операционной активностью в подвалах.

Мариупольские врачи в свою очередь понемногу начинают нам доверять и больше говорить о том, как приходилось им работать во время штурма города. Одна доктор рассказывает, что работала в том роддоме, на который, как мне писал тогда брат с Украины, «рашисты сбросили авиабомбу». Пользуясь случаем, я хочу сложить пазлы, чтобы мозаика получилась в нашу пользу. Но сама эта доктор говорит: «…Перед тем как произошёл взрыв, почти всех рожениц с младенцами оттуда вывезли, осталось четыре. Самолёт точно не прилетал, но бабахнуло около кислородки (кислородная станция), никого не убило, но одной роженице осколками от выбитого стекла посекло живот так, что пришлось везти её в хирургию. Репортёры, на удивление, приехали быстрее “скорой” и давай снимать!»

У мариупольских реаниматологов, на моё счастье, оказывается очень хорошая память, и на следующий мой вопрос они реанимируют «рашистскiй обстрiл» из пригорода Мариуполя Виноградного в декабре 2014-го. Тогда погибло и было ранено около ста мирных жителей, и брат написал мне, что мы – русские – за это ответим.

– В тот день с утра “скорые” стояли наготове, и нам объявили, чтобы мы после дежурства с работы не уходили до особого распоряжения, – рассказал мне коллега, ставший другом.

– Совпадение? – спрашиваю его.

– Сам подумай, – отвечает он мне.

Конечно, мы, русские, за все эти «совпадения» вам ответим. На ваше счастье, мои свидомые украинцы, до мариупольского аэропорта мы в 2014-м не доехали. «Библиотеку»³² там закрыли в 2016-м, и «книги»³³ нас не дождались. Но «читать» мы их вас заставим.

Во время наших дежурств в реанимации медсестрички и санитарочки, которые живут с детьми здесь же в свободных палатах, говорят нам, московским врачам:

– Мы столько пережили, стольких потеряли, дома и квартиры разрушены, машины сгорели. Если не будет веры, что все наладится, зачем тогда вообще жить?

По роду своей деятельности я – врач быстрого реагирования, когда минуты своевременного оказания неотложной медпомощи отыгрывают назад часы, проведённые потом больным в реанимации, а часы интенсивной терапии, выигранные в реанимации, отыгрывают назад время, проведённое больным на ИВЛ, и сутки госпитализации. Мы – анестезиологи-реаниматологи – люди разного темперамента, но идеальный анестезиолог-реаниматолог, по определению моей бывшей завкафедрой Днепропетровской медакадемии, – это сангвиник с холерическим уклоном. И это верно, потому что, например, в Москве или в Питере время от поступления больного с острым инфарктом в приёмное отделение сосудистого центра до рентгенхирургической операционной должно составлять не более 20 минут (!), в течение которых врач-интенсивист должен успеть подключить пациента к монитору, собрать краткий анамнез, подписать бумажки согласия на медпроцедуры и дать необходимые таблетки, препятствующие тромбообразованию. Всё это делается под «быстрей-быстрей, поехали!», для того чтобы уложиться в 60 минут временного промежутка door – ballon. То есть, в переводе с медицинского, время от поступления больного с затромбированной коронарной артерией до её открытия в рентгеноперационной и восстановления кровотока должно быть не более одного часа. Тогда есть шанс на восстановление миокарда без рубцов и пожизненной сердечной недостаточности. Каково же было моё удивление, когда при поступлении больного по скорой с обширными инфарктом местные коллеги-кардиологи особо не торопились и были удивлены, когда автор, он же исполнитель, сбегал в реанимацию за морфином и таблетками, после чего сам покатил больного в операционную. А какие варианты, если больной уже в кардиогенном шоке?

Все же видят, что он «загружается», на лбу выступили капли холодного пота, упало АД и по ЭКГ пошли пробежки ЖТ (желудочковой тахикардии)! Но, видимо, люди здесь и правда привыкли к своей боли, поэтому на страдания ближнего особо не реагируют. На этом и других примерах я понял, что не выигранное Россией «время экстренной помощи» Новороссии у них растянулось на долгих восемь лет ожидания. У многих мариупольцев за это время появились рубцы на сердце и признаки сердечной недостаточности.

Да, скорее всего, я холерик без всяких уклонов, но после таких дежурств, наверное, больше похож на меланхолика.

И ведь сердечная недостаточность – это то, что касается кардиологии. А мои коллеги-реаниматологи рассказывали мне о полиорганной недостаточности, то есть о том, что все органы ещё живого человека, привезённого из мариупольского СБУ летом 2014-го, были повреждены настолько, что без искусственной поддержки дыхания и кровообращения этот человек едва подавал признаки жизни.

– А УЗИ, КТ делали? – задал я вопрос, чтобы понять, о чём речь, но так сразу и не понял, потому что мой друг-коллега ответил, что:

– Там и без КТ³⁴ было понятно, что у него ЧМТ³⁵, а на УЗИ была видна сплошная гематома. Это был бывший эсбэушник, которого в чём-то они (СБУ) заподозрили и выбивали показания. Судя по тому что просили нас его немного потянуть в сознании, ничего они из него не выбили, но почки и печень человеку отбили. Чтобы они его больше не мучили, мы вводили ему морфин с реланиумом, а в дневниках писали, что «состояние тяжёлое, продуктивному вербальному контакту не доступен». Протянул у нас месяц, а потом умер, не приходя в сознание.

После таких дежурств неудивительно, что реаниматологи, независимо от своего темперамента, иногда похожи на алкоголиков.

Мы, московские врачи, вольно или невольно постоянно слышали разные истории от выживших в этом аду мариупольцев. Честно сказать, через месяц картинка в голове стала несколько другой по сравнению с той, что была в Москве, когда мы читали посты военкоров в своих соцсетях. Конечно, мне, родившемуся и выросшему на Донбассе, приятно, когда местные жители принимают за своего, наверное по сохранившемуся говору, и могут многое рассказать не на камеру и не для печати. Их горькая правда гражданской войны, начавшейся в 2014-м, не всегда бьётся с мейстримом освобождения ДНР.

После приёма немногочисленных пациентов в поликлинике и проведения операций в стационаре мы выходим посмотреть город, а вернее то, что от него осталось. Пройдя от БСМП по чудом сохранившемуся частному сектору, выходим на известный по репортажам Максима Фадеева проспект Металлургов. Разрушенные и обгоревшие многоэтажки, в некоторых домах отсутствуют лестничные пролёты от крыши до подъезда. «Сталинки» с закопчёнными колоннами и надписями на уровне первых этажей «Здесь люди!», «Дети!».

Впрочем, надписи эти не остановили азовцев и вэсэушный сброд, которые оборудовали здесь свои позиции, согласно найденным потом в карманах убитых натовским методичкам. К нашему приезду проспект уже расчищен от сгоревшей бронетехники, упавших проводов и тонн отстрелянных гильз от патронов разного калибра. Наши боевые терапевты и неврологи – любители военных экспонатов и радуются как дети, когда находят гильзы от крупнокалиберного пулемёта или от мелкокалиберной пушки БМП. Я им говорю: а теперь, уважаемые коллеги, представьте тех, в ком сейчас находятся пули и осколки от этих экспонатов. Так же как и мы, совсем недавно они, наверное, гуляли по проспектам и пили пиво в парках. У меня не то чтобы сильно развито воображение, просто год назад я был на Украине и сейчас, глядя на разрушенные кафешки, легко представил их посетителей и влюблённые парочки в парке.

Сейчас вновь пришло лето, и уже началась жара, характерная для южного города. Мы идём по дворам разрушенного Мариуполя, а из сгоревших домов и заваленных подвалов потягивает очень неприятным сладковатым запахом. Подходим к печально известному драмтеатру. Рядом с ним я замечаю импровизированный колодец. Жара донимает, и я хочу умыться холодной колодезной водой, но меня останавливает подошедший с пустыми баллонами мужик лет 40+:

– Ни в коем случае не пейте! Это техническая вода.

– Да я так, умыться…

Мне очень надо узнать, кто же всё-таки взорвал драмтеатр вместе с людьми, и я осторожно вступаю в диалог с неизвестным человеком. Но желаемого ответа, соответствующего моему миропониманию и выводам следственной комиссии ДНР, я не получаю.

– Я точно не скажу, мы в это время сидели в подвале, только взрыв слышали.

Он тоже достаточно осторожен, за последние восемь лет жизнь научила. Но самому тоже интересно, откуда мы такие здесь взялись.

Начинаем знакомиться. К моему коллеге – «боевому» неврологу вопросов нет, а меня он как-то недоверчиво переспрашивает:

– А вы тоже из Москвы?

– Вообще-то я местный, родом из Красного Лимана, но уже двадцать лет как в России, а последние десять живу в Москве.

Его ответ я принимаю как комплимент:

– А… тогда понятно. А то я слышу – по говору вроде как наш.

И он продолжает дальше уже более раскованно:

– Честно сказать, нам досталось ото всех. Первыми были азовцы, которые ещё до начала штурма разъезжали по городу и шмаляли куда хотели. Они же первые начали грабить, а потом поджигать магазины. Оставляя свои позиции, за бутылку дешёвой водки нанимали местных алкашей, чтобы те поджигали оставленные «зaxiстниками» многоэтажки. Не выпускали людей из города и стреляли по машинам. Потом зашли «дэнээры», некоторые из них начали мародерить, открывая двери уцелевших квартир выстрелом в замок. Мы спрашивали: «Что ж вы делаете? Мы же тоже голосовали на референдуме 11 мая 2014-го!» А эти бомжеватого вида люди в касках времён Великой Отечественной отвечали, зажав «мосинки»³⁶ в мозолистых руках, мол: «Вы потом все эти восемь лет здесь жили – не тужили, а к тому же ещё и фашистов кормили, пока те нас бомбили в Донецке!»

Увы, это неумолимо повторяющиеся случаи в ходе очередной гражданской войны в России. Но сидевшие по подвалам мирные часто не могли видеть и не всегда потом узнавали, как те же самые дэнээровцы из батальонов «Восток» или «Сомали» перед этим спешили освободить их из горящих домов.

Все помнят шутку того времени: «”Аллах Акбар!” – “Ну слава Богу, русские пришли!”» И это была правда: мариупольцы встречали бородачей «Ахмата» как избавление. Эти не обидят женщину с ребёнком и старику окажут уважение, у них так принято. А в случае чего закроют бронированными телами от своих же украинских захiстников или их любiх друзiв, понаехавших сюда «со всего цивилизованного мира». Но в то же время некоторые представители Северного Кавказа, видимо, решили вернуться домой из этого похода, как и положено воину, на коне, добытом в бою. У горских народов так принято, нравится нам это или нет. Наверное, поэтому автопарк мариупольских врачей сократился не только от пожаров и обстрелов.

Я, уже вошедший в доверие, немного отведя этого товарища в сторону, задал в итоге очень провокационный вопрос:

– Ну а наши (российские военные) себя нормально вели?

– Да вы что! – отвечает он громко. – Ваши – это совсем другое дело! Во-первых, нас не обижали. Вообще, все они были вежливые и видно, что вполне образованные люди. При встрече сразу отдавали свои сухпайки, раздавали воду и спрашивали, чем ещё помочь.

Мы знаем, что Мариуполь освобождала Севастопольская бригада морской пехоты. Те, кто по репортажам корреспондента RT Андрея Филатова следил за ходом освобождения Мариуполя, вместе с автором могут подтвердить, что образ русского офицера был воплощён в 24-летнем лейтенанте с позывным «Струна». Дай Бог здоровья этому парню – Герою России!

И ещё этот человек, как и другие мариупольцы, тоже задавался вопросом: «Почему Россия не зашла сюда в августе 2014-го, когда из Мариуполя вышли ВСУ и осталось всего два отряда нациков? Мы же вас так ждали!..»

Мы заходим в разрушенный драмтеатр. Сознательно не буду описывать обстановку, потому что в глубине души мне хотелось оттуда побыстрее уйти. Наверное, энергетика разрушения и души людей, нашедших здесь свою погибель, гнали меня обратно. По сохранившимся оборванным афишам на одной стене в комнате, бывшей, вероятно гримерной, мы поняли, что на май в драмтеатре было анонсировано какое-то действо под названием Liber-Танго. Ну понятное дело, танго – это танец страсти. Но на разорванных пыльных плакатах были изображеноы два деда: один в фуражке с красной звездой и кителе с орденскими планами, а другой в бандеровской мазепинке. Да и х…р бы с ним, с последним, но они в страстном танце сцепили свои руки и щеками прижались друг к другу. Тьфу, б…ь, пи. оры старые! (Простите, дорогие читатели.)

– Это что же у них (украинцев) в головах должно было происходить при просмотре этой мерзости? – спрашивал меня боевой профессор, отец четверых детей.

– Всё, хватит, дорогой Алексей Александрович, отметились и довольно. Пойдёмте отсюда! – отвечаю ему, и наконец мы выходим на свежий воздух.

В следующие выходы в город, когда мы встречали на улицах некоторых его жителей, лично у меня возникал какой-то когнитивный диссонанс между тем, как они выглядели и что при этом нам рассказывали. Во дворе школы № (не помню, не суть) стояла сгоревшая украинская БМП и валялось много стреляных гильз. Мы ходили вокруг и рассматривали намалёванные на стенах трезубцы и ещё не стёртые надписи, оставленные обороняющимися здесь захiстниками, когда к нам подошла «дама с собачкой». То есть прилично одетая женщина средних лет, которая выгуливала вокруг этой школы свою маленькую собачку. Мы поздоровались. Наверное, нам везло, потому что, кого бы мы тогда ни встречали на немноголюдных улицах и во дворах Мариуполя, отношение к нам, россиянам, было (сразу же заметно!) хорошее. Причём ещё до того, как успевали сказать, что мы врачи из Москвы.

Вот и в этот раз состоялся диалог, и на наш вопрос «Боже, как же вы всё это пережили?» эта женщина пригласила нас самих посмотреть. Подходя к своему каменному двухэтажному дому, она рассказывала, что им повезло: дом ещё старой постройки, с подвалом, предназначенным для бомбоубежища на случай войны, где они и пересидели март – апрель.

– А посмотреть можно?

Кто-то из нас, наверное, хотел для себя что-то понять, а кому-то было просто интересно.

Под свет смартфонных фонариков мы спустились в подвал, состоящий из двух «комнат». В детстве, в пионерлагере, я побывал на экскурсии в Аджимушкайских каменоломнях. Если молодёжь не знает, это подземелье в Крыму, рядом с Керчью, где в мае 1942-го спрятались не успевшие эвакуироваться через Керченский пролив отступавшие части Красной армии и партизаны. Про пионера-героя Володю Дубинина сейчас знает, наверное, только старшее и моё поколение. Запомнились тусклый свет, сырость и низкие потолки и холод, несмотря на то что наверху было лето. Прошло 45 лет, и вот опять: тусклый свет, сырость, низкие потолки и холодно, несмотря на то что наверху лето. Тогда в марте – апреле 2022-го было ещё холоднее, а разжигать костёр во дворе было опасно.

– В школе засели азовцы и стреляли во всё, что двигалось. В начале мая я поднялась на пару ступенек вверх подышать свежим воздухом и увидела дэнээровца с белыми повязками, который стоял за углом вон того дома. – Она показала на соседний дом. – Всего несколько шагов от этого места, и так хотелось подойти и обнять его! Он тоже мне улыбнулся, но приложил палец к губам и на моё встречное движение вверх по ступенькам показал ладонью вниз. Ну, всё, подумала я, наши пришли, и скоро всё это закончится!

К нам подошли другие люди из этого и соседнего домов, начали здороваться, а наши терапевты и педиатры тут же стали их спрашивать «Как ваше здоровье, есть ли дети?» и приглашать на приём в поликлинику вместе с детьми. А наш боевой профессор-невролог прямо на месте начинал приём и всем, кому надо, раздавал таблетки от головной боли и тревожности. Мы – хирурги и анестезиологи – в свою очередь спрашивали: «Может, кого-нибудь прооперировать надо?» И добавляли: «Бесплатно, конечно».

Но в эту командировку мы поехали не сами по себе, и от нас требуют отчёты о проделанной работе. Старший врач нашей московской бригады, в соответствии со своей специальностью, добрый и улыбчивый со своими маленькими пациентами и доброжелательный с их немного шоканутыми родителями. В общении с нами – хирургами и анестезиологами – он интеллигентен настолько, что мат от него мы слышим только по утрам, когда он отправляет отчёт в наш центр принятия решений. Потому что «ежедневный отчёт по оказанию консультативной и лечебно-профилактической помощи освобождённому населению республик Донбасса должен быть представлен нарастающим итогом за прошедшие сутки с составлением планов работы на следующие».

Поэтому рейды в город мы проводим почти каждый вечер.

В следующий выход в город мы, во главе со старшим группы – профессором-неврологом, выдвигаемся к Азовстали. На подступах начинаем «зачистку» полуразрушенного частного сектора, то есть опрашиваем выходящих нам навстречу оставшихся жителей о состоянии здоровья и выслушиваем их жалобы, характерные для посттравматического синдрома расстройства, известного военврачам в аббревиатуре ПТСР.

Кроме своих жалоб, они рассказывают нам хронологию битвы за Азовсталь с привязкой к местности: в начале улицы, вот в этой траншее, отстреливались азовцы, а вон в тот дом попала бомба и убила наших соседей, один до сих пор так и лежит под завалом.

Пока наш профессор тут же, на лавочке, простукивает всех подошедших к нам бабушек и дедушек своим неврологическим молоточком, проверяя сохранённость рефлексов, получая от нас, ко всем своим регалиям, ещё и звание профессора военной разведки. Мы – неврологи, педиатры, хирурги и анестезиологи – каждый в соответствии со своей специальностью, приглашаем мариупольцев на приём в поликлинику или на госпитализацию в БСМП.

Наш уличный приём, не нормированный Департаментом здравоохранения г. Москвы, затягивается по мере подхода новых пациентов без предварительной записи. Но нас так просто не отпускают, потому что в соседнем дворе уже распустились розы и люди просят, чтобы мы их срезали и взяли с собой. Мы смотрим на часы – скоро комендантский час, и, прикидывая время обратного пути в больницу, основная группа начинает отход к месту постоянной дислокации. А один доброволец, выполняя просьбу своей коллеги врача-педиатра, не чувствуя боли от шипов, потому что он – анестезиолог, собирает для неё букет из роз Азовстали и бегом догоняет основную группу.

Не успевшие на наши импровизированные уличные приёмы мариупольцы по рекомендации своих соседей приходят в поликлинику, с просьбой вылечить у них всё, на что раньше даже внимания не обращали. Одна бабушка в летней шляпке, опираясь на тросточку, просит нашего бедного профессора излечить её от myasthenia gravis³⁷. Профессор выписывает ей рецепт на калимин³⁸, но аптеки Мариуполя ещё не перешли под контроль Росздравнадзора, поэтому отпускают лiки без рецептов, но за грошi. Бабушка в летней шляпке приходит снова на приём со словами: «Нам сказали, что у врачей из Москвы есть всё». Бедный профессор берётся за голову, но его выручает небедный коллега – детский доктор – и отстёгивает бабушке 500 рэ, предназначенные для всяких заманушек для своих маленьких пациентов.

– Хоть бы никому об этом не рассказала. Иначе «не зарастёт сюда народная тропа», – со смехом рассказывают нам эти два чудесных доктора.

Через некоторое время, аккурат ко Дню медработника, из нашего центра принятия решений приходит «большая просьба прислать максимально корректный фотоотчёт с рабочих мест, лучше с ракурса, без лиц участников, и обязательно запечатлеть минутки отдыха за чаем (и только за чаем, вы слышите?!) с принимающей стороной».

– Ну, какой чай, когда третье воскресенье июня – это же День медработника?! – спрашиваем мы друг друга на кухне и тут же уточняем – Для тех, кто работник, конечно.

– И насчёт Белосарайки (отдыха на Белосарайской косе) наш Главный (врач) уже договорился! – вторят нам местные друзья-коллеги.

Мы, реаниматологи, знаем, что когда пациент начинает что-то хотеть, значит, его дела идут на поправку. Таким образом, мы делаем вывод, что жизнь продолжается, и смещаем центр принятия решений в оживший Мариуполь.

Всё напишем как надо, но фото и видеоотчёты оставим в памяти принимающей стороны и в своих личных архивах. А сами вместе с мариупольскими врачами и сёстрами, с которыми пять недель проработали бок о бок, постараемся отметить День медицинского работника и улыбнуться за праздничным столом.

– Теперь у нас есть столица – город Москва, а у вас появилось ещё одно тёплое море. Приезжайте, мы вам всегда рады! – слышали мы от мариупольских врачей и медсестёр, с которыми отработали бок о бок, а потом вместе отпраздновали День медработника.

В начале июля город было уже не узнать. Нет, новые дома не отпечатали на 3D-принтере и не воскресли те, кто в них жил до войны. Но на улицах появилось движение: легковушки с украинскими номерами – значит, возвращаются, появились маршрутки и городской автобус № 6. Спецтехника, вывозившая строительный мусор. Рядом с БСМП вырыли котлован под новый диагностический корпус. Мы, признаться, этому не особо радовались, потому что кран работал днём и ночью и прожектор светил прямо нам в окно ординаторской.

Разговоры про референдум, намеченный на сентябрь, начались уже тогда. Наверное, если человек чего-то очень сильно хочет, то подсознательно подключается к энергоинформационному пространству, в данном случае – к русскому миру, пришедшему в Мариуполь. Все мариупольцы летом 2022-го очень надеялись на нашу помощь и присоединение к большой России.

Через два года репортёр Максим Фадеев из своих репортажей смонтирует фильм «У края бездны». Первую серию я смотрел в Москве 25 февраля 2024-го. Сидя на ступеньках переполненного зала кинотеатра, я узнавал улицы, по которым мы ходили два месяца спустя. Сейчас, на экране, отмотав назад два года, шла война и командир подразделения «Сомали», обращаясь к мобилизованным работягам ДНР, внушал им севшим от напряга голосом: «Запомните! Эта улица – непроходная! Ни для кого! Вы поняли меня? На гражданских машинах могут выезжать нацики. Я не прошу вас никого убивать! Стреляйте перед машиной или по колёсам!» Не буду пересказывать следующие сюжеты из этого фильма и репортажей военкоров RТ, сравнивая с теми, что описал выше. В эпоху интернета пропаганда ведь не работает? Журналист Андрей Медведев пишет: «…почитайте материалы Следственного комитета, доведённые до суда, которые раскрывают весь ужас мариупольской весны 2022-го. В казённых строчках приговоров все эти зверства на первый взгляд шаблонно похожи. Но за каждым из них – отдельная человеческая трагедия. И случаи расстрела гражданских машин – не единичны. Убийцы и мучители сегодня получают огромные сроки – 24 года, 30 лет, пожизненное… И это неудивительно. Почти в каждом приговоре – «организованная группа», «мотивы политической, идеологической ненависти» и другие отягчающие обстоятельства. Жёсткий, но справедливый трибунал всё-таки идёт».

Наверное, об этом знают и наши павшие. Например, уроженец Красного Лимана, товарищ моей юности Серёга Чудник – старший лейтенант-танкист, погибший 16 марта 2022-го на подступах к городу. Посмертно удостоенный звания Героя ДНР. Думаю, было бы справедливо, если бы вместо названий улиц всеми позабытых вождей в Мариуполе появились новые улицы имени Героев Донецкой Народной Республики. Просьбу одного из них передал поэт Дмитрий Мельников: