Читать книгу: «Песнь Итаки», страница 2

Было время, когда меня ничуть не интересовала Пенелопа, царица Итаки. Ей отводилась простая роль – служить целью для своего мужа и своим существованием оправдывать его иногда весьма сомнительные деяния. Все мое внимание сосредоточилось на Одиссее. Как ни странно, но той, кто заметил, что женщины Итаки – жалкие тени в его истории – могут оказаться чем-то большим, стала Гера. Гера, предположившая, что царица Итаки все-таки заслуживает малой толики моего внимания.

Итак, давайте-ка заглянем на мгновение в голову Пенелопы.

Она говорит себе, что с Кенамоном сидит потому, что он ей полезен. Он защищал ее сына, защищал ее саму в то время, когда жестокие мужчины орудовали на ее земле. Он хранил секреты, за обладание которыми кого-то другого могли бы и убить; он не пытается обманом пробраться к ней в доверие; когда они беседуют, он просто разговаривает – как же это замечательно – почти с той же легкостью, как разговаривал бы с мужчиной!

Она говорит себе, что он не интересует ее в качестве супруга. Конечно нет. Недопустимо даже представить себе подобное, вот она и не представляет. Она не представляет этого, когда видит, как он гуляет по берегу, или слышит, как он поет в маленьком садике под ее окном, куда ходят лишь он да несколько женщин. Она не представляет этого, когда он благодарит служанку или когда она замечает, как он сражается с собственной тенью и бронзовый клинок блестит в его руке.

Пенелопа очень долго училась не представлять себе всевозможные отвлекающие и бесполезные вещи. И это еще одно качество, свойственное нам обеим.

И вот она поднимается.

Сейчас она уйдет.

Вот сейчас…

…прямо сейчас…

Я подталкиваю ее в спину.

– Ты бесполезна, – шепчу я, – если позволишь себе мечтать.

Она слегка пошатывается от моего прикосновения, это движение превращается в шаг, а тот – в уход. Но когда она уже направляется прочь, застывший на губах Кенамона вопрос, который, возможно, задержит ее еще на мгновение, срывается вслед:

– Я слышал, на восточном побережье потерпел крушение фиакийский корабль?

Она благодарна за то, что его вопрос задержал ее, и раздражена очередной задержкой.

– Хуже: корабль пришел и ушел, не потрудившись зайти в гавань или обменять товары на свежие припасы. Никогда прежде не видела я проблем от Алкиноя и его людей, но если это войдет у них в привычку – если они сочтут, что можно торговать в обход моих портов, – тогда придется что-то предпринять. Жена у него вполне разумная, но после смерти Агамемнона страх, сдерживавший даже самых нахрапистых царей, слабеет.

– Я думал, Орест с этим поможет. Вернет установленные отцом правила. Наведет порядок в морях.

– Возможно, – задумчиво соглашается Пенелопа. – Но Орест юн и пока только утверждает свою власть после попыток его дядюшки узурпировать ее. Да и Итаке не стоит постоянно полагаться на поддержку Микен. Так мы кажемся еще слабее, чем на самом деле. – Она качает головой, потягивает шею то в одну, то в другую сторону. – Мы что-нибудь придумаем. Может, это пустяк. Я уже говорила – фиакийцы уступчивее большинства жадных царей, покушающихся на берега Итаки.

Кенамон кивает, больше ничего не говоря.

Ему кажется, что Пенелопа красивее всего именно тогда, когда говорит о политике, когда, чуть прищурившись, замысливает очередную многоступенчатую схему. Иногда, стоит ей заговорить о сделках и торгах, о заговорах и тщеславных царевичах, ему невероятно хочется выпалить: «Бежим со мной. Бежим в Египет. Я не могу предложить многого, но отдам все, что есть».

Он молчит, конечно. Они оба достаточно мудры, чтобы понимать, что это безумие, гибель.

Мудрость тиха, ее нечасто видят, хвалят, отмечают.

Возможно, не будь я еще и богиней войны, моей мудрости хватило бы на довольство собой.

И вот они замирают в молчании, когда оба должны бы уже разойтись по своим делам; но и это мгновение, каким бы приятным ни было, не может длиться вечно. Слишком многое происходит на острове, и даже в этот самый момент грядущие большие перемены приближаются, в качестве вестника избрав женщину с волосами цвета осенней листвы и мшисто-зелеными глазами, взбирающуюся по извилистой тропе, подобрав подол так, что видны колени и мех с водой за спиной. Имя ей Автоноя, итакийская служанка, и она принесла весть о событии, что погрузит эти земли в хаос:

– Корабль Телемаха в бухте.

И это начало конца.

Глава 4

Бегать недостойно царицы. По мнению поэтов, бежать царице разрешено, разве что кидаясь к своему давно потерянному супругу, который все еще в крови поверженных врагов и в поту выигранной битвы прильнет к ее вздымающейся груди, или в приступе горя – к окровавленному бездыханному телу означенного мужа, дабы огласить намерение пронзить вздымающуюся грудь его мечом, поскольку не мыслит жизни без него. В последнем сценарии роль каждой находящейся неподалеку служанки – выхватить этот самый меч из руки госпожи прежде, чем она успеет навредить себе, чтобы дать той возможность изящно скользнуть в глубокий обморок, очнувшись после которого она, хоть и расстроенная, будет менее склонна к суициду.

А еще царице следует бежать, когда вражеские воины ворвутся в ее город и соберутся обесчестить ее самым диким, варварским способом, – в идеале бежать она должна на вершину утеса, с которого сможет броситься вниз, а если подходящего утеса поблизости не окажется, тогда бежать не следует, а следует применить все женское достоинство и силу характера на то, чтобы убедить хотя бы самых достойных среди солдат не насиловать ее на месте, попросив вместо этого покровительства у их капитана, который, по крайней мере, в своей жестокости будет один…

Вот, если верить поэтам, единственные обстоятельства, при которых царице разрешено бежать, и большинство предпочитают мольбы или смерть.

Вот какие истории сочиняет мой отец Зевс и мои братья-боги, и вот какую власть они имеют. Я бы выжгла все это дотла, будь у меня достаточно сил.

Пенелопа знает, какие правила установлены для нее поэтами и повелением мужчин, и потому не бежит к пристани, у которой только что пришвартовался корабль ее сына Телемаха. Вместо этого она движется быстрым шагом, от которого перехватывает дыхание. Такой увидишь разве что на пожаре, когда главный в цепочке ведер знает разницу между спешкой и паникой. Ее преданнейшие служанки, Эос и Автоноя, держатся по бокам от нее на пути через город, в то время как третья женщина в группе, более пожилая и сильнее запыхавшаяся Урания, ковыляет позади со сдавленным:

– Никакого достоинства!

Кенамона нигде не видно. И это самое разумное поведение для всех заинтересованных лиц.

Корабль Телемаха – вполне пригодное судно, способное нести около тридцати гребцов и достаточный запас пресной воды с сушеным мясом в трюме. Оно едва ли годится для битвы и не особо примечательно на вид – виной тому обшарпанные борта и залатанные паруса, – но именно за эти качества я выбрала его. Телемах, конечно же, хочет быть героем, но каким грузом ложится на него наследие отца! Легенда об Одиссее может лишиться части своей значимости, окажись его сын жалким ничтожеством, ведь тогда и слава отца будет чем-то преходящим, скоротечным; отсюда необходимость устроить Телемаху хотя бы подобие тяжких странствий. Но даже величайшим героям для достижения результата необходимо сначала в этих странствиях выжить, а скрытность – весьма полезный навык для тех, кто хочет протянуть до момента собственной славы. Одиссей это прекрасно понимает и отлично чувствует тонкую грань между демонстрацией героизма и умением избегать его последствий. А вот разумность его сына в этом вопросе вызывает большие сомнения…

И потому – просто пригодное судно.

Учитывая подобную двойственность, нам не стоит удивляться тому, что, хоть корабль, унесший Телемаха из Итаки много лун назад, снова гордо покачивается у пристани, самого юноши нигде не видно.

Запыхавшаяся Пенелопа снижает скорость, спрашивает:

– Где мой сын? Это его корабль – где же он? Кто-нибудь видел его?

А на языке у нее, едва не срываясь с губ, вертится еще один вопрос, который она не в силах выдохнуть, не может даже сформулировать; от него перехватывает дыхание, он камнем лежит на исстрадавшемся сердце. Я произнесу его за нее, прошепчу еле слышно:

– Он мертв? Неужели корабль моего сына вернулся без него, неужели он пропал?

Случись добропорядочному мореходу, известному своей честностью, подойти сейчас к Пенелопе и сказать: «Моя добрая госпожа, прошу прощения, но я видел тело вашего мужа, распятое на белых стенах, это был он, я узнал его, и все, кто видел его, подтвердили», Пенелопа выслушала бы его рассказ, коротко кивнув, поблагодарила бы и тут же направилась во дворец, чтобы погрузиться в положенный семидневный траур, попутно продумывая очередной весьма детальный и многоступенчатый план.

Случись тому же мореходу подойти к ней и сказать: «Моя добрая госпожа, прошу прощения, но я видел, что ваш сын утонул, и уверен в этом, как в восходе луны», Пенелопа не знала бы, что ей делать дальше. Разразиться рыданиями? Обратиться в камень? Вежливо поблагодарить вестника и молча удалиться? Она понятия не имеет, и я, даже будучи божеством невообразимой мощи, тоже. Крайне мало мыслей вызывают подобный ступор у царицы Итаки. Размышления о бедах, разрушениях и катастрофах – привычные гости в ее голове. Но мысль о смерти сына? Она не разрешает себе даже мельком задуматься о подобном. Это одно из немногих слепых пятен на ее безупречно ясном в остальных вопросах зрении.

И потому сейчас она спрашивает, где ее сын. Кто-нибудь видел Телемаха? И люди глазеют на нее, потому что это необычное, обескураживающее зрелище. Они привыкли видеть свою царицу на пристани, но тихую, спокойную, с вуалью, скрывающей лицо. Ее неподвижная, будто мраморная статуя, фигура словно олицетворение монархии, неподвластной никаким бурям. И все же сейчас – так смущающе, странно и неловко – кажется, что просто женщина – а точнее, мать – стоит на причале и с дрожью восклицает: «Мой сын, мой сын!.. Кто-нибудь видел моего сына?»

Конечно, тут нет никакого чрезмерного проявления эмоций. Слишком долго Пенелопа изображала из себя ледяную глыбу, чтобы так просто вспомнить, каково это – пылать. И все же взгляды присутствующих убегают в сторону, ноги шагают прочь, голоса приглушаются, когда она, схватив руку ближайшей служанки, бормочет: «Где Телемах?»

А Телемах на пути к хижине старого свинопаса, Эвмея. Он не нашел ни отца, ни подтверждений его гибели. А значит, он неудачник и никак не может предстать перед толпой веселящихся, высмеивающих его мужчин. «Лучше уж утонуть, – думает он, – чем быть никем, так и не став героем». Но также вовсе не по-геройски кидаться в ревущие морские глубины, не убив по меньшей мере свою жену или мать или не совершив еще хоть чего-нибудь столь же значимого – сойдет и невероятных размеров кабан или бык с особо скверным нравом, – и потому, сломленный, понятия не имеющий, что еще предпринять, он вернулся на Итаку. Лучшего варианта у него просто не было.

Его ждет немалое потрясение, когда, добравшись до хижины, он обнаружит, что там его встречает некто с просоленной бородой и покрытыми песком ногами – но это уже история для поэтов. А я сейчас пою о другом – о матери, которая ищет своего сына, плававшего вдали от дома, и не может найти.

В конце концов один из матросов с корабля Телемаха замечает царицу, исступленно мерящую шагами причал, и спускается, чтобы сказать:

– Прошу прощения, госпожа, позвольте сказать, госпожа, я плавал с вашим сыном и уверяю, он прибыл домой в целости и сохранности. Без сомнений, он отправился прямо во дворец, чтобы увидеться с вами, наверняка вы просто разминулись, но он здоров и благополучен и совершенно точно ждет вас во дворце, чтобы отдать долг сыновней почтительности.

И тут Пенелопа со вздохом произносит:

– Ну конечно! Конечно, он ждет меня! – И они дружно поспешат во дворец, к немалому огорчению седовласой Урании, едва добравшейся до пристани и ни капли не вдохновленной идеей снова взбираться на холм, с которого только что спустилась.

– О небо, этот Телемах! – ворчит Автоноя, которая, хоть и не особо любит сына Одиссея, к собственному удивлению, обнаружила, что ее все равно волнует благополучие мальчишки, пусть лишь настолько же, что и прочие важные для Пенелопы вещи.

Итак, под шелест подолов и вуалей, шарканье ног и сдавленное бормотание старой Урании группка взбирается к воротам дворца, и Пенелопа, не успев ступить под его своды, зовет:

– Телемах! Телемах!

Дворец опоясывают стены, высокие ровно настолько, чтобы стать препятствием для нападающих, и ни пядью больше. У царей Итаки не было ни ресурсов, ни желания строить ради славы или демонстрации силы – лишь функциональность важна в обветшалых стенах этого места, среди потрескавшихся каменных плит и рассохшихся старых дверей. Двор, идущий от ворот к главному залу, достаточно велик, чтобы разместить там небольшой отряд воинов в броне, например, перед набегом, но не настолько велик, чтобы его уборка превратилась в головную боль. В самом главном зале всего лишь один огромный очаг, который все еще чистят и готовят к вечеру служанки, и пустующее кресло Одиссея на помосте в его северной части, возвышающемся ровно настолько, чтобы сидящий там царь мог видеть всех гостей за столами внизу, но чтобы при этом монарху в годах не грозила одышка при попытках взобраться на него и опасность неловкого падения при желании спуститься.

Самые обширные части дворца – это кухни, комнаты прислуги, свинарники, амбары, мастерская плотника, дровяной сарай и длинный ряд уборных. И хотя множество комнат лепится к неровным стенам, тулится на выщербленных лестничных пролетах над извилистыми коридорами, но ни одна из них не может поспорить размерами и значимостью с вышеназванными. Здесь вы скорее учуете запах рыбьих потрохов и услышите звуки хлева, нежели насладитесь сладким ароматом благовоний и нежной лиричной песней. Будучи ребенком, Телемах иногда пробегал извилистыми коридорами, чтобы затаиться в каком-нибудь укромном уголке, а служанки, приставленные за ним присматривать, не утруждали себя рысканьем в тенях дворца, а просто ждали, пока он заскучает и выйдет по собственной воле, что чаще всего было намного надежнее любых поисков.

Пенелопа редко участвовала в поисках своего отпрыска. Дел всегда было слишком много. Она обещала себе, что, разделавшись с ними, станет больше уделять времени своему сыну. Но всякий раз, когда выпадало свободное время, чтобы поиграть с ним, обнять покрепче, просто побыть немного рядом, появлялся очередной гонец из Трои с очередным требованием прислать зерна, золота, людей или сваливалась еще какая-нибудь царская обязанность. «Я скоро вернусь», – говорила она, и в итоге Телемах перестал ждать, что она сдержит свое обещание.

И все же сейчас…

– Телемах! – зовет она. – Телемах?!

Нет ответа.

Уплывая с Итаки на поиски отца, Телемах не сказал никому ни слова. Он не видел смысла посвящать мать в свои планы. Она бы сочла их непродуманными и поспешными, заявила бы, что он бросает ее из-за собственной глупой гордыни, из-за эгоистичного желания стать героем – истинным героем из легенд и песен, – а не разбираться в хитросплетениях политических интриг и низких махинаций, опутавших Итаку. Он говорил себе, что лучше избавить ее от горьких слез, а себя – от утомительной необходимости спорить с женщиной. Когда на вторую ночь путешествия разразился шторм и бурные волны угрожали отправить их на дно морское, он встал у кормового весла, и глазом не моргнув при виде ветвящихся молний. Когда, путешествуя с сыном Нестора в Спарту, они попали в засаду разбойников, он сражался как лев, не страшась крови и смерти, оскалив зубы и клинок. И потому не считал себя трусом.

– Телемах?! Телемах!

Пенелопа спешит коридорами дворца, но его там нет.

– Где он? Где мой сын?

– Может быть, он отправился к своему деду…

– Прежде матери?

– Возможно, он привез… новости?

– Новости?! Если его отец жив, нужно было привозить с собой не новости, а армию, а если мертв – привезенная армия должна быть вдвое больше! Телемах!

– Госпожа моя, его здесь нет.

Пенелопа хватает Эос за руку, едва служанка произносит эти слова. Она не пошатнется, не упадет. Эос – невысокая, крепко сбитая, бронзоволицая женщина. В отличие от многих служанок во дворце, ее руки не в занозах и не в ожогах от готовки, и все-таки они не мягче дубленой кожи, что чувствуется, когда она сжимает пальцы Пенелопы в своих.

Снаружи несколько праздных женихов, неряшливых юнцов и жалких мужланов, наводнивших дворец, подходят, привлеченные криками. Пенелопа не разрыдается перед ними. Не покажет и следа своего горя. Напротив, она вздергивает подбородок, отчего выпрямляется шея, а за ней и спина, и, лишь единожды вздохнув, позволив себе единственный раз качнуть головой, она снова становится царицей.

– Что ж, – произносит она. И снова: – Что ж…

Она не станет гадать, куда направился ее сын.

Возможно, у него есть план.

Возможно, он задумал какую-то хитрость.

Возможно, есть причина, по которой юноша, уплывший, не сказав ни слова матери, не ищет ее по возвращении. Некая важная причина… для всех. Срочное и крайне необходимое дело. Что-то… вроде того.

Он же, в конце концов, сын Одиссея. А она – жена Одиссея. И лишь это сейчас имеет значение.

– Эос, – выдыхает она, – не пора ли нам проверить зерно?

– Конечно, госпожа, – отвечает Эос, отпуская пальцы Пенелопы. – У меня все готово.

Сквозь окна главного зала с распахнутыми ставнями женихи наблюдают, как жена Одиссея со своими служанками удаляется.

Глава 5

В хижине старого свинопаса Эвмея слышны голоса:

– Отец, я… Я…

– Сын мой!

– Во дворце повсюду женихи, и они…

– Они понесут наказание, сын мой, я клянусь…

Проливаются слезы.

Женские слезы – это слезы жалости к себе, мелочных страданий, беспомощного горя, способ привлечения внимания и выплеск эмоций, не поддающихся контролю здравого смысла. В лучшем случае их терпят – в конце концов, женщины не способны справиться с собой, – а в худшем – высмеивают как потакание пустым капризам. Так говорят поэты, и требуется так мало времени, совсем мало, чтобы их ложь стала правдой для целого народа…

Эти слезы не таковы.

Это мужественные слезы, пролитые двумя героями, которые перенесли множество лишений и претерпели множество мук со стиснутыми зубами, а теперь выпускают на свободу эмоции, глубоко скрывавшиеся за их суровой внешностью долгие годы. Такие слезы вполне приемлемы для воителей и совершенно непохожи на рыдания слабого пола, и лучше бы никому даже не пытаться это оспорить.

А после на свет рождается план.

В это время во дворце Одиссея женихи собираются на вечерний пир.

Всего их здесь около сотни, что для Итаки весьма необычно, ведь среди них есть не только приезжие из далеких земель, решившие посвататься к скорбящей царице, но и местные мужчины старше двадцати пяти и моложе шестидесяти. Отплывая в Трою двадцать лет назад, Одиссей увез весь цвет западных островов с собой: каждый мужчина – и будущий воин старше пятнадцати, и недотянувший пару лет до седой бороды пожилой муж – уплыл с царем. К тому же за десять лет, что царь воевал, множество мальчишек в болтающихся на головах шлемах и с мешками зерна за спиной были отправлены в ненасытную утробу кровавой бойни. Из уплывших многие остались под стенами Трои. Кого-то, по словам поэтов, съели каннибалы по дороге домой, кто-то погиб в набегах по пути к западным островам. Один, поскользнувшись, упал с крыши дома Цирцеи, в чем даже мне непросто найти признаки особой отваги; кого-то схватила многоголовая Сцилла, когда они проплывали мимо ее логова посреди острых скал. Остальные утонули. Их имена будут упомянуты в легендах лишь для того, чтобы подчеркнуть доблесть отважного Одиссея – единственного, кому удалось выжить. Поэты изо всех сил будут стараться указать на то, что гордецы, скупердяи и глупцы погибают и лишь мудрецу удается добраться до дома.

Самые молодые женихи, отирающиеся у юбки Пенелопы, родом с Итаки. Они были детьми, как и Телемах, малышней, которую матери еще качали на руках, когда Одиссей уплыл. Слишком юные, чтобы сражаться под Троей, выросшие на историях о героических деяниях их отсутствующих отцов, они смеются и толкаются, рычат и огрызаются, и каждый стремится доказать, что он тоже мужчина, солдат, носитель величия, и ни одному еще ни разу не довелось испытать свою невеликую отвагу, отчего они хвалятся лишь громче. Только сильный мужчина может быть уверенным в себе, даже храня молчание. Кенамон часто молчит, но в основном потому, что здесь мало кто станет с ним разговаривать, поскольку он чужеземец и может представлять угрозу.

Из всех этих безусых юнцов, желающих примерить корону, наиболее видными можно считать Антиноя, сына Эвпейта, и Эвримаха, сына Полибия. Вот как они разговаривают:

– Эвримах, самодовольная твоя морда! Сделай достойную ставку и докажи, что ты мужчина!

– Мне незачем заключать с тобой пари, Антиной, чтобы что-то там доказать, вот уж спасибо…

– Папочка на тебя все еще сердится? Признайся нам, мы не осудим.

– Отстань, Антиной!

– «Отстань, Антиной!» – передразнивает тот.

Льстивые глупцы, надеющиеся, что и их звезда взойдет со взлетом или падением одного из этих женихов, стайки недорослей, толпящиеся за их спинами, соответственно разражаются хохотом или смотрят исподлобья. В последнее время подобные качества нередки среди мужского населения Итаки. Их матери не могут понять, как такое случилось – как из своих дорогих мальчиков они вырастили подобных болванов?

(Ничего удивительного: причина в чрезмерной любви. Ведь они каждому мальчишке твердили, каким храбрым, сильным и могучим он вырастет и потому не должен позволять кому бы то ни было указывать на его неправоту, не должен уступать или показывать слабость и никогда не должен плакать, даже если ему больно, обидно или страшно, – так делают только девчонки. Своей любовью они отравили детей, и вот где мы теперь. Да уж, вот где теперь все мы, и я в этом виновата не меньше остальных.)

За столами чуть дальше от очага сидят представители соседних земель. Ненаследные царевичи из Афин и Пилоса, Халькии и Микен, третьи сыновья вторых сыновей, все отосланные свататься на западные острова, чтобы хотя бы попытаться обзавестись собственным царством, раз уж не случилось ни одной достойной войны, где можно было бы добиться славы и богатства более мужественными поступками. Они уже привыкли к островной кухне (рыба) и недостаткам окружения (деревенщины и невежды), и даже те из них, что когда-то были солдатами, обросли жирком и разленились, без меры поглощая то воду, то вино, щедро льющиеся в их кубки из рук неизменно неприступной хозяйки.

– Ну так что ж ты не уплываешь? – спрашивает Амфином, бывший воитель, чья рыжая борода пронизана золотыми нитями, а подбородок выпячивается, как нос корабля, на котором он приплыл на этот остров. – Если уж тебе так надоело ждать, пока женщина сделает свой выбор, пора вспомнить, что море большое и в мире еще много чудес. Уплывай!

– Но, – хнычет его пьяный собеседник, – что, если она собиралась выбрать меня?

– Она не собирается выбрать тебя, – встревает еще один. – Она никого не собирается выбирать.

«Она» – хозяйка этого дворца – сидит отдельно от всех, в самом дальнем конце зала. Трон ее мужа, скромное кресло резного дерева, без позолоты и драгоценных камней, стоит чуть выше, за ее спиной. Она никогда не сидела на нем. Ее двоюродная сестра Клитемнестра сидела на троне своего мужа Агамемнона, когда тот уплыл в Трою, и правила как царица, и где она сейчас? Серой тенью скитается по полям усопших, и сердце ее, пронзенное мечом сына, все еще кровоточит. Нет, Пенелопа сидит всего лишь рядом с троном мужа – недремлющий страж, верная жена, хранящая нетленную память о возлюбленном, пропавшем Одиссее. Было время, когда на подобных пирах она все время ткала погребальный саван для своего свекра, Лаэрта. Тот факт, что Лаэрт все еще жив, служил весьма незначительным препятствием для этой затеи – всегда лучше подготовиться заранее, как любят говорить женщины Итаки. А вот то, что каждый вечер она распускала то, что соткала за день, утверждая при этом, что выберет мужа из присутствующих в этом зале, лишь когда работа будет закончена, – это вопрос намного более спорный и серьезный.

«Коварная» – так назвали женихи Пенелопу, когда ее обман был раскрыт. Коварная, коварная царица…

На самом деле ей следовало выйти замуж за одного из них сразу, как только была раскрыта ее маленькая хитрость. Чтобы положить конец всей этой прискорбной истории. Но кого же выбрать в мужья?

Пенелопа сидит над пирующими, и ее взгляд скользит по залу. Антиной избегает ее взгляда, не встречается с ней глазами вот уже много месяцев. Он перестал скрывать, что терпеть ее не может. Он не слишком хорошо знает ее как женщину – никто из присутствующих, сказать по правде, не знает ее как женщину, – чтобы ненавидеть ее человеческие качества. Он скорее ненавидит то, что она сделала с ним. Он должен был стать царем-воителем, человеком, о котором слагают легенды, идущим вперед и берущим все, что захочет, покоряющим всех, кто бросит ему вызов. Но она превратила его в подобие мужчины – из-за нее он превратился в слабака, зависящего от капризов женщины. Она виновата во всех его бедах. Он никогда не простит ее за это и поклялся, что, доведись им стать супругами, эти чувства он донесет до нее на супружеском ложе.

Эвримах, расслабленно раскинувший конечности, обнажает в улыбке кривоватые зубы, стоит взгляду Пенелопы скользнуть по нему. Он, в отличие от Антиноя, не питает иллюзий насчет царя-воителя. В некотором роде он считает верность Пенелопы памяти своего покойного мужа хорошим знаком. Эта женщина знает свой долг, а значит, если их поженят – когда их поженят, – она выполнит свой долг и в отношении него. Может быть, она станет гладить его по волосам, как когда-то в далеком детстве нянюшка, и терпеливо слушать его жалобы и мелкие обиды, теснящиеся в груди из-за того, что он не осмеливается их высказать – слишком уж они незначительны, чтобы их серьезно выслушивали взрослые. Его не беспокоит, что она уже немолода и почти наверняка бесплодна, – ему кажется, будет неплохо оказаться под присмотром женщины в возрасте. Мать Эвримаха умерла, давая жизнь его брату, не пережившему ночь. Его отец Полибий с тех пор больше женщин не заводил.

Взгляд Пенелопы скользит мимо Эвримаха, не останавливаясь. Амфином коротко кивает, подняв подбородок – знак вежливости, похоже, предполагающий некое равенство, взаимное уважение и понимание между ними двумя, что, по мнению Пенелопы, вовсе не заслуженно.

Она не смотрит на Кенамона. От его незаметности зависит его безопасность, а она с внезапной яростью, клокочущей в горле, осознает, что его безопасность важна для нее.

Лучи закатного солнца, сочащиеся сквозь окна пиршественного зала, пятнают все алыми и золотыми бликами. От них по расписанным стенам пляшут тени, добавляя искаженные фигуры женихов к картинам и фрескам, изображающим Одиссея и его подвиги. Этими фресками по велению Пенелопы покрыты все мало-мальски пригодные поверхности в общих залах и коридорах. Юный Одиссей, убивающий кабана; Одиссей, отплывающий в Трою. Одиссей, скрестивший мечи с жуткими врагами; Одиссей, повергающий их. Одиссей со своим луком. Одиссей, придумывающий хитрость с конем. Одиссей, сражающийся вместе с великими царями, его назваными братьями. Есть среди этих фресок и новая работа – совсем не об Одиссее. На ней изображен сын Агамемнона Орест, сжимающий отцовский окровавленный меч и пронзительным темным взглядом взирающий со стены на то, как воины и цари славят его. Пенелопа считает, что в эти неспокойные времена неплохой идеей будет напомнить ее гостям о том, насколько могущественны ее новые союзники.

Здесь нет изображений Телемаха.

Пенелопа не знает, что было бы на них, если бы они вдруг появились.

У очага бард поет балладу о Трое. Он поет о храбрости павших мужей, об их отваге, о временах героев, которые ушли безвозвратно. Пенелопе особенно нравится именно эта часть, но, увы, положение обязывает слушать ее со слезами на глазах, восклицая всякий раз: «О, горе мне, сердце мое разрывается при мысли о моем несчастном, отважном супруге!» – на тот случай, если кто-то из присутствующих в зале позабыл, почему, ну почему, да почему же они опять ждут. Тут начинается припев. Обычно в этот момент царица начинает готовиться к небольшому обмороку, чтобы пораньше удалиться после того, как подхватившая пораженную горем госпожу Эос приведет ее в чувство. Но сегодня она не прикрывает глаз, не вздрагивает и вообще, похоже, мыслями находится где-то далеко.

Служанки снуют по залу, подавая блюда с чечевицей и рыбой, мясом и хлебом, который пирующие мужчины используют, чтобы подчищать тарелки. В хозяйстве Одиссея почти сорок женщин, от юной Фебы со смеющимися глазами и улыбчивыми губами до старой Эвриклеи, некогда нянчившей Одиссея, а сейчас исходящей злобой в темном углу. Феба не против того, чтобы во дворце толпились мужчины: ей нравятся как истории о дальних странах, так и внимание косноязычных юнцов, не надеющихся ни усесться на трон Итаки, ни даже выжить в неизбежной войне, которая разразится, стоит только Пенелопе выбрать мужа – а те, со своей стороны наслаждаются ее приятной компанией и острым язычком. Эвриклея терпеть не может мужчин, служанок и все, что происходит во дворце. Это отвратительно. Это позор. Это предательство всего, за что ратует ее дорогой Одиссей. И все же она не особо винит мужчин за их поступки – они ведь всего лишь мужчины, честолюбивые и жаждущие власти. А все беды от женщин, от этих женщин! От служанок и – да, она с трудом допускает такую мысль – от Пенелопы тоже, ведь та смотрит на все сквозь пальцы и улыбается, словно давая им свое позволение. Словно между ними своего рода… согласие. Эвриклея содрогается от одной мысли об этом и потому выкидывает ее из головы.

Пенелопа не жалует Эвриклею. Если бы ее покойная свекровь Антиклея не взяла с нее клятву позаботиться о старой няньке, ту бы давным-давно отправили в какой-нибудь скромный домик на Кефалонии, где она доживала бы свой век, ругая уток и гусей, а не служанок, а иногда и цариц дома Одиссея.

Телемаха нет на пиру.

Пенелопа отправила весточку нескольким знакомым женщинам: старой Семеле и ее дочерям, Анаит, жрице Артемиды, и Теодоре, знающей тайные тропы этого острова лучше любого из тех, чья нога ступала по ним, – с просьбой найти ее сына. И вскоре от Мирены, дочери Семелы, пришли новости, что она видела Телемаха в доме старого Эвмея, свинопаса. Он казался трезвым и безоружным. И непохоже было, что он торопится вернуться во дворец, чтобы поприветствовать свою мать.