Читать книгу: «Это могли быть мы», страница 6

Она ненадолго умолкла. Ветер трепал ее волосы.

– Я не так долго была знакома с Эйми, но мы понимали друг друга, – продолжила она. – У меня самой – дочь, которой четыре года, и она никогда не вырастет. Камю когда-то писал, что человек способен привыкнуть к чему угодно. Я же считаю, что нам всем невыносима мысль, что ничего никогда не изменится. Что мы будем так жить всегда. Поэтому я прошу вас это понять и подумать, чем вы можете помочь нам, таким родителям, как Эйми.

Она замолчала. На экране, как и в былые времена, появился титр с ее именем: «Кейт Маккенна. Журналист и мать». Словно ее прежняя личность каким-то образом вернулась в теле другого человека.

– Все в порядке? – усталый и всклокоченный Эндрю тоже собрался лечь спать.

Кейт поставила запись на паузу.

– Со мной все в порядке. Это ведь не я умерла.

– Просто… даже до всего этого ты казалась расстроенной.

Он старался. Она понимала, чего стоило завести подобный разговор человеку, который боялся конфликтов больше всего на свете. Он давал ей шанс признаться в романе. Может быть, ужасная гибель Эйми и Дилана поможет ей получить поблажку, амнистию.

– Я боюсь, что ты тоже не справляешься. Хочу помочь, если это в моих силах. Понимаю, как трудно быть с ней целыми днями. Но мы же – муж и жена, Кейт. Мы должны преодолевать все это вместе. Иногда мне кажется, что ты не понимаешь, что значит быть замужем.

Кейт отвернулась, чтобы он не увидел ее слез. Она оплакивала Эйми, конечно, но вместе с ней – и Дэвида, и упущенную возможность. Какой же эгоисткой она была! Подруга попросила о помощи, а Кейт ее подвела, не смогла понять, что ей нужно. Если бы она только могла вернуться в прошлое на несколько часов, сказать что-то другое. Пойти домой вместе с Эйми и убедиться, что с ней все в порядке. Дать ей хоть какую-то надежду. Еще секунда, и она поняла, что Эндрю вот-вот обнимет ее. Это была возможность начать все заново. Но она не могла на это пойти. Поэтому она просто огрызнулась.

– Лучше бы мусор вынес, как я просила.

И боль только усилилась при виде того, как он, медленно моргнув, отстранился. Но у нее не было выбора. Она совершила много дурных поступков, ужасных поступков, которые будут преследовать ее долгие годы, но она не собиралась плакать по любовнику в объятиях мужа. Ей вовсе не хотелось быть женщиной, которая способна на такое.

Шли дни, и она то появлялась на радио и телевидении, то писала статьи для «Гардиан». Но при этом она всегда напоминала себе об одном, находя утешение в этой крайности. Она еще жива. А если пути назад нет – иди вперед, как было написано на той дурацкой подушке.

Эндрю, наши дни

Эндрю со временем пришел к выводу, что лучшее и одновременно худшее свойство человека – способность привыкать ко всему. Взять его годы в лондонской юридической фирме с ежедневными поездками на работу: он приучил себя просыпаться в шесть, выходить из дома на холод, забиваться в поезд, где ему обычно не хватало сидячего места, и целый час стоять, пытаясь читать литературное приложение к «Таймс». Потом десять часов торчать в офисе, глядя в экран запылившегося компьютера, перекусывая сэндвичами, пропитанными обезжиренным майонезом, и время от времени выглядывая в окно, чтобы убедиться, что остальной мир никуда не делся. Потом – домой, к кипящей от ярости Кейт, вони подгузников и реву детей. Попытки цепляться за крупицы комфорта в собственной жизни, вроде тайком перехваченного кекса по пути домой, возможности урывками послушать музыку в наушниках по пути до станции, почитать книгу, стоя в поезде, и помечтать однажды увидеть на обложке собственное имя.

И вот это произошло, хоть и не совсем так, как он себе представлял. На «Амазоне» появилась страничка с его именем, фотографией и обложкой книги. У него были назначены мероприятия, творческие встречи в книжных магазинах, даже парочка фестивалей. Сегодня его книга должна поступить в продажу – он долго ждал этого триумфального момента. А в восемь утра по времени тихоокеанского побережья США должен позвонить продюсер насчет экранизации его книги. Он пытался, пусть и безуспешно, представить себе лицо актера, который будет его играть, на афишах, на экранах кинотеатров. Кого пригласят на роль? Может, Джона Кьюсака? Возможно, им придется пообщаться, чтобы тот смог перенять манеры Эндрю. Здесь воображение его обычно подводило, потому что жизнь человека не может поменяться настолько резко. Но это уже случилось. У него было все, к чему он стремился долгие годы. Агент, договор с издательством, о котором было написано в профессиональном журнале для книгоиздателей. Ему больше не приходилось каждый день ухаживать за ребенком с тяжелой инвалидностью, чем, как ему казалось, придется заниматься всю оставшуюся жизнь, хотя при этой мысли у него и сжимало сердце от чувства вины. Адам… Ну, за Адама ему всегда было тревожно, но он хотя бы больше не жил в родительском доме, как многие молодые люди, и был занят своей группой. Была еще Оливия, и, да, их положение было по меньшей мере странным, но во многих отношениях она стала ему спутницей жизни и матерью его детей. Получив аванс за книгу, он смог уйти из давно опостылевшей юридической фирмы, и тот момент, когда он вручил заявление об увольнении по собственному желанию, стал одним из самых счастливых в его жизни. Поэтому у Эндрю были основания для радости.

Он понимал, что привыкнуть можно даже к чудесам. Многие годы, во всяком случае раньше, он принимал как должное, что Кирсти может подать сигнал, что хочет поесть, или попрощаться, или выразить свою любовь, хотя когда-то это казалось невозможным. Он уже начал жаловаться на то, что агент не отвечает на письма в тот же день или что иностранное издательство предлагает за права слишком низкую цену, или на рассеянность своего представителя по связям с прессой, двадцатичетырехлетней девушки по имени Фелисия. Его уже тревожил счет из налоговой на круглую сумму за огромный аванс. Пожалуй, люди никогда не меняются. Если они не были счастливы, если всегда испытывали смутную тревогу, то, наверное, это останется с ними навсегда. Возможно, Кейт тоже не изменилась. Возможно, несмотря на особняк в Голливуде (как он себе воображал), работу на американском телевидении и брак с кинопродюсером (странно было думать о том, что у нее есть муж, когда мужем, безусловно, был он сам), Кейт осталась такой же, какой была до ухода. Вихрь гнева и разочарования, ей всегда всего мало. Когда-то он думал, что ее сломало рождение Кирсти. Но ведь это было не так, верно? Даже в счастливые годы она была деятельной только тогда, когда бежала со всех ног, чтобы опередить других, купить дом, выйти замуж, родить детей, сделать карьеру. Она любила его только тогда, когда он бежал рядом – контракт на стажировку, хорошая работа, пятилетний план. Если вообще когда-нибудь любила.

Он ушел в кабинет задолго до назначенного времени звонка. Оливия, как всегда тактичная, ушла попить чая с мятой и прогуляться по парку. Ее великодушие иногда раздражало его. Было куда удобнее сравнивать себя с Кейт, уход которой навсегда оставил за ним моральное преимущество. Он перешел по ссылке на видеозвонок. Удивительно, что до 2020 года он ни разу не созванивался по видеосвязи, а теперь это стало нормой. Он посмотрел на собственное изображение на экране: мужчина средних лет с редеющими волосами и немодными очками, одетый в рубашку с галстуком. Теперь он видел, как это было глупо. В Голливуде галстуков не носили. Эндрю быстро начал его снимать, но запутался и едва не задушил себя, поэтому, когда раздался входящий звонок, он сидел с покрасневшим лицом и слегка запыхавшийся.

На экране его компьютера появилось изображение мужчины, бледного и рыжеволосого, но симпатичного, одетого в голубую рубашку с расстегнутым воротом. Никакого загара, несмотря на жизнь в Лос-Анджелесе. Он сидел в светлой и просторной комнате с темными деревянными полами, а полки за его спиной были заставлены книгами, дисками и наградами (Эндрю прищурился, чтобы разглядеть, нет ли там «Оскара»).

– Здравствуйте… Эндрю?

Говорил он со смешанным англо-американским акцентом. В углу экрана значилось имя: «Конор Райан».

– Да, да, это я! Вы меня слышите?

Небольшая задержка на линии заставила его немного понервничать.

– Я вас слышу!

– Э… Привет! Рад наконец-то с вами увидеться. Пусть и виртуально.

Оба делано хохотнули.

– Нам понравилась ваша книга. Просто замечательная. Очень рады, что вы выбрали нас для экранизации.

– Э… Ну… Просто… Мне показалось, что вы с ней отлично справитесь. Вы как будто поняли ее.

Он, разумеется, не знал, насколько хорошо Конор Райан понял книгу… или ту версию, которую рассказала ему Кейт. Конор собирался выехать немного позднее сегодня (по его времени), чтобы встретиться с Эндрю в Лондоне завтра (по времени Эндрю). У Эндрю всегда были проблемы с часовыми поясами, и в глубине души он не мог поверить в магию авиаперелетов, способную доставить человека через весь мир так быстро, чтобы уже завтра он мог в той же самой комнате встретиться с этим мужчиной. Мужем его бывшей жены.

– Отлично. Отлично. Это очень перспективный проект. Я уже представил его паре студий. Но прежде, чем мы продолжим, Эндрю, есть одна проблема, которую необходимо решить. Так сказать, одно толстое обстоятельство.

– Да?

Он знал, что это неизбежно. На мгновение он ощутил прилив злости. Собеседник должен был сказать раньше. Почему-то это казалось нечестным.

– Да. Вот оно, наше обстоятельство. И совсем не толстое, ха-ха!

Конор повернул свой ноутбук, и Эндрю увидел лицо жены, с которой не виделся пятнадцать лет.

Кейт, 2007 год

– Папа спрашивал насчет обеда, солнышко.

Кейт оторвалась от мытья посуды после завтрака, который приготовила, казалось, всего несколько минут назад. Ее мать стояла возле кухонного стола. Очки на украшенной цепочке со стразами, в руках рождественский номер журнала с загнутыми уголками страниц.

– В самом деле?

– Ты же знаешь, мы привыкли есть рано. Позднее, как ты, он не может.

Варианты ответа проносились в голове Кейт, словно метеоры. «Тогда, блин, готовь сама! Съешьте что-нибудь из тех десяти тысяч продуктов, которые лежат в холодильнике и шкафах! А еще лучше – поезжайте домой! Или вообще никогда не приезжайте!» Но на самом деле виновата была только она сама.

Ситуация разворачивалась с неумолимостью греческой трагедии. Ее родители, Джон и Энн Маккенна, невозмутимая пара из центральных графств. Ирландские корни, надежно вросшие в бирмингемскую почту. Одинаковые куртки, атлас дорог, Терри Воган по радио. Кейт пыталась сбежать от них с подросткового возраста. Когда она уезжала в университет, Элизабет забралась к ней в чемодан, жалуясь, что сестра бросает ее в провинциальной глуши. И какая блажь заставила ее пригласить родителей на Рождество? Необдуманное предложение в отчаянном желании избежать очередной поездки по заснеженным шоссе и попыток успокоить ревущих детей ранним утром на холодной кухне, безуспешно пытаясь отыскать кружки. Но, господи, она же это не всерьез! Она и не ожидала, что эти домоседы, для которых лучший отдых – поехать куда-нибудь в собственном доме на колесах, примут ее приглашение. И Элизабет, месяц назад расставшаяся со своим унылым парнем, Патриком, конечно же, тоже притащилась. Но места было мало, поэтому ей пришлось спать на диване, а новообретенная страсть к «здоровому питанию» означала абсолютную нетерпимость к выпивке, сыру и дыму трубочного табака, который курил отец Эндрю.

Ах да… Отец Эндрю. И мать. И брат! Потому что одних Маккенна было мало. Уотерсы тоже приехали. Обычно они ездили на праздники к Лоуренсу, брату Эндрю, или у Ингрид было много работы в приюте для собак, или Майкл, ученый, занимавшийся какой-то очень скучной темой в области финансов, ездил с лекциями по США. Но в этом году не было никакой благотворительной работы, никаких лекций, а идеальный брак Лоуренса рухнул, когда его поймали на сексуальной переписке со студенткой. Кейт не была уверена, что может его винить, чувствуя в нем родственную душу изменщика. Но студентка? Серьезно? Девчонке едва стукнуло девятнадцать, и теперь он, скорее всего, еще и останется без работы.

И вот Кейт, измотанной и подавленной под конец года, в котором она завела интрижку и потеряла подругу, пришлось развлекать и обслуживать восьмерых взрослых, двоих детей и Макса, бордер-терьера Ингрид. Негодование давило тяжким грузом, пока она составляла списки продуктов, постельных принадлежностей и подарков. Ее родители соглашались есть только сухую грудку индейки и настаивали, чтобы рождественский обед был накрыт к половине первого, чтобы брюссельская капуста и морковь были разложены в разноцветные пирамидки, чтобы были хлопушки и чтобы все непременно надели праздничные колпаки. Они попросили указать предельные затраты на подарки и твердо придерживались этих ограничений – «Я бы купила получше, но мы же решили, что не больше тридцати фунтов». Дети должны были соблюдать тишину, пока они смотрели по телевизору обращение королевы, попивая херес из маленьких рюмок. Уотерсы же либо обходились вообще без подарков, потому что направляли все деньги в пользу приюта для ослов, который содержала Ингрид, либо обменивались толстенными томами о Сталине, о котором потом спорили допоздна. Они ели дичь или гусятину, считая индейку пошлостью, и ужинать садились поздно, поэтому трапеза превращалась в ночные бдения с портвейном и пудингом, после которых семейству Маккенна требовались средства от изжоги. От одной мысли об объединении семейств у Кейт шла кругом голова, словно при попытке разом разглядеть оба изображения в графической иллюзии.

После ее романа и смерти Эйми все вокруг стало пугающе черно-белым. В голове постоянно крутился тот последний день, словно Кейт все еще казалось, что его можно как-то вернуть и спасти подругу. Сказать: «Я тебе помогу. Не сдавайся. Все еще переменится». Даже если сама в это не верила. Казалось слишком жестоким, что теперь уже всегда будет слишком поздно, что теперь она всегда будет винить себя за один-единственный момент эгоистичной рассеянности. Время тянулось невыносимо медленно, отмеряемое только наскучившими развлечениями: Рождество, воскресный обед с подругами, редкий поход в кино. Она толкала коляску и таскала сумки с покупками руками, отяжелевшими от сдерживаемых слез. Она понимала, что принято считать, будто нужно выговориться перед Эндрю – открыться, поплакать, покаяться – в доверительном тоне газетной колонки вопросов и ответов. Но поиск утешения в притворной честности тоже был обманом.

Он старался – снова робко предложил пойти к семейному психологу. Он снял номер в курортной гостинице, попросив Элизабет приглядеть за детьми, но она постоянно донимала их звонками из-за любой мелочи, а Кейт проспала с девяти вечера до самого выезда из гостиницы. Он был рядом и пытался помочь, и она могла бы как-то на это ответить. Еще она скучала по Дэвиду – тупая и унылая боль. В современном мире люди могут получить что угодно в любое время. Романы оставались единственной возможностью получить настоящий отказ. Близость, которая возбуждала ее своим отсутствием – она понятия не имела о его втором имени или о том, как выглядят его стопы, – начинала ее преследовать. Она стала печалиться из-за вещей, которые они никогда не сделают вместе, вроде похода в кино, или совместного ожидания плохих новостей в больнице, или даже того, чтобы устать друг от друга. Близость изменяет твою жизнь и появляясь, и уходя.

И всю ту осень с ее холодными днями и мокрыми листьями, и холодную гнетущую зиму, и безрадостное Рождество она была слишком удручена, чтобы заниматься хоть чем-то, просто пыталась выжить. Временами ей казалось, что она не выдержит. Она постоянно думала о том, каково было Эйми, когда она хватала ртом воздух в ожидании последнего момента, еще осознавая, что происходит, еще имея возможность все остановить. В голову лезли разные способы. Может быть, таблетки: врачи в Бишопсдине с радостью выписывали диазепам любому желающему. Никакой боли – в этом она была ужасной трусихой. Она не смогла бы разрезать себе кожу или сунуть голову в петлю. Но таблетки… просто уснуть и покинуть этот мир? Возможно. Она перестала принимать снотворное, даже не касалась пузырька. Маленький страшный секрет, мрачный восторг, о котором знала только она. Сумеет ли она? Едва ли. Она не была на это способна, направляя энергию отчаяния в ярость. Но таблетки все же хранила.

То Рождество было самым тяжелым на памяти Кейт. Именно тогда, среди серебристой оберточной бумаги, остатков индейки и гудящих игрушек, из мира вдруг исчезла вся надежда, и она поняла, что тепло окончательно покинуло ее сердце. Что она должна что-то предпринять, иначе умрет. Что она, скорее всего, заведет новый роман на стороне из чистого расчета, подстрекаемая инстинктом выживания. «Да, – часто думала она по ночам, лежа рядом с мужчиной, находившимся от нее в миллионе миль. – Это худший способ прожить свою жизнь».

Трудно сказать, что в конце концов послужило последней каплей. У нее перед глазами стояли игровые автоматы, которые она видела в детстве, пока мать не оттащила ее от сверкающих огней и музыки. Толчок, другой, третий, пока ты наконец не падаешь. На календаре было 27 декабря 2006 года, и после четырехдневного визита обоих семейств Кейт оказалась уже на грани. Невероятным усилием ей удалось отделаться от матери обещанием решить вопрос с обедом «как можно скорее». Потом заявилась сестра и поставила тарелку из-под только что съеденного завтрака: режим питания у всех был разный, и Кейт приходилось каким-то образом это учитывать. На тарелке остались крошки от тоста и жир от бекона – притом что каждую вторую трапезу Элизабет требовала вегетарианскую кухню.

– Можешь сама положить ее в посудомойку?

– Ладно. Только не кричи, – удивленно вскинула брови сестра.

Кейт до боли прикусила губу.

– Просто папа уже хочет пообедать.

– А… Я еще несколько часов обедать не буду, – ее сестра обожала подобные заявления, гордясь способностью перебороть собственный голод.

Кейт тоже однажды так сделала – они научились от матери, которая любила, когда все вокруг едят плотно, но сама этого избегала.

– А ты бы не могла домыть посуду? Если я сейчас не уложу Кирсти спать, у нее на весь день режим собьется.

– Но ведь сегодня Рождество, Кейт! Дай ребенку порадоваться!

– А чему именно она, по-твоему, может радоваться? Думаешь, наслаждается «Доктором Живаго»?

До нее еле слышно доносились звуки невероятно долгого фильма из соседней комнаты, где Лоуренс и Майкл пытались смотреть кино, несмотря на Ингрид, пытавшуюся перекричать телевизор, и отца Кейт, который не мог понять сути фильма и громко шелестел газетой, сетуя на различие вкусов. Эндрю играл с Адамом в принесенную Лоуренсом игру, издававшую громкие звуки, похожие на выстрелы, от которых по спине Кейт волнами бежали тревожные мурашки. Кирсти была в обитой тканью кроватке, в которую ее помещали на день. Там она сидела, прислонившись к спинке, и разглядывала собственные руки. На Рождество ей, как всегда, подарили игрушки, но было неясно, понимала ли она, как в них играть. При виде их яркого пластика и мягкого плюша Кейт хотелось плакать.

Элизабет вздохнула.

– Понимаю, тебе тяжело, Кэти…

Больше уже давно ее никто так не звал.

– Это не просто тяжело.

– Понимаешь, ты – не единственный человек, у которого в жизни есть проблемы. У тебя хотя бы двое детей. У многих нет и этого.

Кейт открыла рот, чтобы извергнуть поток лавы, струившийся по ее венам, но сдержалась. Она вспомнила о внезапном разрыве между Элизабет и Патриком вскоре после тридцатилетия ее сестры. О том, с какой ошеломляющей скоростью это произошло. То, как Элизабет иногда смотрела на Адама не то голодным, не то злым, не то непонятно каким взглядом.

– Я… Да, я понимаю.

Она могла бы расспросить подробнее, и, возможно, тогда они смогли бы поговорить по-сестрински, как в прежние времена. Но, по правде говоря, у нее не оставалось жалости ни на кого, кроме себя.

Она сняла резиновые перчатки, приняв более удачное решение, чем устроить конфликт, который взорвет всю семью.

– Пойду проветрюсь.

– Что? Куда?

– По магазинам. Нужно купить кое-что.

– А дети?

– Эндрю дома.

Это если не считать их тети, дяди и обоих комплектов бабушек и дедушек.

– Да, но…

Кейт посмотрела на сестру сверху вниз, словно подначивая ее сказать что-нибудь о том, что Эндрю нужно отдохнуть от работы или как хорошо он ухаживает за детьми. Что-то в ней надорвалось.

– Просто это очень тяжело. Ты понимаешь насколько? Это не просто двое детей на руках. Это ребенок, которого нельзя оставлять без внимания ни на минуту, и она всегда будет такой. Всегда. Она никогда не вырастет и не будет жить собственной жизнью. Понимаешь?

Элизабет вздохнула, и Кейт даже заметила, как она слегка закатила глаза, и этот момент настал – с нее хватит! Она взяла ключи от машины и вышла, даже не расчесав волосы. И каким-то образом обнаружила себя на почти безлюдной дороге, указатели на которой вели к Хитроу. Она сама не знала почему. Наверное, потому что если она и не сможет сесть в самолет, и улететь, то хотя бы приблизится к этому.

Кейт нравилось представлять себя такой. Женщина, которая сидит в баре на высоком стуле, чтобы можно было полюбоваться стройностью ее ног. Которая мелкими глотками пьет шампанское среди бела дня, словно собирается на какую-то таинственную и важную встречу.

Возможно, именно такой она и могла бы стать, если бы продолжала работать – ведущий репортер из тех, кто появляется на экране по воскресеньям. Может быть, даже на центральном канале. Это вовсе не было несбыточной мечтой. Все говорили ей, как хорошо она смотрится на экране, естественно, элегантно, но без заносчивости. Если бы, если бы. «Если бы у меня не было детей. Если бы я не вышла замуж». Если бы она не обнаружила, что материнство – единственное, на что она не способна. Что ей не по силам любовь ни к мужу, ни даже к детям.

Она позволяла себе думать, что дело именно в этом: в единственной развилке в ее жизни, где все пошло наперекосяк. То решение выйти замуж и завести семью. Которое даже и не казалось решением. Просто очередным этапом в жизни, вроде покупки дома или устройства на работу. Поезд, на который ты садишься, и вдруг выясняешь, что не можешь сойти.

Она даже не понимала, зачем все это делает, до встречи с ним.

Если бы он писал сценарий, то все начиналось бы так:

«ЖЕНЩИНА сидит в одиночестве в баре. Ей чуть за тридцать, довольно привлекательная блондинка. У нее печальный вид».

Впрочем, это и были первые слова, которые он ей сказал.

Она подняла голову.

– Довольно привлекательная?

– У нас так принято. Так описывают нормальную женщину, не голливудскую красотку.

– А…

Она понятия не имела, комплимент это или нет, что уже будоражило кровь. Мужчина, подошедший к ней сзади в баре, был высок ростом и одет в белую рубашку с расстегнутым воротом и серый пиджак. У него были рыжие волосы такого же темного оттенка, как шкура пса, который был у нее в детстве, с оригинальной кличкой «Рыжик».

– Я работаю в киноиндустрии, – пояснил он. – Вошло в привычку. Вроде как перерабатываешь собственную жизнь в сценарий.

– Вы пишете?

Она отвернулась от него, чтобы видеть только краешком глаза, словно подарок, оставленный в шкафу до Рождества. Эндрю всегда хотел стать писателем. Ей казалось, что желание стать писателем, а не реальный писательский труд, было тем делом, на которое можно было потратить десятилетия своей жизни.

– Раньше писал. На этом денег не заработать. Теперь продюсирую.

Кейт знала, что Эндрю назвал бы это «продажей себя». Эндрю, который уже лет пять даже не брался за перо. Она сделала глоток, легонько постукивая ногтем по бокалу.

– Как увлекательно…

Блистательный сарказм, который, по опыту Прежней Кейт, очаровывал мужчин вроде него.

Он рассмеялся.

– Вы правы. Но это занятие позволило купить особняк в Голливуде.

– Хм-м… – она старалась не показать, что впечатлена и даже немного завидует.

– А вы чем по жизни занимаетесь? – по выговору она поняла, что он ирландец, но, наверное, уже давным-давно уехал из страны.

– Делаю, что хочу, – таинственно ответила она.

Вранье, с какой стороны ни погляди.

– Собрались поехать в какое-нибудь приятное местечко?

– Возможно.

Скоро нужно будет возвращаться домой, снова готовить, поставить стирку, выступать посредником при выборе программы для вечернего просмотра.

Он постучал кредитной картой по стойке бара. Золотая. Она не могла прочитать его имени.

– Могу я предложить вам выпить? Обожаю женщин, пьющих шампанское днем.

Она взяла бокал.

– Нет, спасибо. Предпочитаю садиться в самолет трезвой.

– А я предпочитаю надраться до чертиков, – произнес он с волчьей улыбкой.

Она, сама того не желая, обернулась, чтобы посмотреть ему прямо в лицо, и замерла, словно ей влепили пощечину, увидев его серые глаза и почуяв запах одеколона. Что-то редкое и дорогое.

Виски ему принесли вместе с серебряным подносом для чаевых. Он положил на поднос десятку, словно для него это были гроши, и осушил стакан залпом.

– Что ж… Рад был с вами не поболтать.

И он исчез. Кейт обернулась, вдруг испугавшись – надо же было так облажаться? – и вдруг он вернулся, чуть опершись о краешек ее стула.

– Через шесть дней я возвращаюсь. Рейс из Лос-Анджелеса. Вдруг вы будете где-то рядом и захотите действительно поболтать.

И он ушел, оставив остывающий след ладони на сиденье табурета рядом с ее бедром.

Тем вечером Кейт лежала в постели, рассеянно думая о мужчине из аэропорта. Разумеется, она не собиралась больше с ним встречаться – это смешно. Но само сознание, что ее увидели, что ее заметили, наполняло кровь золотисто-розовым туманом и заставляло сердце легко трепетать впервые после романа с Дэвидом.

В гостевой комнате спали Уотерсы, а в комнате Кирсти – Маккенна, поэтому девочка лежала на животе на родительской кровати, и каждый ее выдох превращался в крик. Трудная ночь в череде трудных дней. Проблемы с легкими означали, что кому-то из родителей всегда придется бодрствовать рядом с ней. Ее маленькое тельце содрогалось от усилий, которые требовались, чтобы оставаться в живых.

Скоро ей должно исполниться пять, на следующий год она пойдет в специальную школу, и, возможно, у Кейт снова появятся свободные дни. Кем она тогда могла бы стать? Она уже стала слишком непохожа на прежнюю себя. Она механически подняла руку, которой гладила дочку, чтобы перевернуть страницу книги, которую не читала. Рядом, сложив руки, спал Эндрю. От его глубокого и ровного дыхания время от времени с шелестом подрагивали простыни. Как доверчиво он положился на нее, на их брак. Словно все это всегда будет с ним, неизменное, как земля под ногами.

Она перевела взгляд на ткань штор, мягко подсвеченных лампой. Они вместе выбирали эти шторы в магазине, и Эндрю тщательно проверил срок гарантии и степень затемнения. Так было с каждым предметом в доме, с каждым дюймом кожи на ее теле. Задержав взгляд на любой вещи, можно было представить себе жизнь с Эндрю в миниатюре, как и почему эта вещь здесь появилась, какие этому предшествовали обсуждения, обмен ссылками, и ее злость, когда он все равно покупал не то. Следы, оставленные на ее теле детьми, видимые и невидимые. Их история. Беда была в том, что у них было много вещей. Они были из тех людей, у которых в доме найдется три вида бальзамического уксуса. Конечно были – она об этом заботилась. Как теперь бросить все это?

Иногда она не могла сдержать злости на Эндрю, который этого не замечал. Или он замечал, но не знал, как это прекратить? Но едва ли не больше она ненавидела себя саму за то, какой стала. Срываясь на него за любой проступок от молока, которое он забыл купить, до чашки, которую неправильно положил в посудомойку.

Когда-то было пространство для маневра. Когда они были влюблены друг в друга, оно было шириной с целый континент. По мере того как любовь усыхала, то же происходило и с пространством для маневра, поглощаемого пустыней взаимных обид, множившихся с каждым днем, пока они не начали душить Кейт.

Она много размышляла о жизни до брака и о том, что могло ждать ее впоследствии, если она сумеет поднять ногу и перешагнуть границу. Думать так значило драматизировать ситуацию, но то, что человек делает со своей жизнью, и в самом деле достойно драмы. Остаться или уйти. Родить ребенка или не рожать ребенка. Выбор в мелочах, но его достаточно, чтобы направить жизнь по совсем иному пути. Она слишком устала от неопределенности. С нее хватит! Брак или развод. Оставить детей или забрать их с собой. Вернуться к тому моменту, когда она решила забеременеть в первый раз, и не делать этого.

Это, разумеется, было невозможно. Но, слушая ночью истошный крик Кирсти, она часто возвращалась к тому моменту, к той развилке в ее жизни, и другой путь, сияющий и нетронутый, манил и ждал – только вернись. Смерть Эйми дала железобетонный аргумент: ты еще жива, но можешь и умереть, если не будешь ничего менять. И все равно она оставалась в тупике, боясь, что скажут о ней люди. «Бросила детей!» Обратного пути уже не будет.

В этот момент, когда Кейт лежала, прокручивая все это в голове, Кирсти рядом с ней дернулась. Раздавшийся звук – одновременно глоток и вдох – был так хорошо знаком Кейт, что ее тело начало действовать еще до того, как мозг осознал происходящее. Кирсти не дышала – начался очередной припадок, от которых должны были защищать лекарства, из-за которых девочка страдала запорами и становилась раздражительной. Губы уже посинели, тело обмякло. Только не сейчас. Не сейчас!

– Эндрю… – прошипела она, стараясь не разбудить спящих гостей.

Он не шелохнулся. Она повернула Кирсти на спину, наклонилась над дочерью и расстегнула пижаму, рассчитанную на ребенка на три года младше. Она прижалась губами к синим губам малышки, вдувая воздух в ее легкие.

– Давай, Кирсти. Давай!

Это происходило уже много раз, и каждый раз дочь возвращалась к жизни, но как же долго тянулись те секунды, когда она не дышала. Не дышала. Не дышала!

– Эндрю!!!

Ей еле хватало воздуха, чтобы кричать между вдохами. Вдохами за двоих. Вот что значило быть матерью, и воздух у нее уже кончился. Муж сел в кровати.

– Вызывай скорую!

Он окончательно проснулся и нащупал очки.

– Они всегда долго едут. Я сам отвезу.

Они повезли девочку в больницу. Эндрю – за рулем, Кейт – стоя на коленях на заднем сиденье и вдыхая воздух в безжизненно обмякшее тело дочери. Оба были в пижамах, и в свободные секунды Кейт спешно отправляла матери и сестре сообщения, в которых описывала произошедшее и просила приглядеть за Адамом.