Читать книгу: «Наши лучшие дни», страница 3

Из всего сказанного Вайолет выцепила только одно слово:

– Постой, Венди. Какая еще патронатная мать? Это же было полное усыновление, так откуда…

– А я предупреждала: история долгая. – Голос Венди вдруг смягчился, Вайолет уловила сострадание, по объемам приближенное к характерному для нормальных людей.

Она осела в шезлонг у окна, закрыла глаза:

– Давай с самого начала, Венди.

– Видишь ли, усыновители… они погибли. Оба разом, и отец, и мать. В автокатастрофе.

Знакомое чувство. Стоило захворать ее мальчикам, Вайолет как-то обмякала, слабела. Одним словом – расклеивалась. Когда Уотт плакал перед садиком, у нее тоже глаза были на мокром месте; молочные зубки Эли, казалось, пробиваются сквозь ее собственные воспаленные десны. Начало этим эмоциям положил комок теплой плоти, и сейчас Вайолет ощутила пульсацию внизу живота. Но не только – тоненькая жилка задрожала у нее на шее, сбоку, стоило представить мальчика (Вайолет до сих пор не спросила, как его имя), – вот были у него обожаемые папа с мамой, обожали его в ответ, но однажды просто не вернулись домой.

– Сколько ему тогда было?

– Четыре года.

– Господи. Значит, с тех пор он…

– Вот-вот. По патронатным семьям кочует. Одно время в Лэтроп-хаусе жил. Помнишь, когда мы еще в начальной школе учились, был там один малыш – мама на него без слез взглянуть не могла? Помнишь, а, Вайолет?

Не в силах ответить, Вайолет кивнула. В голове вертелась цифра: четыре года!

– Так вот, в этом-то Лэтроп-хаусе он и познакомился с Ханной. Мать-земля! Эта Ханна – она вообще не от мира сего. Тем не менее в патронате ей не отказали. Сейчас они живут в полумиле от наших родителей.

– Вот блин.

– И впрямь, других слов просто нет. Ханна говорит, что-то все время не срасталось с бумажками. Бюрократический бардак у них там. При нормальных обстоятельствах он бы снова был усыновлен, а вот же. Его мотало по патронатным семьям – знаешь, из тех, что берут детей ради пособия. По словам Ханны, ничего фатального с ним не случилось. Она вот как выразилась: ему повезло. Конечно, с учетом обстоятельств. Лично я даже думать не хочу, что за таким везеньем стоит и какое бывает НЕвезенье. Короче, он оказался в Лэтроп-хаусе, и Ханна его оттуда вызволила. Он живет у них с мужем целых полгода. Ханна утверждает, он тихоня: не видно его и не слышно, можно забыть, что он вообще в доме находится. И у меня сложилось такое же впечатление.

– Господи боже мой!

А если бы Уотту пришлось пройти через систему вроде этой? Непредставимо. Ни Уотта, ни Эли она не в силах вообразить в обстоятельствах, хотя бы подразумевающих нестабильность. «Гляди, Вайолет, – могут открыться двери, которые ты предпочла бы навсегда оставить закрытыми» – вот что сказал ей Мэтт нынче утром.

– Подытожим: несмотря ни на что, он очень мил. И на удивление покладист.

– Как его…

– Как его зовут? – Венди расхохоталась – громко, даже утробно. – А, черт! Мне следовало с этого начать. С имени. Джона его зовут. Фамилия, увы, Бендт. Видишь, как парня припечатали, – имечко для сантехника было бы в самый раз, тебе не кажется?

Джона. Вайолет беззвучно произнесла имя по слогам, пробуя на вкус, приноравливая к нему губы. Нет, сама она так сына не назвала бы. Впрочем, тогда она запрещала себе даже думать об именах, так что, по большому счету, ни одно имя не считалось соответствующим ее личному вкусу. Теперь бы еще соотнести юношу в ресторанном патио с мутным изображением на снимке УЗИ – том единственном, на который Вайолет позволила себе взглянуть.

Не должно было этого произойти. Вайолет столько трудов приложила, чтобы прошлому – этому конкретному событию – не было хода в ее тщательно распланированную жизнь. Ни единой молекулой чтобы он сюда не проник, не нашел ее. Хотя сама она, конечно, о нем вспоминала – нечасто, раз в неделю примерно. И нет, нет – только не сейчас, когда ее муж стал партнером в серьезной фирме, когда она сама сблизилась с эванстонской элитой, когда один ее сын уже ходит в садик, а другой, не успеешь оглянуться, его догонит.

– Кстати, я вообще это к чему? – продолжала между тем Венди. – К тому, что ситуация складывается непростая.

– Я поняла, – промямлила Вайолет, совершенно опустошенная. – Ты же сказала: предвестник перемен.

– Ага, я и есть этот предвестник.

Впрочем, голос Венди звучал теперь со всей серьезностью.

На лестнице появился Эли, щурясь спросонья, обнимая плюшевого утконоса. Вайолет поманила Эли, и он поспешил к ней, забрался на колени.

– Появилось одно обстоятельство, а именно Южная Америка, – продолжала Венди.

Ну конечно, ну разумеется. Нечто вроде Южной Америки, ни больше ни меньше, и должно было появиться. Потому что ее сестра и нормальность – вещи несовместимые. Потому что Вайолет не дозволено понежиться после обеда с младшеньким в объятиях, ибо Венди настроена на очередной сеанс манипулирования.

Вайолет стала гладить сына по спинке – ритмично, словно соблюдая некий ритуал. Так малыши сами себя убаюкивают, раскачиваясь взад-вперед. Так легче вникать в слова сестры.

1975

Здание факультета поведенческой психологии представляло собой лабиринт. План, висевший на первом этаже, был с виду вроде человеческого генома, а у тех, кто приближался к зданию с улицы, неизменно возникал эффект Гензеля и/или Гретель – очень уж здание смахивало на пряничный домик. Попав внутрь, студенты бродили ошалело, дивились отсутствию окон, нелогичной нумерации аудиторий, затерянности туалетов. Терялись сами. Но только не Мэрилин Коннолли – она, напротив, наконец-то себя нашла, ну почти. Шел второй семестр. Мэрилин жила не в кампусе Иллинойсского университета, она каждый вечер возвращалась домой, на Фэйр-Окс, делалась тихоней – дочкой вдового отца, но днем была вольна заниматься чем угодно.

На факультете Мэрилин быстро освоилась, узнала ходы-выходы. Открыла для себя один конкретный лестничный пролет, что вел к вечно запертому кабинету между вторым и третьим этажами. Ступени даже через несколько слоев одежды пронизывали холодом (готовый ревматизм, если регулярно укладываться), акустика – будто в соборе. В аудиторию, к своим, Мэрилин входила с высоко поднятой головой. Впервые в жизни она не скрытничала, впервые в жизни была популярна. Преподаватели смеялись ее шуткам, новые подружки шептались с ней во время лекций. Она вдруг стала интересна окружающим, ее оценили не за способность держаться на плаву в период домашних кризисов, когда отец перебирал с джином, и не за умение утюжить мужские сорочки со стоячими воротничками, но за острый ум. А еще (в закоулках здания-лабиринта) за красивое тело.

А происходило все как раз на лестнице. Эти парни – новые знакомые – смотрели на Мэрилин как на взрослую, самостоятельную, на что угодно способную. От их взглядов было и жутковато, и в то же время весело. Нравилась ей и физиологическая часть программы – нетривиальные обстоятельства места, бетонные ступени под спиной. Заполнение тягостной пустоты, которое ощущаешь, сомкнувши ноги на торсе очередного филолога; его губы на шее, на сосках. Всезнайка Дин МакГиллис, большой поклонник Джойса, без намеков на терпение или снисхождение учил Мэрилин тонкостям орального секса. И это казалось правильным, и нечего было стыдиться своей жажды. Ибо Мэрилин всего лишь наверстывала. Ибо слишком долго была лишена физического тепла (мать умерла, отец, раздавленный горем, не позволял дочери дружить, вообще контактировать с мальчиками). Слишком долго она существовала без этого – без эмоций, похожих на любовь, без телесного жара, без искрящего скольжения по грудям и бедрам ладоней, которые не являлись ее собственными, – так кто запретит ей, кто осудит за интенсивное компенсирование? Только справедливым казалось, что Мэрилин наконец-то имеет богатый выбор всегда готовых сокурсников.

Осложнение нарисовалось в марте. С виду и на осложнение-то не тянуло – очочки, плащик. Мэрилин ждала помощника преподавателя по теории личности, когда этот человек вошел в здание-геном. Помощников преподавателя было трое, но ни с одним из них Мэрилин до сих пор не встречалась. Различала их по почерку и цвету используемых чернил – все они оставляли замечания на полях, когда просматривали рефераты. Мысленно Мэрилин называла их Неразборчивый Синий Шарик, Карандаш-С-Упором-Влево и Нахрапистая Красноперка. Этот последний вызывал у нее особую неприязнь, ибо порой рвал бумагу своими краткими, но экспрессивными комментариями. Мэрилин уставилась на субъекта в очках. Поза напряженная, видно, что стесняется, вроде как извиняется за свой высокий – больше метра восемьдесят – рост. Худощавый, а плечи широкие; это красиво. Кто же он – кто из троих? Каким почерком пишет ей замечания на полях?

– Извините.

Мэрилин поднялась ему навстречу – сама скромность. Незнакомец замер.

– Вы, наверно… В смысле, я Мэрилин Коннолли.

В лице поубавилось непроницаемости, вокруг глаз наметилось даже что-то вроде морщинок – предшественников улыбки.

– Здравствуйте.

– У вас есть несколько минут? Потому что… – Мэрилин вдруг стало неловко за свой наряд – просторный пуловер с глубоким вырезом, замшевую мини-юбку А-силуэта, но главное – за коричневые сапоги в стиле «гоу-гоу» из телячьей кожи. Впрочем, мужчина смотрел ей строго в лицо, ни на секунду не позволил взгляду спуститься хотя бы до грудей. Мэрилин не могла определить, льстит ей это или обижает. – Давайте здесь присядем, – произнесла она. – Или лучше у вас в кабинете? – И прежде, чем он ответил, выдала: – По-моему, одна форма безоконной амбивалентности ничуть не предпочтительнее, чем другая.

Он улыбнулся:

– Простите, мне кажется, вы… А, неважно. Здесь будет в самый раз.

Они уселись друг против друга. Взгляд его (наконец-то!) прилип, пусть и на долю секунды, к коленке Мэрилин. Глаза были темные, почти черные. И что-то трогательное в посадке головы, в развороте плеч. С удивлением Мэрилин почувствовала, как искрит у нее в районе затылка. Да и на темечке тоже. Будто волосы чуть шевелятся сами собой.

– Я не расслышала, как вас зовут.

– А я не представился. Дэвид. Дэвид Соренсон.

– Доктор Соренсон?

– Нет, пока не доктор. Просто Дэвид.

– Очень приятно, Дэвид. Я… я насчет оценки за мою работу. – Мэрилин держала папку, словно пакет с ультиматумом. – Я отдаю себе отчет, что на нашем факультете любой мужчина, услыхав слово «сексуальность», расползается от смущения, будто мороженое без морозилки. Но тема «Сексуальное поведение» была в числе рекомендованных, разве нет? – Не дожидаясь ответа, Мэрилин продолжала: – Мой выбор темы вовсе не провокация, ничего общего с провокацией не имеет. Я сразу, с первых минут хочу это прояснить, Дэвид. Я взяла эту тему, руководствуясь личной заинтересованностью, – нам ведь именно на таких принципах рекомендуется темы выбирать, не правда ли? У меня специализация – английский язык. Меня волнует все, что связано с человеческими отношениями, с их динамикой и многоплановостью. Надеюсь, Дэвид, я понятно объяснила, почему считаю комментарии к моей работе и соответственно оценку весьма спорными?

– Я… я очень сожалею.

– А я подозреваю, что со студентом мужского пола обошлись бы снисходительнее.

– Право, не могу сказать.

– Я очень прилежна. И в целом, и на психологии. У меня сплошные «отлично».

Больше всего Мэрилин боялась, что расплачется прямо перед этим Дэвидом Соренсоном. Недаром же это пощипывание в носу. Про себя Мэрилин знала: она – одна из лучших, из самых способных. Но Мэрилин не оставляло противное ощущение: результат ее работы (а старалась она за двоих) просто смехотворен. Она все силы тратит, только чтобы на факультете со скрипом признавали: студентка Коннолли не глупее, чем остальные. Конечно, оценка «В» по неосновной дисциплине – далеко не конец света, но она, вне всяких сомнений, закроет для Мэрилин ряд программ, ведущих к получению докторской степени, станет крупным препятствием на пути, который до сих пор уверенно забирал вверх (а чего это ей стоило!).

Мэрилин сглотнула:

– В одном из комментариев, представьте, содержится фраза «Неоправданная непристойность».

– Я тут ни при чем.

– Все равно. Мне кажется, ко мне применяют иную систему стандартов. Нет, правда, доктор. Как хотите, а «В» с минусом для меня слишком мало. Я провела исследование, я не схалтурила, и вы не вправе занижать мне оценку только потому, что вам не по вкусу тексты, которые я процитировала.

– Я пока не доктор, – напомнил он.

Мэрилин отпрянула. Нет, просто неслыханно!

– И это все, что вы можете сказать?

– Вам, должно быть, очень некомфортно.

– Вот в этом вы правы. Господи, и вы намерены преподавать в университете? Думаете, получится отмахиваться от студентов подобными банальностями?

– Я не это имел в виду.

– Боже! Если дело принимает такой оборот… если вы усмотрели намеки на флирт… Нет, я вовсе не хотела…

– Кажется, вы меня с кем-то перепутали…

– Что?

– Мэрилин – так ведь ваше имя? Послушайте, Мэрилин, я сам студент. Будущий врач. А сюда пришел поговорить с профессором клинической психологии.

Мэрилин похолодела, но уже через миг ее охватила жгучая ярость.

– Что вы сказали?

– Простите. Мне правда очень неловко. Я виноват перед вами. Просто вы… вы были так расстроены, и я…

– Вы – что?

Он поежился:

– Я не рискнул перебить вас, Мэрилин.

Она рассмеялась театрально – выдохнула краткое, но громкое «ха».

– Разве я без умолку говорила? По-моему, достаточно шансов вам предоставила, чтобы себя как-то проявить. Нет, нормально вообще? Я тут распинаюсь, а вы…

– На самом деле шансов-то вы мне и не предоставили. Вы были в ударе, если уж на то пошло. – Дэвид Соренсон сунул руки в карманы и снова встретил взгляд Мэрилин. От темных его глаз так и повеяло теплом.

Мэрилин смутилась. Определенно, этот человек не имел дурного умысла.

– Если уж совсем начистоту, – продолжал Дэвид, – то я в некотором роде…

– Для индивидуума, чей такт не позволяет ему перебивать других, вы демонстрируете прискорбную неспособность заканчивать собственные фразы.

– Мне было приятно слушать вас. – Наверно, он прочел на лице Мэрилин негодование, потому и покраснел. – Я не о вашем голосе говорю, хотя он мне тоже нравится. Только не подумайте – я не какой-нибудь извращенец. Меня заворожило, как вы строите фразы. Очень музыкально выходит. Раньше я таких людей не встречал, чтобы изъяснялись – как стихи декламировали.

– Я думала, в нашем разговоре пик нелепости пройден, ан нет.

– Мне правда очень неловко. И вообще, странная на вашем факультете система оценок. Снизить балл только за выбор темы… за ее потенциальную… эротичность… – На слове «эротичность» Дэвид стал буквально пунцовым. – Если бы нас, медиков, так оценивали, мы бы все имели по анатомии не больше «В» с минусом.

Мэрилин поспешила прикрыть рот ладонью – потому что губы сами собой расплывались в улыбке. Ее потрясло, что ладонь такая горячая.

– Спасибо на добром слове. Я как раз подумала, что нашему миру не повредит пара-тройка потенциально эротичных докторов.

Он сник.

– Шучу, – спохватилась Мэрилин. – С ума сойти! Почему, ну почему вы меня не остановили? Вы сразу могли сказать «нет», как только я вам присесть предложила. Что вам стоило?

– Вообще-то подобный отказ дался бы мне очень трудно. – Дэвид потупился, но сразу же вновь сверкнул глазами на Мэрилин. – С такой красотой посидеть на ступенях – нечастый счастливый шанс.

Странным образом фраза эта, по форме – стихотворная строка, получилась у него легко и естественно, без намека на «домашнюю заготовку». Дэвид ее не продекламировал, а просто выдал. Мэрилин снова бросило в жар.

– Но сути дела это не меняет, – продолжал Дэвид. – Я вел себя как проходимец. Простите меня, Мэрилин. – Он кашлянул и добавил уже другим тоном: – Не знаете, случайно, где тут кабинет доктора Бартлетта?

– Увы, в этом лабиринте я ориентируюсь не лучше вас.

Вроде ничего потенциально привлекательного не представлял для нее этот Дэвид Соренсон. Слишком зажатый – такие с большим трудом раскрепощаются. Склонен к самоуничижению – проходимцем себя обзывает. Зато он был старше Мэрилин. Не фатально старше, но достаточно, чтобы воспринимать ее не просто как сокурсницу, обтершую все закоулки самого несуразного здания в университетском кампусе.

– Пожалуй, начну квест, – вздохнул Дэвид. – Еще раз извините, Мэрилин. Вы не представляете, до чего мне стыдно. Я никогда таких поступков не совершал.

– Постарайтесь выяснить, не нужны ли ЦРУ новые сотрудники. Вы бы им подошли, раз сумели меня облапошить.

Мысленно Мэрилин – вот проклятье! – уже приткнулась под нелепый этот плащик, умыкаемая «проходимцем». Она уже была далеко-далеко от этих стен вместе с Дэвидом Соренсоном – позволившая себя увезти, не оказавшая сопротивления, не струхнувшая перед неизвестностью.

– Предлагаю сделку, – произнесла Мэрилин. – Если до заката отыщете неуловимого доктора Бартлетта и умудритесь не ввести в заблуждение вторую скромную девушку… – Тут, перед ключевой частью фразы, сердце Мэрилин заколотилось где-то в горле. – Я, возможно, с вами и поужинаю.

– Я… я согласен. Сделка так сделка.

Дэвид протянул ей руку. На рукопожатие – эту малость – он решился с трудом. Настанет время – Мэрилин будет млеть от его застенчивости, а пока что не млеет. Ничего особенного не случилось, когда она взяла его руку, – не раздался киношный треск статического электричества и Мэрилин не пронзило всю, от макушки до пят, пресловутой молнией. Она ощутила лишь приятное живое тепло, нежное пожатие сильных пальцев. Да еще пульс тонкой ниточкой задрожал в Дэвидовом запястье, под неожиданно тонкой кожей. Да еще ладонь Мэрилин удивительно подошла к его ладони – словно кто по мерке вытачивал.

Глава третья

Биологическая мать оказалась разом и красивее, и противнее, чем он ожидал. Волосы темные, глаза огромные. В минус биологической матери шли нездоровая бледность, чуть ли не серость лица и манера поджимать губы. Манеру эту Джона знал и очень не любил – точно так же поджимала губы миссис ДельБанко, математичка, твердя, что он, Джона, недостаточно прилежен. Насчет матери: она и в кухню их не вписывалась. Приглушенно-синий пуловер ну никак не сочетался с густо-красным цветом стены над плитой. Не зря Ханна утверждает, что у Джоны впечатляющая способность подмечать каждую мелочь.

– Джона – настоящий художник, – сказала Ханна, словно прочитав его мысли.

«Вайолет Соренсон-Лоуэлл». Имя и то не материнское. Джона думал, ее будут звать как-нибудь… потеплее. Лиза или там Черил. Раз вечером, пока Ханна готовила ужин, Джона листал школьный справочник. Имя ученика, за ним имена родителей: Том и Бет Костнер, Курт и Каролина Ньюберг. Дальше – адрес, номер дома на улице, носящей название одного из штатов Среднего Запада; это для небогатых семей. В престижных районах улицы – Дубовые, Кедровые, Акациевые… Потом телефонные номера, три штуки – домашний, рабочий, сотовый. Сам Джона – Джона Бендт, – конечно, тоже фигурировал в школьном справочнике, но его родители, Ханна и Терренс, значились под другой фамилией, и телефонный номер у них был только один. Патронатные отец и мать оба работали дома и пользовались одним айфоном («На модные технические новинки не ведусь», – неоднократно говорила Ханна). Теперь Джона таращился на руки Вайолет, которые пребывали в движении – правая нервно поддергивала кольца на левой, обручальное и помолвочное, оба с бриллиантами. Ханна – та носит простое колечко, тоненький золотой ободок без камней. Все из-за того, что бриллианты – они кровью омыты¹⁴. Интересно, а Вайолет в курсе насчет крови? Наверняка никто ее не просветил, вон у нее и на шее бриллиантовое колье – так и сверкает.

– Да вот Джона сам сейчас расскажет, – произнесла Ханна.

Джона вздрогнул, поднял глаза. Ханна в кухне вполне уместна. Коричневый свитер, копна волос, которые подколоты, подхвачены кое-как; отлично вписалась. Улыбается ему. Даром что скоро в Южную Америку уедет. Насовсем.

– О чем рассказать? – не понял Джона. Взглянул на Вайолет.

– О твоих… В смысле, Ханна говорит, ты посещаешь занятия по гончарному мастерству.

– А, ну да. Там круто.

– Почему круто? В чем суть? – Ханна под столом наступила Джоне на ногу. – Недавно в школе проходила выставка «Терра Фиеста». Вот и расскажи Вайолет.

– «Терра Фиеста»? – Джона замолчал, тряхнул волосами – пряди упали на глаза. – Ну, это… Это типа ярмарки. Кто чего смастерил – приносит в школу. Можно прийти, посмотреть и купить, если захочется.

– Нет, Джона, ты объясни, по какому принципу выбирают работы для экспозиции, – не отставала Ханна.

– Голосуют.

Ханна повернулась к Вайолет:

– Вся школа участвует в голосовании. Вообразите, Вайолет, – все три тысячи восемьсот человек. Затем работы, набравшие большинство голосов, выставляются в одной из крупнейших галерей нашего города.

На самом деле в их городишке всего одна галерея, просто Ханне всегда удается незначительное подать как внушительное.

– Это потрясающе! – воскликнула Вайолет, сразу похорошев. – Это просто… Боже, да ведь это настоящий триумф! Тебе есть чем гордиться. Нет, правда.

– Одна кружка пошла за целых двадцать пять долларов, – похвастала Ханна.

Джону бросило в жар.

– Здорово, – прокомментировала Вайолет. – Чудесно. А еще остались? В смысле, я бы тоже хотела купить кружку.

Ханна смутилась. Напрасно Джона засматривал ей в лицо, искал подсказки – ему-то как себя вести?

– Да, остались. Несколько штук. Джона, мы ведь можем выбрать кружку для Вайолет? – Следующая фраза предназначалась уже непосредственно Вайолет. – Изнывать без кофеина нам не грозит. Джона снабдил нас кружками на всю оставшуюся жизнь.

Не добавила существенное уточнение: «Оставшуюся до отъезда в Эквадор». Джона очень сомневался, что кружки отправятся на новое место жительства. Ханна с Терренсом выставили свой дом на Висконсин-авеню на продажу и устроили аукцион для всех вещей, которые Ханна не удостоила характеристики «предмет абсолютной необходимости».

– Пойди, дружок, выбери для Вайолет кружку.

Втайне радуясь, что можно встать из-за стола, Джона шагнул к кухонному шкафу, где хранились его произведения. Из красной кружки пьет кофе Терренс. Ханне нравится лиловая – подарок ко Дню матери. Любую из оставшихся можно отдать Вайолет, но Джона, хоть режь, не представляет ее прихлебывающей утренний кофеек из такой вот посудины. В конце концов он выбрал темно-зеленую с трещинкой на ободке.

– Вау, – выдала Вайолет. Кружку она взяла как предмет, прибывший из зоны радиационного заражения. – Только… мне, право, неудобно. Давайте я хотя бы… Вот, сейчас…

В ее руках материализовался бумажник. Секунду спустя на столе очутились две двадцатидолларовые купюры, которые Вайолет подвинула в сторону Джоны. Он взглянул на Ханну: подскажи, что делать? Ханна смотрела на деньги с выражением тоски и отвращения. И Джона тоже на них уставился. Определенно, момент из тех, что Ханна называет «поворотными». От Джоны ждут единственно правильного решения. Сорок баксов – крупная сумма. Вайолет, судя по побрякушкам, сказочно богата. Для нее с такими деньгами расстаться – пустяк. В Ханниных глазах, конечно, не оправдание. А Джона вот взял да и сунул деньги в карман худи, еще и спасибо сказал.

Завтра же деньги будут на личном счету Джоны, открытом для него Терренсом, в его фонде «на случай чрезвычайных ситуаций». Фраза Джоне нравилась: заверение, что не все ситуации в его жизни – чрезвычайные. Что эти 326 баксов (теперь уже 366) – они вроде портала в другой мир. Где скудость Джониной жизни не так в глаза бросается.

– Это тебе спасибо. – Вайолет потрогала кружку. Пальцы у нее дрожали. Под лампочкой потолочного вентилятора блики на зеленой глазури конвульсировали подобно эпилептикам. – Какая красота!

Он не мог взглянуть на Ханну, встретить это ее особое выражение лица, и полез в другой шкаф – за цельнозерновыми крекерами.

Ханна мужественно выждала целую минуту.

– Почему бы вам, Вайолет, о себе немного не рассказать?

– Что же рассказывать? – (Джона развернулся к ней, так и не вытянув из коробки целлофановый «рукав» с крекерами.) – Ничего примечательного. Я взрослела… тут неподалеку. На Фэйр-Окс-стрит… На ее северной стороне… – («Она что – адрес назвать боится? – думал Джона. – Точно, боится. Ханна однажды сказала: “Когда капюшон надеваешь, ложное впечатление о себе создаешь”».) – Первым для меня стал Уэслиан¹⁵, ДП¹⁶ я получила в ЧУ. – (Ханна не выносит персонажей, которые направо и налево швыряются аббревиатурами.)

– Что это значит? – вежливо осведомился Джона.

– Ой, извините. – Вайолет смутилась. – Я хотела сказать, что получила диплом юриста в Чикагском университете.

– Страна высоколобых и оторванных от реальности, – выдал Джона. Ханну процитировал. Обе, и Вайолет, и Ханна, густо покраснели.

Вайолет взяла себя в руки первая – ойкнув, вымучила смешок.

– Очень престижное учебное заведение, – прокомментировала Ханна. Предала Джону.

– То есть вы адвокат? – уточнил он.

Вайолет стала совсем пунцовая:

– По профессии – да. Но я сейчас не практикую.

О детях он уже спрашивал, в частности о мальчугане с каштановыми кудряшками (фото попалось ему, когда он гуглил саму Вайолет). Есть и второй малыш, Эли; ему два года, а он уже ходит в подготовительную группу¹⁷ и играет в ти-бол¹⁸. Джона знал также, что муж Вайолет – крутой адвокат, а сама она (по ее же словам) – «неравнодушная мать, активно участвующая в жизни своих сыновей». Джоне казалось, посыл он верно расшифровал: «Ублюдок в худи со Стьюи Гриффином¹⁹ в мой дом не войдет». Странно, что в Ханнином лице надежда еще не погасла. Лэтроп-хаус, думал Джона, совсем не так уж плох. Отдельным старшеклассникам даже собственные комнаты предоставляют.

– Мои родители и сейчас живут в старом доме. – (Ханна – Джона ведь заметил! – на этих словах оживилась.) – Папа – пенсионер, – продолжала Вайолет, – а мама… у нее свой бизнес. Магазинчик хозтоваров на…

– Так это ей принадлежит «Мэллориз»? Мы обожаем этот магазин. Погодите, Вайолет. Неужто ваша мама – та очаровательная блондинка с парой собак на переднике? Забыла, как порода называется…

– Лабрадоры. Да, это она и есть. Я вот что хочу сказать, Ханна. Я… В общем, мама не в курсе… ну, вы понимаете. Так вот, я была бы вам очень обязана, если бы вы… Ну, словом, я надеюсь…

Из Ханны будто воздух выкачали.

– Разумеется, я вас понимаю, – процедила она.

– Это только на время. Я обязательно… – Вайолет снова принялась дергать свои кольца. – У меня три сестры.

– Три, – повторила Ханна.

Джоне вспомнилась другая ее фразочка – «бесконтрольное размножение».

– Мои родители – католики, – виновато пояснила Вайолет и сразу спохватилась. – Не в смысле – упертые католики, не подумайте. Обыкновенные, среднестатистические – без этого вот фанатизма. Просто о контрацепции понятия не имеют, и все. А вообще люди как люди.

– Я слыхал, что привычка трахаться без резинок передается по наследству.

Вырвалось будто против воли. Нет, честное слово, Джона этого не хотел. У Ханны лицо перекосилось – вот-вот заплачет. И у Вайолет, кажется, слезы близко, хотя по темноглазым труднее судить.

– Джона, – выдохнула Ханна. Даже не пнула его под столом, как раньше. Вот это, наверно, она и имела в виду, объясняя Джоне про самосаботаж.

– Все в порядке, – зачастила Вайолет. – Нет, честно. Так и есть на самом деле. Только… большое спасибо, мне, кажется, пора идти. Номер сотового я вам оставила. Звоните в любое время.

Вайолет поднялась. Ханна беспомощно взглянула на Джону.

– Круто, – ляпнул он. – Спасибо за деньги.

Вайолет буравила его взглядом, поддергивая на плече ремешок сумочки.

– Очень приятно было с тобой встретиться.

– Побудьте еще! – почти взмолилась Ханна, вставая.

Джона заметил степень ее волнения. Стыдно сделалось – хоть провались.

– Он не то имел в виду, Вайолет. Просто в нашем доме острят по поводу и без и юморок у нас весьма эклектичный.

– Дело не в этом. Мне просто пора ехать за детьми.

– Я вам позвоню, – с безнадежностью в голосе произнесла Ханна.

Вайолет кивнула:

– Конечно. В любое время.

Пристраивают, как щенка или комод какой-нибудь, с горечью думал Джона. И лишь на том основании, что женщина, произведшая его на свет, оказалась не готовой к роли матери; на том основании, что жизни приемных родителей отнял виадук. Джона вообще не знал, что он не родной, пока не погибла его мама – та, другая, с мягкими рыжими волосами, с фирменной «колыбельной» о том, как одного дяденьку держит в Мобиле мемфисский блюз²⁰. Джона не просил, чтоб его рожали, равно как и чтоб усыновляли. Терпение его имело лимит, который уже весь вышел. И что они из разных стай, что он не вписывается в жизнь этой дамочки, этой Вайолет Соренсон-Лоуэлл, с ее поджатыми губами, бриллиантами и чувством превосходства – Джона почти сразу просек.

– Милый, попрощайся с Вайолет, – сказала Ханна.

– Приятно было познакомиться, – произнес Джона. Вайолет его оценивала, он кожей чувствовал. Кстати, она свою кружку на столе забыла.

– И мне. Правда-правда.

После этого повтора слова «правда» Джона всерьез заподозрил, что Вайолет они больше не увидят.

«Экомаргиналы» – вот самое мягкое слово, которое нашлось у Вайолет для характеристики патронатных родителей Джоны. Ханна – типичная «ботаничка» из пригорода. Дом запущенный, причем непонятно: бардак – это форма политического протеста или просто стиль жизни. Терренс, персонаж в футболке с портретом Матисьяху²¹, явился на кухню из какого-то чулана и проторчал там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы представиться Вайолет и сложить ладони в йогическом «Как дела?». Теснота и куча хлама; соседский питбуль цепью к дереву прикован. Вайолет находилась в считаных кварталах от Фэйр-Окс-стрит, где тихие улицы затенены вязами, – но, стоя перед дверью, прижимала к боку сумочку с нехарактерной для себя судорожностью. Наконец ей соизволили открыть. Ханна сразу повела Вайолет в крохотную душную кухню; стены там были декорированы абстракциями, в которых угадывались очертания женских половых органов, а также пятнами брызг, имевших отношение к пищевым продуктам.

– Я художник, – пояснила Ханна, перехватив взгляд Вайолет.

Вайолет кивнула, натянула улыбку, сложила руки под грудью.

– Предпочитаю смешанную технику, но мне также нравятся работы кустарей из стран третьего мира, – продолжала Ханна.

– А кому они не нравятся? – Лишь когда фраза сорвалась с языка, Вайолет сообразила: в ней легко прочесть насмешку. – В смысле, мой муж привез мне из деловой поездки непальский браслет. Такая, знаете, замысловатая, тонкая работа…

– Какой вид деятельности забросил вашего мужа в Непал?

Вот интересно, можно еще сильней покраснеть? Кажется, да; кажется, это не предел.