Читать книгу: «Женщина, голод», страница 2

– Это точно правильная квитанция?

– Да, – я переминаюсь с ноги на ногу, – ну… да, ее мне тут выдали.

Накатывает волна паники. В чемодане нет ничего по-настоящему ценного – мой ноутбук уже в студии, – но там лежат вещи, успокаивающие своей знакомостью так, как никогда не сможет ноутбук. Книги, которые я читала в детстве, одежда, в которой прожила почти всю свою взрослую жизнь, старые скетчбуки, а кроме того, мое свидетельство о рождении. Мама свернула его восемь раз, до маленького прямоугольничка, и зашила в подкладку одной из перчаток, которые она сохранила из своей жизни до того, как ее обратили столетия назад. В нем нет ничего ценного. Но это знак моего человеческого происхождения, доказательство, что я родилась абсолютно нормальной и смертной – до того, как несколько дней спустя мама обратила меня. Теперь, когда я начинаю выглядеть младше, чем есть на самом деле, это маленькая тайна, сувенир из моей короткой чисто человеческой жизни, который я буду хранить вечно – во всяком случае, таков был план.

– Его там нет? – Мой голос скачет вверх. – У меня только эта квитанция. Мне ее дала женщина, она оторвала другую половину и отнесла туда. – Я указываю на дверь, из которой парень вышел с минуту назад.

– Нет, – отвечает он, все еще глядя на квитанцию. – Там нет ничего с таким номером. – Он поднимает глаза. – Хотите, я проверю еще раз?

– Естественно, – сердито отвечаю я.

Смотрю на свои руки на стойке. Они немного дрожат. То ли из-за проблемы с чемоданом, то ли от голода – я уже не чувствую его, но знаю, что на самом деле он никуда не делся.

– Окей. – Парень шаркает обратно за дверь.

Я жду, пытаясь вспомнить, что было в чемодане, будто, если вспомнить все эти вещи, у меня в голове будет хотя бы их копия. Сотрудник возвращается с пустыми руками.

– Простите, мисс, – говорит он. – Его тут нет. К сожалению, иногда такое случается. Наверное, кто-то что-то перепутал. Я дам вам формуляр заявления в головной офис, а прямо сейчас могу вам выдать компенсацию в… – Он снова глядит на бумажку. – Ага, двадцать два фунта с половиной.

– Вашу мать! Серьезно?

Он поднимает на меня глазки-бусинки. Мне открывается его шея. «Привет, – как будто говорит она. – Приятно познакомиться».

– Простите, – повторяет он.

– Понятно. – Я отвожу взгляд и сосредотачиваюсь на том, чтобы достать кошелек.

– Так… вы хотите компенсацию, да?

– Ага. Можете перевести ее сюда? – ровным голосом говорю я, протягивая свою карточку.

Пока он идет к другому концу стойки, я качаю головой и бормочу под нос: «Полная хрень». Выразив недовольство хотя бы только самой себе, я чувствую, что все не так уж плохо. Может быть, мне и не нужны эти книги, эта одежда и даже мое свидетельство о рождении. Да и что это свидетельство доказывает? Что когда-то я родилась? Что когда-то полностью была человеком? Мне это известно и без бумажки, тем более ее, зашитую в перчатку, даже прочитать нельзя. Кроме того, у меня есть вечность, чтобы собрать для себя коллекцию книг и одежды. На самом деле я планирую когда-нибудь обзавестись собственным домом с отдельной комнатой под библиотеку. Будет у меня и галерея. Открою ее под собственным именем, несколько лет поуправляю, потом найму людей, которые будут вести дела, а сама отойду в тень и буду следить за всем на расстоянии. В эти годы я стану создавать работы под разными именами, а в конце концов выпущу пресс-релиз: я мирно скончалась у себя дома от старости и передала галерею и дом своей взрослой дочери, которой буду я сама. А потом стану повторять это снова и снова. Мне будут принадлежать произведения искусства, книги, здание с моим именем на вывеске.

– Так, все готово. – Парень отдает мне карточку. – Извините, что так вышло.

– Спасибо, – говорю я и ухожу.

По пути к метро через главное здание вокзала я захожу в магазинчик с органической едой и кофе. Освещение тут довольно тусклое, и это приятно в сравнении с резко-белыми трубами ламп атриума. Еще здесь горят оранжевым обогреватели, и, когда я подхожу к ним, моя кожа вбирает тепло. Она не может удержать его – точно так же кожаные вещи нагреваются у батареи, но вдалеке от нее быстро остывают, – но так приятно хоть на миг представить в себе горячую кровь. Я беру несколько упаковок из холодильника с готовой едой (как и другой покупатель рядом со мной) и переворачиваю их, чтобы посмотреть данные о питательной ценности. Мне нравятся числа, рассказывающие, во что содержимое упаковки превратится в человеческом теле. Калорийность: 326 ккал. Жиры: 16 г. Углеводы: 38 г. Белки: 11 г. В этом блюде есть злаки и зерна граната, зеленый лук, оливковое масло, семена горчицы, чеснок и лимон. Надпись на упаковке гласит: «Суперфуд – суперчистый салат». Изучив маленькую белую этикетку на дне йогурта с овсяными хлопьями, я ставлю его обратно на полку, как будто что-то в нем не так или внутри нет того, что мне нужно. Наблюдаю, как другой покупатель берет вареное яйцо, лежащее на подстилке из шпината в маленькой круглой пластиковой ванночке, и холодный кофе. Он относит еду к прилавку и оплачивает, и вот рядом со мной, в отделе готовой еды, уже кто-то другой перебирает разные товары. В конце концов я подхожу к продавцам и спрашиваю, нет ли у них кровяной колбасы или не знают ли они, где она продается, и сотрудница в удивлении качает головой.

– Простите, нет. Кровяная колбаса?

– Ага, – говорю я, жалея, что не купила ее в мясной лавке, где на витрине среди других продуктов лежали целые палки. – Бывает в виде сосисок.

Она снова качает головой:

– Может быть, в «Маркс-энд-Спенсер»?

По пути к выходу я вижу мужчину, который купил вареное яйцо. Он сидит за столиком под обогревателем, откусил верх яйца и держит в руке остаток. Я иду в другой магазин, нужно попробовать купить спальник или что-нибудь мягкое, годное для сна сегодня, но все стоит слишком дорого. Раздумываю над тем, чтобы заглянуть в «Маркс-энд-Спенсер», но от одной мысли, что снова придется впустую общаться с людьми, мне становится плохо, и я иду к метро.

Спускаюсь по эскалаторам я в приподнятом расположении духа. Потерять все имущество из старой жизни – есть в этом что-то освобождающее. Хотя сегодня мне не на чем спать, я чувствую себя легко и настроена оптимистично. Но этого чувства хватает ненадолго. В переходах по пути к поездам Северной линии, следующих в южном направлении, мне начинает казаться, что за мной кто-то идет. Я не заметила никого, кто бы вел себя подозрительно, – все люди позади выглядят так, как будто просто спешат на поезд, – но ощущение такое, будто кто-то физически сверлит мою спину взглядом. Раньше я думала, что способность чувствовать такие вещи – это еще одна черта, отличающая меня от людей, но когда подростком я спросила об этом маму, то узнала, что это не так и что на самом деле этот талант пришел от моей человеческой половины. Такой, сказала мама, есть у большинства женщин – дополнительное чувство, которого то ли в принципе нет у мужчин, то ли оно им обычно не нужно.

Я поворачиваю на платформу и прохожу в ее дальний конец, где стоит небольшая компания. Женщины едут с девичника – судя по говору, они из Манчестера. Когда приходит поезд, я захожу вместе с ними, прячась за боа из перьев и воздушными шариками. Но когда поезд трогается, через окна между вагонами я вижу человека, который, как я думаю, преследовал меня. Мужчина с тонким лицом, большими глазами и темными волосами с проблесками седины пристально на меня смотрит. Я бросаю на него сердитый взгляд – даю понять, что вижу его и не рада его вниманию. Но он продолжает пялиться, и в конце концов кончики его рта поднимаются в легкой улыбке.

Теперь потеря чемодана приобретает новое значение. Глядя в глаза этого мужчины, я понимаю, что на самом деле не знаю, кто я. В каком-то смысле моя жизнь начинается завтра, в первый день стажировки в галерее. Сегодня я все еще эмбрион. Моя кожа тонкая и вся в слизи, веки еще опущены. Взгляд этого мужчины – будто прожектор. У меня ничего, доказывающего, что я существую, что представляю собой что-то большее, чем внешность. Я встряхиваю головой, и густые черные волосы падают мне на лицо. Прячу ладони в рукава – словно это головы черепах, скрывающихся в панцире. Поворачиваюсь налево, от мужчины – думаю, вместо лица теперь он видит лишь копну моих кудрей, хотя ему все еще видна моя фигура. В таком положении я закрываю глаза. Когда я снова открываю их и поворачиваюсь, мужчина уже исчез.

В «Кору» я возвращаюсь вскоре после десяти. Судя по тишине, тут нет никого, кроме меня. Во всем здании раздаются только мои шаги. Своим ключом я открываю дверь в А-14 – мой новый дом – и проскальзываю внутрь. Замок закрывается с громким клацаньем. Комната пахнет чем-то незнакомым. Я кажусь себе маленькой, как будто город сломил меня. Выход за пределы студии не принес плодов. Тут нет ни одной вещи, которая бы связывала меня с моей жизнью в Маргите или с мамой, – только пупок и маленький шрам на шее, – и тут нет еды. Мой живот громко урчит в темноте.

2

Есть такой цветок – подъельник, который за его цвет (белый в голубизну) называют растением-призраком. На срезе его стебля вы не обнаружите ни единой точечки хлорофилла. Он может расти в полной темноте, в лесу под покровом опавших листьев и кустов, под землей. Ему не требуется фотосинтез, потому что в каком-то смысле он паразит. Гифы³ грибов-симбионтов позволяют ему высасывать энергию из фотосинтезирующих деревьев. Его корни похожи на скопление крошечных пальчиков, которые хватаются за огромные белые грибницы и присасываются к ним, а те, в свою очередь, присасываются к толстым корням деревьев.

Не знаю, где во мне соединяются человек и демон, пускает ли демон корни, которые присасываются к человеку, или же наоборот. Каждый из них живет, потому что существует другой. Демону необходима кровь, которую переваривает мое человеческое тело. А благодаря демону, в свою очередь, продолжает медленно биться мое человеческое сердце – во всяком случае, именно так говорила мама, когда я была маленькой. Думая об этом, я представляю крошечное призрачное создание, которое слабыми руками качает сердечные меха. Благодаря работе демона моя кровь продолжает циркулировать и человек во мне может жить, а я сохраняю некоторые черты, доставшиеся мне от отца-человека. Я немножко сутулюсь: плечи, будто пытаясь меня защитить, развернуты вперед, а не назад, – по мнению мамы, эта поза происходит от какой-то затаенной неуверенности в себе, присущей когда-то и папе. Судя по всему, мы одинаково думаем; он был перфекционистом, становился практически одержим интересными ему темами и при этом почти не мог концентрировать внимание на всем остальном. Моя тревожность – от него, как и стеснительность и неуклюжесть. Я часто думаю, что унаследовала от матери только демонические черты: острые зубы, то, что перестала стареть, как только повзрослела; холодное тело, голод, раздражительность и вспыльчивый характер. Но я унаследовала и часть маминой человечности – просто ее сложнее отделить от демона.

Когда я вижу сны, это спит моя человеческая половина. Но демоническая бодрствует, и обычно я чувствую что-то далекое от любых человеческих эмоций – что-то за пределами знакомой людям ярости, голода, – но, поскольку мое человеческое тело парализовано сном, демоническая половина не может поступить так, как велят ей чувства. Взамен она диктует сны. Прошлой ночью мне приснился пожар в студиях «Коры»; я не видела, но знала, что и весь остальной мир тоже охвачен огнем. Деревья превратились в обугленные столбы, торчащие из земли. При малейшем прикосновении они распадались на кусочки. В мою холодную темную студию пришел Бен; его кожа была ярко-красной от жара, а рот широко раскрыт в агонии. Я взяла его за руки, его тело упало на мое, и он несколько раз прошептал:

– Я так голоден, я так голоден, я так голоден…

А потом я съела его.

Я лежу без сна на полу своей студии. После обеда начинается моя стажировка в АКТОС, галерее в Баттерси⁴. Ее прозвали «Кактусом»;

на самом деле АКТОС – это Акаги, Тот и Осмунд, три основателя – три художника-экспериментатора из шестидесятых, связанных с группой «Флюксус»⁵. Томоэ Акаги известен в художественных кругах тем, что обскакал Нам Джун Пайка⁶, став первым человеком, который оказался внутри кита в качестве художественного высказывания. Но я не думаю, что Пайк на самом деле хотел оказаться внутри кита. Его работа «Залезьте в вагину живой самки кита», по сути, о создании невозможного перформанса: такого, который нельзя было воплотить и который мог существовать только в умах аудитории. Читая эту инструкцию, мы неизбежно представляем, как сами разделяем мягкую плоть самки кита, а она и не замечает, как открывается проход, как мы заходим внутрь, разрывая ее девственную плеву, забираясь в матку. Когда я первый раз прочитала это произведение, я не могла понять своих чувств; помню свои мысли: «Фу – конечно, он выбрал самку, и, конечно, по его замыслу, она не замечает, как мы входим в нее». Не поняла, в чем смысл этой работы. Будто она существовала, только чтобы шокировать. Акаги зашил себя в желудок мертвого кита, выбросившегося на берег где-то в Скандинавии, где едят китовое мясо, и после этого все знали его как художника, который обскакал Нам Джун Пайка. В отличие от других художников «Флюксуса», Акаги не был в своем творчестве абсолютным нигилистом; он написал длинное письмо с извинениями за то, как его поколение обходится с природой, и зашил послание в желудок кита вместе с собой.

Стук в дверь. Все еще темно. На мне вчерашняя одежда – переодеться не во что. На плечах и руках грязь с пола. Достаю из рюкзака единственную оставшуюся кофту и натягиваю ее поверх футболки. Открываю дверь. Бен.

– Хэ-э-эй, приве-е-е-ет! – Он как будто говорит не только за себя, но и за меня. Улыбается – очень розовыми губами. – Ну вот я тебе принес!

В руках у него растение с коричневыми и розовыми стеблями и мягкими на вид бордовыми листьями. Бен окидывает комнату взглядом. Наверное, ему кажется странным, что здесь не прибавилось вещей, хотя я собиралась перевезти все еще вчера. Он снова смотрит мне в лицо и улыбается. Потом протягивает кашпо.

– О, – произношу я.

– У тебя есть крючок, видишь? – Он кивает на торчащий из потолка металлический крюк размером с мою ладонь.

– Ого. – Я раньше его не замечала. Он покрашен в белый, как и потолок, и сливается с ним. Присматриваюсь. Интересно, зачем там крючок.

– Типа приветственный подарок, чтобы сделать комнату немножко повеселее… – Дверь закрывается за гостем, и комната погружается в абсолютную темноту. – Все еще голова болит?

– Нет. – Дохожу до выключателя и немного прибавляю яркость. – У меня светочувствительность. Просто такая особенность… – Я показываю на лицо, пытаясь придумать продолжение. – С глазами. – Смотрю на растение в своих руках. Довольно красивое. Длинные стебли с маленькими листьями каскадом свисают из горшка, будто волосы. – Оно не погибнет? Без окон.

– А, ну… в общем, оно искусственное. – Бен смеется. – Может, мне… – Он указывает на крючок.

В этот момент он похож на героя портрета кисти да Винчи: пухленькое белое лицо, рыжие волосы, которые кажутся мягкими на ощупь, кроткий взгляд. На картинах да Винчи, на которых люди указывают на небо, натурщики, вне зависимости от возраста, всегда подобны херувимам. На несколько секунд Бен замирает с поднятым вверх пальцем, а затем иллюзия исчезает.

– Ага, спасибо, – соглашаюсь я.

Бен улыбается, и его глаза превращаются в щелки с убегающими к вискам гусиными лапками – они еще не стали постоянной частью его лица; но мне очевидно, что это случится. За ближайшие годы на коже Бена появятся морщины, которые будут физическим отпечатком его личности и характера. Между тем моя внешность не изменится; по лицу ничего нельзя будет сказать о моей личности. Когда Бен постареет, люди будут смотреть на него и думать: «Наверное, это добрый человек». Но при взгляде на меня они не смогут предположить ничего.

Я приношу стул, но в итоге приходится взять еще два и поставить их стопкой друг на друга. Я поддерживаю эту конструкцию, пока Бен пытается подвесить кашпо на крючок.

– Короче, я… – произносит он, поднимая руки вверх, – я обычно приношу новым художникам… – Он кряхтит, пытаясь вытянуться во всю длину, встав на цыпочки. – Обычно приношу новым художникам съедобные растения… типа… зелень или… помидоры или… ну, знаешь, грибы… вот…

Бен на минуту замолкает, чтобы сконцентрироваться. Наконец ручка оказывается на крючке, растение покачивается – его листья элегантно ниспадают над головой Бена. Он опускает руки. Его лицо порозовело.

– Короче, в общем, – говорит он, глядя сверху прямо мне в глаза, – обычно я вручаю новым художникам съедобные растения, и, когда мы вместе ужинаем на Точке, каждый приносит выращенное своими руками.

– О, супер! – Я улыбаюсь, и Бен улыбается в ответ.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга и улыбаемся.

– Думаю, мне нужно спуститься, – говорит он так, будто ему нравится там, наверху.

Он хватает меня за руку, чуть не свалившись со стульев, – его рука очень горячая, и я вспоминаю свой сон и свой голод и чувствую, как мой желудок сворачивается в узел, словно пытается выжать сам себя. Мой рот открывается, как будто по собственному желанию.

– Уп, – говорит Бен («упс» остается без своего «с»). Он быстро убирает свою руку с моей. – Извини. Я пытаюсь сказать, что тебе повезло не попасться на крючок. О-о-о! – Эти «о-о» от первой к последней становятся все выше. – Каламбур случайный!

Бен смеется. Я тоже. Это забавно – то, как он шатается на стульях, как реагирует на собственные шутки.

– Что могу сказать, я прямо поэт, – продолжает он. – Ну… или нет. Это поэзия? – спрашивает он с искренним любопытством на лице.

– Что – поэзия?

– Ну, каламбуры?

– О, думаю, нет, – отвечаю я.

Бен садится на верхний из стульев, соскальзывает по краю стопки, спрыгивает со стола и отходит на пару шагов.

– Ага, ну… – (Я смотрю, как поднимается и опускается его грудь.) – На вид ничего так, как думаешь?

– Ага, – соглашаюсь я. Хотя даже искусственное растение смотрится странно в месте без естественного освещения.

Бен наклоняет голову, хмурясь.

– Наверное, смотрится немного странно в такой пустой комнате. – Он снова окидывает глазами все вокруг. – Короче, я все-таки спрошу… А где все твои вещи? Типа, где твои работы? Разве ты не собиралась въехать вчера вечером?

– Ага. – Я гляжу на свой рюкзак, потом на открытый ноутбук на полу, на кошелек и телефон. Из сумки торчат скетчбук и книга об этичном кураторстве. – Ага. Это все.

– Вообще все?

– Ага. – Я не хочу рассказывать ему о чемодане. Есть в этой истории что-то слишком трагичное. Не хочу вызывать жалость. Пусть все выглядит, будто так и было задумано. – Не люблю, когда вокруг много вещей. Пытаюсь не быть материалисткой.

Судя по всему, Бен впечатлен. Он поднимает брови и кивает.

– Круто. – Он перетаптывается, перенося вес с одной ноги на другую. – Ну а еще… – Он краснеет. – Я хотел спросить, не хочешь ли ты потусить вместе сегодня или как-нибудь на этой неделе? У меня приближается дедлайн, и я ищу повод попрокрастинировать.

– Обязательно. Но у меня сегодня начинается стажировка, так что я буду занята. Не знаю, сколько времени займет подготовка к открытию.

– А-а-а, без проблем. Да, Шакти всегда была занята, когда стажировалась в «Кактусе». Тебе сообщили график?

Я качаю головой.

– Ну, скажи мне, как узнаешь. Я почти всегда здесь. – Он улыбается. – Окей, тогда, – он указывает большим пальцем на дверь, – мне пора…

– Да, спасибо за… – Я киваю в сторону растения. Осознаю, что заразилась привычкой Бена не заканчивать предложения, и сержусь. – Цветок, – добавляю я, но с такой паузой это прозвучало странно.

– Да ладно, знаешь, тут… – Бен пожимает плечами.

Я киваю. Хотя мне интересно, какое окончание у этого предложения. Первое слово, которое приходит на ум, – «одиноко». Интересно, понимает ли он мое одиночество. Интересно, не по этой ли причине он зашел навестить меня?

– Вот, короче, не забывай поливать его три раза в неделю и поворачивай горшок, чтобы всем сторонам досталось солнечного света. – Губы Бена расходятся в улыбке. Милой, широкой, глуповатой улыбке, и я вижу не только почти все его зубы, но и десны. Розовые и очень здоровые на вид.

Мой рот наполняется слюной. Я сглатываю.

– Хе-хе, – произношу я.

– Я буду тут весь день, – говорит Бен. – Наверное, допоздна.

– Окей.

И он идет к двери и уходит.

Я снимаю стулья, но стол оставляю как есть, прямо под искусственным растением. Затем разбираю пирамиду и сажусь на один из стульев, поставив перед собой ноутбук. Забиваю в поисковик «заказать свиная кровь онлайн доставка лондон».

Мне никогда раньше не приходилось этого делать. Едой нас всегда обеспечивала мама; в какой-то момент и я стала к этому причастна, но отношения с хозяйкой местной мясной лавки были уже налажены, и требовалось лишь явиться со складной тележкой и шнуром, если канистр больше двух. Пока я ждала, женщина всегда разговаривала со мной, спрашивая про школу или университет, в который я ездила из дома, а после того как мама заболела, – как она себя чувствует.

Мы всегда брали только свиную кровь. Не потому, что в лавке была только такая.

– Свиньи – грязные, – однажды сказала мама. – Только этого заслуживает твое тело.

Но, оказывается, нет – они грязные не по природе. Это люди держат одомашненных свиней в грязи, кормят их сгнившими овощами, позволяют земле в слишком маленьких загонах смешиваться с навозом; мерзость этих животных – всего лишь одно из проявлений греховности человека. Дикие свиньи едят растения. Известно даже, что они моют фрукты в ручьях, прежде чем их съесть, и что они никогда не едят свои экскременты и не катаются в них. Я рассказала об этом маме, но она была непреклонна: свинья – самое мерзкое животное, и именно этого мы заслуживаем. На такой еде я выросла, никогда не прикасаясь ни к чему иному, а только думая, мечтая, представляя вкус другой крови.

В моей памяти был только намек на что-то еще, на какой-то другой вкус. Что-то далекое, что-то, принадлежащее давнему прошлому, вне моей жизни, что-то древнее, будто воспоминание, передаваемое поколениями. Вкус – или не вкус, а, скорее, опыт поглощения и принятия в себя – человеческой крови.

Мама однажды, когда была беременна мной, съела человека; она так и не рассказала мне кого. Она называет этот инцидент ошибкой и винит в нем меня. Я приумножила ее голод, заставила чувствовать, что ей нужно больше, чем могла предложить свинья. Я пыталась понять, помнит ли мое тело, находившееся тогда в матке, тот вкус и ощущения. Однажды, подростком, я разрезала собственную кожу и присосалась к порезу, надеясь на превращение свиной крови в моих венах в человеческую, желая ощутить вкус, который, как мне казалось, я запомнила; но выпитое на вкус совершенно не отличалось от моего ужина, и ничего необычного я тоже не почувствовала.

Тогда я погуглила «делит ли ребенок кровь с матерью», решив проверить, не имелось ли у меня когда-то в моей жизни собственной – незапятнанной – человеческой крови; и верхний результат поиска был таков: «Нерожденного ребенка соединяет с плацентой пуповина. Все питательные и поддерживающие жизнь вещества и кислород попадают в ребенка из крови матери через плаценту и кровеносные сосуды в пуповине». Этот факт разозлил и разочаровал меня. Показалось, из него следует, что во мне больше от матери и меньше от отца, больше от демона и меньше от человека, что во мне были зло и грех еще до рождения. Но я не знаю, как на самом деле проходит вампирская беременность. Не знаю, не плавала ли я первые девять месяцев своего существования в гнилостных водах почти мертвой матки; не знаю, может ли матка внутри меня, которая была маткой вампира с тех пор, как меня обратили ребенком, вообще поддержать новую жизнь. У меня так и не начались месячные, а мама однажды призналась, что у нее они проходят почти без крови и случаются нерегулярно, как будто она навеки застряла на границе между фертильностью и менопаузой.

Воспоминание о человеческой крови теперь проявляет себя как нутряная реакция на вены и шеи других людей. Для меня кожа на шеях не такая, как на других частях тела. Она кажется тонкой, съедобной, как рисовая бумага, в которую завернута сладость. Эта кожа слишком пустая, чистая по сравнению с остальной, будто просит, чтобы на ней оставили пометку, как очень дорогой холст для каллиграфии или полученная холодным прессованием «Фабриано»⁷. Я часто задумываюсь о том, не аналогична ли моя тяга к искусству жажде поглотить и уничтожить незапятнанность человеческой шеи. В художественной академии я прочитала о лучшей бумаге, которой пользовались художники семнадцатого века, – ее делали из кожи овечьих эмбрионов. Она ценилась за мягкость, способность легко впитывать краски, ровную текстуру по всей поверхности. Очень долго процесс создания произведений искусства подразумевал убийства живых существ. Даже мой папа для своих картин растягивал на деревянных рамах тонкий шелк. Когда-то, когда у нас еще были его работы, я смотрела на созданные им на большом полотне странные геометрические формы и думала обо всех шелкопрядах, которым не довелось выйти мотыльками из своих коконов.

Сверху страницы с результатами гугл-поиска доставки свиной крови в Лондоне – пять рекламных объявлений. Четвертое – бутылка из матового белого пластика с красной крышкой. Внутри можно разглядеть слабый намек на бордовую жидкость. Перехожу по ссылке. Но, когда страница прогружается, замечаю название сайта – «Магазин приколов „Покерфейс“» – и описание: красное вино, сгущенное, чтобы казаться настоящей кровью. Я возвращаюсь назад. Еще одна бутылка «крови» для грима со спецэффектами под названием «текущая кровь»; есть еще два варианта – «кровавые брызги» и «запекшаяся кровь». Я нахожу форум, на котором кто-то спрашивает, можно ли в Великобритании найти поставщика свежей свиной крови. В посте человек пишет о изготовлении сосисок премиум-класса. Все ответы описывают различные постановления, запрещающие скотобойням и мясникам продавать свежую кровь. Видимо, хозяйка лавки в Маргите нарушала правила. Меня бы это не удивило. Казалось, в этом городке все пущено на самотек. Но теперь лавки нет. За месяц до нашего отъезда хозяйка объявила о закрытии магазина: арендная плата резко повысилась, городок стал популярен у лондонцев. Мы запаслись несколькими канистрами крови на ближайшее время и попрощались с ней.

Откидываюсь на спинку стула и задираю голову, поднимая глаза к потолку. В первый раз за все двадцать три года моей жизни я осталась по-настоящему одна. Полная независимость, впервые. Я должна заботиться о себе, жить как человек, без мамы, ждущей меня дома, – здоровой или нет, – без моих вещей вокруг, без ее вещей вокруг. И это уже сложнее, чем я предполагала. Хотя мне нравится доводить себя до предела, я не ожидала сложностей с поиском крови в первый день стажировки. Планировалось, что я немного проголодаюсь, испытаю возбуждение, а потом организую запасы в холодильнике и буду нормально питаться, хотя бы пока не разберусь, как работает галерея, и не познакомлюсь со всеми коллегами. Поднять запрокинутую голову стоит мне невероятных усилий – я опускаю руки на стол и кладу ее на них. Экран ноутбука оказывается на одном уровне с моим лицом. Чувствую, как слюна капает на рукав, но мне плевать. Если я отвратительна по природе, значит, немного слюны ничего не изменит.

В этой позе я с трудом пролистываю другие результаты поиска. Сухая свиная кровь для черного пудинга; набор для черного пудинга с сухой свиной кровью; купить сухую свиную кровь оптом. Внизу – рецепты. Хэш с кровяной колбасой, рагу по-толосски, хо-го, ньокки из батата с черным пудингом и чили. Нашлось и меню дорогущего ресторана в Лидсе, одна из закусок – сухая свиная кровь и яйца улиток. Люди странные, думаю я. Нахожу биохимическую лабораторию, продающую свежую кровь в бутылках поменьше и пакетах побольше исследователям, школам и университетам; на их сайте нет ни слова про продажу художникам, но я чувствую, что попробовать стоит. Заполняю форму для запросов, чтобы узнать цену и возможность регулярных доставок в Лондон.

«Здравствуйте, я художник-перформансист», —

начинаю я, но почти сразу получаю автоматическое оповещение: лаборатория закрылась навсегда. В конце концов я решаю купить немного сухой свиной крови. Нахожу поставщика органического продукта, сертифицированного Королевским обществом по предотвращению жестокого обращения с животными. Мне приходит письмо с подтверждением – заказ прибудет в студию завтра.

Я так устала. Не знаю почему. Дело не только в голоде. Мое тело отяжелело. Все вокруг тяжелое. Даже сам воздух в студии тяжелый и прижимает меня к любой горизонтальной поверхности, прямо сейчас – к столу и стулу, на котором я сижу. Но мне неудобно сидеть даже так, растянувшись на столешнице и опустив на нее голову. Я соскальзываю со стула, будто желе, осознанно не сопротивляясь гравитации, чтобы сильно удариться о бетонный пол – будто женщина, падающая в обморок в черно-белом фильме. Тупая боль – лишь отголосок ощущений полноценного человека – растекается по бедру, по руке и через плечо. Я перекатываюсь на спину. Волосы служат мне подушкой. Раскидываю руки по обе стороны от себя и ноги тоже – словно звезда. Легкая тошнота. Да, это из-за голода. Но не только.

Всякий раз, когда в моей жизни что-то планируется: встреча с подругой, школьная или университетская поездка, прогулка или, как сегодня, начало стажировки, – когда наконец приходит время исполнить этот план, он из ожидаемого с нетерпением события превращается в источник ужаса. Если, например, я договорюсь пойти в кино через неделю, то к назначенному моменту последнее, чего мне будет хотеться, – пойти в кино. Мой инстинкт всегда требует оставаться дома. Прямо сейчас я не хочу идти в «Кактус», хотя до мельчайших подробностей спланировала в уме маршрут и чувствую, что готова. Я хочу остаться здесь, на бетонном полу, и смотреть в потолок. Я определенно не хочу встречаться с людьми. Сама мысль об этом из моего текущего одиночества в этой комнате кажется странной и совершенно неестественной.

Я смотрю на свою руку. Всего через несколько часов эта рука, скорее всего, пожмет другую. Это тело скоро будет перед другими телами, перед их глазами. Эти ноги пройдут через двери незнакомого мне пространства. Разве это возможно? Когда я думаю о ближайшем будущем, то вижу вспышки, а не гладкое линейное течение событий. Вижу себя перед студией. Потом в пути, на оживленной дороге. Потом у касс станции метро «Воксхолл». Потом сидящей в вагоне. Потом в галерее под светодиодными лампами. Но путешествие кажется невозможным, ведь между этими кадрами – пустота. Как будто мозг не может нормально воспринимать время и мое движение через него. Подростком я спросила маму об этих чувствах, и она назвала их «обычной тревожностью», но я склонна считать причиной проблемы с моим мозгом, физические проблемы. Или, может быть, дело в том, кто я есть. Вероятно, демон во мне – животное-одиночка. В популярной культуре таких, как я, ассоциируют с летучими мышами, и, наверное, в этом есть смысл. Легко представить, как я вишу вниз головой в этой студии часами, капая изо рта белой слюной, а потом улетаю в ночь, в одиночестве собирать насекомых в небесах.