Читать книгу: «Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры», страница 16

Эксгумация Венеры

I

До неких весьма прискорбных и скандальных происшествий, случившихся в 1550 году, огород в Перигоне располагался на юго-восточной стороне аббатства. После упомянутых событий его перенесли на северо-западную сторону, где он с тех самых пор и находился, а прежнее место заросло бурьяном и шиповником, которые, в соответствии со строгим приказом сменявших один другого аббатов, никто и никогда не пытался выполоть или укротить.

Происшествия, послужившие причиной переезда засеянных репой и морковью грядок бенедиктинцев, стали в Аверуани, к стыду добрых братьев, народным преданием. Сложно сказать, как много или, наоборот, как мало вымысла в этой легенде.

Однажды апрельским утром три монаха усердно вскапывали огород. Звали их Поль, Пьер и Юг. Первый был мужчиной зрелого возраста, крепким и сильным; второй лишь входил в пору своего расцвета; третий же был почти мальчиком и монашеские обеты принял совсем недавно.

С особенным рвением, в котором, возможно, не последнюю роль играло весеннее бурление юной крови, Юг перекапывал глинистую почву без устали и даже прилежнее, чем его товарищи. Благодаря неустанным заботам многих поколений монахов в земле практически не было камней, однако вскоре лопата Юга, когда он в очередной раз энергично вогнал ее в землю, наткнулась на какой-то весьма твердый предмет неопределенного размера.

Юг решил, что препятствие это – по всей видимости, не что иное, как небольшой валун, – необходимо, к чести монастыря и вящей славе Господней, убрать прочь. И, с воодушевлением взявшись за дело, он принялся отбрасывать влажную черноватую землю.

Задача, однако, оказалась несколько более трудоемкой, чем он рассчитывал, и предполагаемый валун, постепенно обнажаясь, начал обнаруживать ошеломляющую длину и довольно странные очертания. Забыв про свои труды, Пьер и Поль поспешили на помощь. Благодаря общим напряженным усилиям вскоре стало совершенно ясно, что представляет собой этот предмет.

В огромной яме, которую они вырыли, глазам монахов предстали перепачканные землей голова и туловище, очевидно, мраморной женщины или одной из богинь античной эпохи. Бледный камень плеч и рук слегка отсвечивал живым розовым цветом, очищенный от грязи там, где его задели лопаты, но лицо и грудь были облеплены затвердевшей черной землей.

Фигура стояла прямо, словно покоилась на каком-то невидимом пьедестале или алтаре. Одна прелестная ладонь как будто ласкала очертания совершенной груди, а вторая, свободно свисая, все еще оставалась погружена в землю. Монахи стали копать дальше, вскоре освободили пышные бедра и округлые ягодицы и наконец, по очереди сменяя друг друга в яме, край которой теперь был выше их голов, дошли до вкопанного в землю пьедестала, стоявшего на гранитной плите.

Во время этих раскопок, когда в характере находки не оставалось уже никаких сомнений, святых братьев вдруг охватило странное неодолимое возбуждение – причину его они едва ли могли бы объяснить, но оно, точно какая-то зловещая зараза, исходило, по-видимому, от рук и груди давным-давно захороненного изваяния. Неизъяснимое наслаждение перемешивалось в их душах с благочестивым ужасом перед постыдной наготой и языческим происхождением статуи – наслаждение, каковое монахи могли бы счесть низким и порочным, если бы знали, что оно такое.

Опасаясь расколоть или поцарапать мрамор, святые братья орудовали лопатами с большой осторожностью, и, когда наконец раскопки были закончены и глазам их предстали прелестные ступни, Поль, самый старший, стоявший рядом с изваянием в яме, принялся пучками бурьяна и мягкой травы стирать пятна земли, все еще маравшие прекрасное мраморное тело. Задача эта была им выполнена с большим тщанием, и завершил он свою работу, отполировав мрамор подолом и рукавами своей черной рясы.

Прикосновение к гладкому мрамору отозвалось в нем непривычным, но восхитительным трепетом, и он предавался своему занятию так долго и так усердно, а движения его заскорузлых рук были столь нежными и любовными, что он навлек на себя молчаливое неодобрение Пьера и Юга, которых тем не менее охватило смутное потаенное желание последовать его примеру.

Наконец Поль с неохотой выбрался из ямы. Он и его товарищи, кое-что смыслившие в античной культуре, поняли, что фигура, по всей видимости, была статуей Венеры, восходившей, несомненно, к эпохе завоевания Аверуани римлянами, которые воздвигли на захваченной земле несколько алтарей в честь этой богини.

Все превратности того полулегендарного времени и долгие годы погребения совершенно не повредили чудесный мрамор. Слегка надколотая мочка уха, наполовину прикрытая завитками кудрей, и частично отломленный прелестный средний палец на ноге лишь прибавляли соблазнительности ее и без того донельзя соблазнительной томной красоте.

Она была безупречна, точно суккубы из юношеских грез, но совершенство ее несло на себе безошибочно узнаваемую печать зла. Формы ее зрелой фигуры были исполнены невыносимого сладострастия; веки полуопущены в притворной скромности напускной добродетели, на полном лице Цирцеи играла двусмысленная манящая улыбка, однако при этом пухлые губы каким-то образом складывались в капризную гримаску. Это был шедевр неизвестного скульптора-декадента, не известная всем Венера-мать героических лет, но коварная и безжалостно соблазнительная Котис, Киферея темных оргий.

Глядя на извлеченное из земли изваяние, добрые монахи ощутили, как в них властно всколыхнулись определенного рода чувства, признаться в которых ни один был не готов даже под угрозой смертной казни. Сладострастное очарование и греховное притяжение исходили от бледного мрамора и незримым щупальцем обвивались вокруг сердец святых братьев, пробуждая запретные мысли и фантазии, дерзкие желания, от которых все трое, как они думали, отреклись, принимая постриг.

Внезапно устыдившись, святые братья одновременно вспомнили о своих обетах и, избегая смотреть друг на друга, заспорили, что делать с Венерой, которая на монастырском огороде выглядела несколько неуместно и неминуемо стала бы источником всеобщего смущения. Поскольку сил вытащить тяжелую статую из ямы у них едва ли хватило бы, Юга как самого младшего отправили доложить о находке настоятелю, чтобы этот последний распорядился относительно того, где она будет стоять. Поль и Пьер между тем отошли и возобновили прерванные труды, время от времени украдкой бросая взгляды на прелестную макушку языческой богини – теперь им больше ничего в яме видно не было.

II

В тихом Перигонском братстве находка предсказуемо стала источником всеобщего возбуждения, смятения и даже раздора. Августин, настоятель, лично явился в огород, сопровождаемый монахами, которые в тот час не имели особенных дел.

Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой почтенный возраст и строгий нрав, был несколько смущен странными чарами, что исходили от мраморного изваяния. Он ничем не выдал своего волнения, лишь и без того суровый вид его стал еще суровей. Он отрывисто приказал принести веревки и, подняв с их помощью Венеру с глинистого дна, поставить ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Югу потребовалась помощь еще двоих.

После того как прекрасную находку извлекли из ямы и надежно установили на земле, пятеро братьев проявили странное нежелание отходить от богини. Многие монахи приближались, чтобы получше разглядеть статую, а некоторые порывались даже дотронуться до нее, пока настоятель не выговорил им за столь неподобающее поведение. Сам он, если и испытывал подобное искушение, ни в коем случае не стал бы ронять свое достоинство священнослужителя, поддавшись порыву.

Несколько самых старых и непреклонных бенедиктинцев настаивали на том, что находку следует без промедления уничтожить, – они называли статую языческой гадостью, осквернявшей монастырский огород самым своим присутствием, и заявляли, что оставлять ее в целости ни в коем случае нельзя. Другие, тронутые ее порочной красотой и не желавшие признаваться в этом даже себе, под шумок стыдливо умоляли настоятеля сохранить статую. Третьи, самые прагматичные, замечали, что Венера, будучи прекрасным редким образцом римской скульптуры, вполне может быть продана за кругленькую сумму какому-нибудь богатому и нечестивому ценителю искусства.

Августин, хотя и полагал, что статую нужно разрушить как гнусный языческий идол, все же испытывал несвойственную ему странную нерешительность, заставлявшую его медлить с приказом. Словно неуловимо распутная красота мраморного изваяния молила его о пощаде, как живое существо, голосом наполовину человеческим, наполовину божественным. Старательно отводя глаза от белоснежной груди, он решительным тоном приказал братьям возвращаться к трудам и молитвам, упомянув, что Венера останется стоять в огороде до тех пор, пока не будут сделаны приготовления к ее окончательному уничтожению. Затем он велел одному из братьев принести рогожу и прикрыть неподобающую наготу богини.

Уже тогда некоторые деканы критиковали Августина за это странное промедление и попустительство. Все немногие оставшиеся ему годы старик горько сожалел о приступе греховной слабости, которая помешала ему вовремя уничтожить изваяние.

Ограничившись покамест строгим распоряжением, чтобы к Венере не подходил никто, кроме тех, чьи обязанности в огороде вынуждали их волей-неволей находиться поблизости, Августин удалился в сопровождении святых братьев, каковые на ходу то и дело оглядывались на прелести обнаженной богини, смотревшейся ну совершенно как живая. Потом, разойдясь по кельям, монахи так и норовили приникнуть к окнам, откуда открывался вид на огород; не один и не двое святых братьев, пойманных с поличным за этим предосудительным занятием, удостоились строгого выговора от деканов.

Однако все эти мелкие вольности не шли ни в какое сравнение с разразившимся вскоре скандалом, в который оказались вовлечены несколько монахов. В их число входили Поль, Пьер и Юг вместе с теми двоими, которые помогали им вытаскивать Венеру из ямы, а также еще трое, кто трогал руками тело или члены статуи.

Эти восьмеро, как оказалось, в первую же ночь после обнаружения Венеры без дозволения настоятеля покинули монастырь. Часть из них тайком стыдливо вернулась на следующее утро, оставшиеся же гуляки подтянулись в течение дня или были задержаны позднее на основании слухов и обвинений, которые были выдвинуты против них.

Все восьмеро, как выяснилось, были виновны кто в явном, кто в тайном распутстве. Некоторые подкатывали к местным крестьянкам с непристойными предложениями, другие играли в инкубов с хорошенькими прихожанками церкви Святой Зиновии или были замечены в пользующихся дурной славой домах в расположенном за много миль от монастыря Ксиме.

Вызванные пред очи негодующего аббата, эти злодеи не смогли сказать в свое оправдание ничего, кроме того, что ими двигали необоримые искушения плоти. Свое грехопадение они приписывали злокозненной Венере, утверждая, что сладострастные мысли и греховные желания, подобные коим мучили святого Антония, когда тот удалился в пустыню, начали одолевать их с того часа, когда они прикоснулись к молочно-белому мрамору античного изваяния.

Многие из тех, кто смотрел на статую, но не трогал ее, теперь признавались, что тоже виновны в подобных мыслях и устремлениях, и все как один сходились в убеждении, что виной всему злые чары Венеры. Поскольку границы приличий и благопристойности преступили только те, кто прикасался к мрамору, совершенно очевидно было, что подобного рода контакт приводит в действие дьявольское языческое колдовство и что любой, кто осмелится притронуться к Венере, тем самым неминуемо навлечет на себя смертельную опасность погубить свою душу.

Вся эта история, хотя и чудовищно скандальная, была настолько из ряда вон выходящей, что разрешить ее обычными методами было невозможно. Ввиду колдовского искушения и демонического принуждения, жертвами коих стали восьмеро провинившихся монахов, ни одного из них не изгнали из ордена, чего они вполне заслуживали за свои недостойные похождения, а просто наложили на них суровую епитимью.

Венера тем временем по-прежнему продолжала преспокойно стоять в монастырском огороде, ибо совершенно очевидно было, что любой, кто осмелится прикоснуться к ней – даже, наверное, с целью уничтожить, – станет жертвой пагубного колдовства, которое уже нанесло Перигону значительный и далеко идущий урон. В конце концов было решено нанять какого-нибудь мирянина (для кого языческое помешательство было прегрешением куда менее серьезным, чем для тех, кто принял обет целомудрия), дабы тот разбил идол и закопал осколки где-нибудь подальше от монастыря. И несомненно, задача эта рано или поздно была бы выполнена, если бы не фанатическое рвение опрометчивого брата Луи.

III

Этот святой брат, юноша из хорошей семьи, выделялся среди всех бенедиктинцев ангельски красивым лицом и бескомпромиссным благочестием. Прекрасный, как Адонис, он проводил свои дни в бесконечных молитвах и строго постился, превосходя в этом отношении даже самого настоятеля и деканов.

В час, когда выкопали статую, он трудился в поте лица, переписывая Евангелие на латыни, и ни тогда, ни впоследствии не удостоил ни единым взглядом находку, которую считал более чем подозрительной. Выслушав от товарищей подробный рассказ о том, как она была обнаружена, он выразил им свое неодобрение и, полагая, что непристойная статуя своим присутствием оскверняет монастырский сад, сознательно избегал приближаться ко всем окнам, сквозь которые его непорочным глазам могли оказаться видны непристойные прелести мраморной распутницы.

Поэтому, узнав о грехопадении своих восьмерых товарищей, которые имели несчастье прикоснуться к изваянию, он ужаснулся и вознегодовал. Ему казалось совершенно недопустимым, что целомудренные богобоязненные монахи покрывают себя позором под воздействием каких-то дьявольских языческих чар. Он открыто осуждал нерешительность Августина, тянувшего с уничтожением злокозненного идола, и предрекал новые несчастья, если статуя останется цела и продолжит вводить зрителей в искус своей греховной наготой. Разрушить изваяние следовало незамедлительно.

Уверенный в крепости собственного духа и неколебимой приверженности добродетели, не страшась поддаться ни искушению, ни пагубным чарам Венеры, брат Луи после долгих и мучительных размышлений решил взять дело в свои руки. Хотя с формальной точки зрения это было неподчинением приказу настоятеля, он намеревался той же ночью пойти и, вооружившись тяжелым молотом, разбить гнусного идола на множество кусочков. Тогда честь Перигона будет восстановлена, а нарушение дисциплины с его стороны оправданно.

В своих намерениях Луи никому не признался и весь день, по обыкновению, провел в трудах и молитве, хотя и пребывал в глубокой задумчивости. Взбудораженные монахи между тем перешептывались о том, что еще несколько братьев, поддавшись соблазну, тайком прикоснулись к колдовскому мрамору и, следовательно, в скором времени тоже неминуемо падут жертвой неодолимого наваждения, каковое тем самым на себя навлекли. Поговаривали, что изваяние уже не было куском мертвого камня, а пыталось обольстительными улыбками и непристойными жестами завлечь тех, кому поручили работать в огороде вместо Поля, Пьера и Юга. Все эти разговоры лишь укрепили брата Луи в его решимости.

Наведавшись в сумерках под каким-то благовидным предлогом в монастырскую мастерскую, он спрятал под рясой чугунный молот и унес его к себе в келью. Там он, все сильнее одолеваемый праведным гневом и целомудренным пылом, кропотливо трудился над латинским манускриптом при свете свечи в ожидании, пока остальные братья не удалятся в дормиторий.

Когда Луи крадучись выбрался в сад через боковую дверь, уже понемногу убывающая розоватая луна стояла высоко над соседним лесом. Черноватые комья свежевскопанной земли были облиты ее зловещим серебром, и не успел Луи пройти даже нескольких шагов, как взгляду его предстала Венера, чьи обнаженные члены и грудь взволновали его так, будто принадлежали живой женщине.

И впрямь, даже подойдя ближе, он не смог убедить себя в том, что это всего лишь статуя. Соблазнительные бледные груди словно трепетали в лунном свете в такт дыханию, полуопущенные веки кокетливо приподнялись, смутная улыбка приобрела более соблазнительный изгиб, а изящные пальцы еле заметно шевельнулись, точно маня его. Однако Луи, отдавая себе отчет в том, что эта иллюзия вполне может быть частью тех пагубных чар, источник каковых он явился сюда разрушить, приказал себе не поддаваться коварным впечатлениям, что тревожили его все больше и больше.

С каждым шагом увязая в мягкой, замечательно разрыхленной земле, он отважно двинулся вперед, пока не очутился лицом к лицу с Венерой на краю темной зияющей ямы, из которой ее подняли. Чувствуя настоятельную необходимость как можно скорее покончить со своей задачей, он попытался вскинуть массивный молот, но рука его, хотя и движимая праведным гневом и благочестивым негодованием, попросту отказалась ему повиноваться.

Он не понял ни как эта перемена произошла с ним, ни каким образом он пал жертвой колдовских чар; он лишь погрузился в оцепенение спящего, беспомощного пленника в некоем странном сне. Чувства его точно опутала какая-то незримая прочная сеть. Устремив безумный взгляд, полный ужаса и в то же самое время вызывающий, на искусительницу незапамятных времен, которая словно предлагала ему свою божественную красоту, он вдруг позабыл и свой гнев, и свою решимость, и свой страх – а вместе с ними и свои монашеские обеты.

Бесполезный молот выскользнул из его пальцев. Омытая зыбким призрачным светом и окутанная манящими таинственными тенями, Венера, казалось монаху, живет и дышит – призывно протягивает к нему прелестные руки – распахивает ему навстречу глаза и сладострастно приоткрывает соблазнительные губы, жаждущие его любви.

Внезапное хмельное безумие, неодолимое и всепоглощающее, вырвавшись из-под спуда, накрыло его ликующей волной, бешено забурлило в крови. Переступив через позабытый молот, Луи заключил Венеру в объятия… Руки и грудь ее поразили его горячечное сознание прохладой мрамора и одновременно упругой мягкостью живой плоти…

IV

Отсутствие брата Луи вкупе еще с тремя братьями было с ужасом и тревогой замечено монахами на рассвете. Все сокрушенно пришли к выводу, что эти четверо, должно быть, тоже пали жертвой мерзостных чар статуи и рано или поздно попадутся на гнусных деяниях, как и их предшественники. Позднее двое беглецов вернулись по собственной воле, а третьего поймали с женой углежога, которую монах обольстил и склонил к побегу от мужа. На исповеди все как один сознались, что, работая накануне в огороде, поддались пагубному любопытству и потрогали запретное изваяние, в результате чего всех троих охватило языческое умопомешательство.

А вот брат Луи так и не объявился, и на протяжении нескольких часов его судьба оставалась загадкой. Потом один из старших монахов по какой-то надобности отправился в огород и, боязливо покосившись в сторону Венеры, с изумлением увидел, что она исчезла.

Сочтя, что в пропаже статуи виноваты колдовские козни либо дьявольские происки, он с опаской приблизился к тому месту, где прежде стояла статуя. И там ему открылась ужасающая разгадка исчезновения брата Луи.

Каким-то образом Венера перевернулась и опрокинулась обратно в глубокую яму. Под ее мраморной грудью лежало раздавленное тело брата Луи с расколотым черепом и губами, превратившимися в кровавое месиво. Руки его обвились вокруг нее в отчаянном объятии любви, которое смерть сделала еще крепче. Позднее, когда пораженных ужасом братьев созвали для того, чтобы поразмыслить над этой проблемой, признано было нецелесообразным пытаться извлечь его из ямы. Чугунный молот, валявшийся неподалеку, служил доказательством благочестивых намерений, с которыми незадачливый брат Луи явился к Венере, однако столь же очевидны были и иные обстоятельства определенного рода, лишавшие его душу всякой надежды на спасение.

Посему по приказанию Августина яму поспешно завалили до краев землей и камнями, и место, где она находилась, не отмеченное ни курганом, ни каким-либо иным знаком, вскоре заросло травой и бурьяном вместе с остальным заброшенным огородом.

Муза Гипербореи

Слишком далеки от меня ее бледное неумолимое лицо, снега ее смертоносной груди, и глазам моим их не узреть. Но порой ее шепот доносится, как хладный неземной ветер, что ослабел, летя чрез пропасти между мирами и преодолевая дальние горизонты скованных льдами пустошей. И она говорит со мной на языке, который я никогда не слышал, но всегда знал; рассказывает мне о том, что пагубней и прекрасней исступленных восторгов любви. Не о добре и зле вещает она, не о том, чего желают, о чем думают, во что верят земные термиты; и воздух, которым она дышит, и земля, по которой бродит, взорвутся, как абсолютный холод звездного пространства; очи ее ослепят, словно солнца; а поцелуй, если его удостоишься, иссушит и сгубит, как поцелуй молнии.

Но когда я слышу ее далекий, нечастый шепот, предо мною встают видения бескрайних полярных сияний на континентах, что просторней, чем мир, и морей, неодолимых для килей земных судов. И порой, запинаясь, я сообщаю странные вести, которые она приносит, никому не милые, и никто не верит им и не хочет их слушать. А однажды на рассвете, средь череды безутешных лет, я последую ее зову, чтобы отыскать высокую и блаженную судьбу ее снежно-белых далей, чтобы сгинуть среди ее неоскверненных горизонтов.