Читать книгу: «Путь в тени былого», страница 2

– О, проснулся! – обернулся он, заметив меня. – А я думал, до обеда будешь дрыхнуть. Садись, сейчас кофе налью.

Его голос был бодрым, а улыбка – как всегда, весёлая и чуть насмешливая. Я сел за стол, всё ещё пытаясь стряхнуть остатки сна.

– Ты ночью не вставал? – спросил я, сам не зная, зачем.

Серёга приподнял бровь и потянулся за кофейником.

– Не-а, спал как убитый. А что?

Я махнул рукой, не желая вдаваться в подробности.

– Да так, приснилось всякое.

Он поставил передо мной кружку с горячим кофе, и его аромат окончательно вернул меня в реальность. За окном щебетали птицы, солнце поднималось выше, заливая кухню светом.

– Надо идти Степаныча искать, а то он всё веселье пропустит, – улыбнулся Серёга, подмигнув мне.

– Случилось, может, что-то? – спросил я, отставив кружку. – Ты вчера говорил, что у погреба его видел?

– Ну, может, и не его видел, не знаю, – ответил он и, пожимая плечами, добавил: – Не переживай, найдём его.

Дед всегда оставлял запасной ключ под скрипучей половицей у крыльца – старая привычка, о которой знали только свои. Приподняв доску, я взял ключ из тайника и закрыл дом.

Мы вышли за калитку и двинулись по пыльной тропинке в сторону деревни.

С поля тянуло запахом клевера – едва уловимым, прохладным, как вздох земли после вчерашней жары. Вокруг раскинулась тишина, лишь где-то вдалеке лаяла собака да жужжали пчёлы, вьющиеся над цветами. Деревня встречала нас уютным теплом своих домиков, будто сошедших с картинки. Низкие деревянные заборчики, местами потемневшие от дождей, окружали аккуратные цветочные палисадники.

В некоторых пылали алые маки, их ярко-красные лепестки качались на тонких зелёных стеблях, словно языки пламени на ветру, в других густо росли бархатцы, чьи огненно-жёлтые соцветия источали терпкий аромат, смешиваясь с прохладной утренней свежестью. Рядом колыхались нежно-фиолетовые колокольчики, их хрупкие бутоны звенели на ветру, а среди них пробивались белоснежные ромашки с солнечно-жёлтыми сердцевинами, добавляя этому чудесному «букету» лёгкости и чистоты.

Между домами вились узкие тропинки, поросшие ярко-зелёной травой, переливающейся под солнечными лучами, словно шёлк, а кое-где виднелись древние колодцы с деревянными крышами, покрытыми пышным изумрудным мхом, в котором проглядывали тёмно-коричневые пятна земли и редкие алые пятнышки ягод, придавая им загадочный, почти сказочный облик.

Один дом, сложенный из потемневшего бруса, выделялся особенно: его палисадник был настоящим произведением искусства. Там росли кусты роз, усыпанные бутонами всех оттенков – от бледно-розового до густо-бордового, а рядом с ними вились клематисы, обвивая деревянную арку у калитки. Хозяйка, пожилая женщина в цветастом платке, копошилась неподалёку, подвязывая стебли. Она подняла голову, заметив нас, и приветливо махнула рукой. Я, не упуская случая, крикнул:

– Доброе утро, тёть Маша! Вы как розы, всё краше!

– Ой, Андрюша, скажешь тоже! – засмеялась она и, поправив платок, добавила: – Раз приехал, то в гости заходи и Николаю Степанычу привет передавай!

– Хорошо! – отозвался я.

Мы шли дальше, и я то и дело невольно замедлял шаг, наслаждаясь этой деревенской идиллией, где тишина и гармония природы сплетались в завораживающий покой. Солнце поднималось выше, заливая дома с их потемневшими от дождей деревянными стенами и палисадники, утопающие в пышной зелени вьющегося плюща и диких трав, мягким золотистым светом, который ложился тёплыми бликами на черепичные крыши и старые лавочки. В воздухе витал свежий аромат цветов, где лёгкие нотки утренней росы и смолистого запаха сосен смешивались с тёплым духом прогретой солнцем травы, окутывая всё вокруг лёгкой, почти осязаемой вуалью лета.

– Куда мы идём-то? – спросил я Серёгу.

Он как-то странно посмотрел на меня, а потом засмеялся.

– Так Степаныча искать идём!

– Где? – удивился я.

– Да есть у меня догадка одна, – опять опустив глаза, произнёс он и начал рассказывать:

– Зимой тут снега навалило, мы всей деревней его на санях в лес вывозили. Тогда и познакомились с мужиком одним, лесничим, он дом тут в наследство получил, когда баба Лена умерла. Хороший мужик был, спокойный, мы все с ним сдружились очень.

– Почему «был»? – тихо спросил я.

– Пропал он весною, – ответил Сергей. – Как раз, когда пожар случился у нас, событие же целое для деревни, суета постоянная была. А когда всё успокоилось, Егорыча и спохватились. Николай Степаныч переживал очень, всё ходил к нему, старался дом в порядке поддерживать, всё надеялся, что Егорыч вернётся.

– Надо же, – удивлённо произнёс я. – Но почему мне дед ничего не рассказывал?

– Волновать тебя, видимо, не хотел, – пожал плечами Серёга.

Так, болтая, мы потихоньку дошли до старого дома, который выглядел так, будто вот-вот развалится. Стоял он поодаль, за небольшим лесом, и с деревни его не было видно. Дом утопал в зарослях высокой травы, которая почти скрывала покосившиеся ступени крыльца. Его деревянные стены, некогда выкрашенные в тёмно-зелёный цвет, теперь облупились, обнажая серые, потрескавшиеся доски. Местами доски прогнили, а в некоторых местах зияли дыры, через которые внутрь проникал прохладный ветер. Ставни на окнах висели криво, некоторые из них были сорваны и валялись в траве, заросшей бурьяном. Крыша, покрытая старой, заросшей мхом черепицей, провисла, и казалось, что ещё одна буря – и она рухнет окончательно.

Мы осторожно поднялись по скрипучим ступеням, держась за шаткие перила, которые грозили отвалиться при малейшем прикосновении. Дверь, тяжёлая и массивная, была приоткрыта, словно кто-то недавно входил или выходил. При толчке она издала протяжный, зловещий скрип. Внутри нас встретил тяжёлый запах сырости, смешанный с чем-то едким – то ли плесенью, то ли чем-то ещё, что давно разлагалось в заброшенных углах. Свет, скудно пробивавшийся сквозь грязные, треснувшие окна, едва разгонял полумрак. Пыль толстым слоем покрывала всё: покосившийся стол в центре комнаты, несколько стульев с ободранной обивкой, шкаф с выбитыми дверцами. На полу валялись осколки стекла, обрывки пожелтевших газет и какие-то мелкие предметы, которые невозможно было разглядеть в тусклом свете. В углу комнаты виднелся камин, полный сажи и паутины.

– Не очень похоже на то, что дед присматривал за этим местом, – сказал я.

Серёга, шедший чуть впереди, остановился и крикнул:

– Николай Степаныч?

Его голос гулко разнёсся по пустому дому, но ответа не последовало. Я подождал несколько секунд, вглядываясь в тёмные углы, и тоже позвал:

– Дед?

Тишина.

Только старый дом поскрипывал, будто ворчал на наше присутствие, да где-то наверху что-то едва слышно шумело – может, ветер гулял в щелях, а может, осыпалась труха с прогнивших балок. Никаких других звуков не было.

– Дед, ты тут? – крикнул я громче, и мой голос разнесся эхом.

Серёга махнул рукой, показывая на пол: в пыли виднелись свежие следы, тянувшиеся к узкой лестнице в углу. Мы переглянулись, но пройти туда не решились.

Выйдя на улицу, где свежий ветер сразу прогнал затхлый запах дома, я остановился у крыльца, оглядываясь, как вдруг внутри дома что-то громко треснуло – словно сломалась доска или обвалился кусок потолка. Я резко обернулся, Серёги рядом не было. На деревянном крыльце, на перилах, лежал его фонарь.

– Серёг? – позвал я, растерянно оглядываясь по сторонам.

Лес за домом тихо шелестел, и вдруг из-за угла, где начинались густые заросли, раздался хриплый, надрывный крик:

– Андрюха! Андрюха-а-а!

Это был голос деда, без сомнений. Но в нём было что-то пугающее, что-то неестественное, будто он звал издалека и через силу.

Дед звал на помощь!

Крик доносился не из дома, а откуда-то сзади, в тени густых зарослей, где едва угадывались силуэты ветхого сарая и полуразрушенных хозяйственных строений. Подобрав фонарь, я бросился за дом, стараясь не наступать на гниющие доски, разбросанные в траве. У основания покосившегося сарая в земле был люк, почти как у нас дома: тяжёлая деревянная крышка с железным кольцом, покрытая мхом и грязью.

Я замер, прислушиваясь. Тишина, только лёгкий шорох листвы. Подойдя ближе, я взялся за кольцо и потянул. Люк поддался с противным скрежетом, открывая чёрный зёв погреба. В тот же миг оттуда, из темноты, снова донёсся голос деда – хриплый, полный боли:

– Андрюха! Я тут, я тут! Помоги! Там лестница есть, аккуратно спускайся! – раздался голос, слабый, но настойчивый.

– Хорошо! – отозвался я, стараясь унять дрожь.

Перекинув ногу через край люка, я начал спускаться в подвал.

Лестница была деревянной, скользкой от сырости и почти прогнившей – каждая ступенька скрипела и прогибалась под весом, грозя развалиться.

Добравшись до пола, я огляделся.

Вдоль стен стояли полки, аккуратно заставленные банками с соленьями – огурцы, помидоры, капуста, все свежие, словно заготовленные недавно. В углу лежали сетки с картошкой и свёклой, а над ними, на верёвках, висели связки лука – крепкого, с золотистой шелухой. Запах солений и овощей смешивался с сыростью, но был скорее приятным, чем отталкивающим.

Я повернулся и замер. В дальнем углу лежал поваленный стеллаж, окружённый осколками банок, из которых вытекал рассол, блестевший в свете фонарика. А под стеллажом, придавленный досками, лежал дедушка…

Его лицо было бледным, покрытым потом, а нога – неестественно вывернутой, зажатой под обломками.

– Помоги, Андрюха, – прохрипел он, глядя на меня с трудом. Его голос дрожал, но он постарался улыбнуться.

– Стеллаж… рухнул… ногу придавило.

Я бросился к нему, отбрасывая осколки банок. Стеллаж был тяжёлым, прогнившим, ухватившись за край, я потянул изо всех сил. Дерево скрипнуло, но сдвинулось совсем немного.

– Держись, сейчас! – выдохнул я, упираясь ногами в пол.

В голове крутилась мысль: как он тут оказался? И где, блин, Серёга? Но времени на вопросы не было.

Я с отчаянной силой рванул стеллаж, напрягая все мышцы, раздался пронзительный хруст деревянных балок, и он наконец поддался, высвобождая деда из его цепкой хватки.

Его одежда была покрыты пылью и усыпана осколками разбитых банок, лицо побледнело, а тёмные волосы, обычно аккуратно зачёсанные, торчали в разные стороны. Исцарапанные руки, слегка дрожали, но он всё ещё пытался держаться, хрипло бормоча что-то про «чёртовы банки».

Нога выглядела плохо – синяки, кровь, но, кажется, кость была не сломана.

– Сейчас вытащу тебя, – сказал я, хватая его под руки.

В этот момент сверху, из сарая, донёсся звук тяжёлых шагов, будто кто-то быстро шёл по доскам.

– Серёга? – мой голос дрожал от напряжения. – Серёга, мы тут! Помоги!

Тишина…

– Серёгааа! – заорал я изо всех сил, но мой крик лишь глухим эхом отразился от стен погреба.

С трудом вытащив деда из-под стеллажа, я подхватил его под руки и потащил к лестнице, чьи шаткие ступени скрипели, грозя развалиться. Дед хрипло дышал, опираясь на меня. Каждый шаг давался емус трудом, но он превозмогая боль, двигался вперёд. Хруст веток под ногами смешивался со свистом ветра, гнавшего нас по дороге, которая сливалась в одно смутное пятно. Дед, стиснув зубы, не позволял себе остановиться. Только дома, перед пылающим камином, где тепло разливалось по комнате, события начали обретать чёткие очертания.

Сельский врач, вызванный соседями, стоял у лавки, где расположился дед, и внимательно осматривал его. В свете лампы лицо доктора казалось строгим, почти суровым: он хмурился, осторожно снимая наскоро намотанную нами тряпку, и бормотал что-то неразборчивое, словно взвешивая тяжесть раны. Покончив с осмотром, он наложил свежую повязку.

– В больницу надо, – сказал он наконец, поднимая глаза.

Дед, однако, лишь упрямо сжал челюсти и, глядя куда-то в угол, проворчал: «Пройдёт, не впервой». Его голос, хриплый от усталости и боли, всё ещё хранил ту несгибаемую силу, что я знал с детства. Врач, будто предвидя такой ответ, покачал головой с едва заметной досадой, но спорить не стал. Порывшись в своём саквояже, он оставил на столе свёрток бинтов, стеклянную банку с мазью, от которой пахло травами и спиртом, и коротко наказал менять повязки каждый день.

Вечером, когда суета улеглась, и мы, сидя за столом, пили чай, дедушка, уставший, но уже немного оживший, рассказал:

– Погреб-то наш затопило весною, Андрюха, вода поднялась так, что почти все запасы в нём пропали. Пришлось перетащить остатки в погреб к товарищу. – Он запнулся. – Он, к сожалению, пропал той же весной, дом теперь пустует. Пока я тебя дожидался, решил сходить за парой баночек помидоров, да варенья твоего любимого прихватить, чтоб домашним тебя порадовать. Спустился в подвал, а там темно, ступени шаткие. Неловко оступился, попытался ухватиться за старый стеллаж, чтобы не упасть, а он взял и рухнул, как подкошенный, придавив мне ногу.

Я слушал, глядя в кружку, и чувствовал, как ком в горле растёт.

– Как подумаю, что я тут спал спокойно, ел, а ты всю ночь в погребе лежал… – выдавил я, голос дрогнул.

– Да ладно, – дед слабо улыбнулся. – Ты же не знал. И нашёл меня в итоге. – Он помолчал, потом вдруг нахмурился. – А кто такой Серёга-то? Ты не один, что ли, приехал?

Он замер, кружка в руке задрожала.

– Евстигнеев, – ответил я тихо. – Он вчера к тебе пришёл вечером, когда свет в доме отключился. Без него бы я тебя не нашёл.

Лицо дедушки резко побелело, глаза расширились. Он медленно поставил кружку на стол и тихо, почти шёпотом, произнёс:

– Похоже, не ко мне он приходил…

– Что случилось? – спросил я, чувствуя как затихает биение сердца.

Дед молчал, и когда слеза, мерцая в свете лампы, медленно скатилась по его щеке, я не выдержал и закричал:

– Дед, да что случилось-то? Не молчи, отвечай!

Он поднял на меня тяжёлый взгляд, губы задрожали.

– Умер он… весною… – еле выдавил дедушка. – Баня у них загорелась, там его и нашли… Не смог я тебе сказать… не смог…

Прости…

***

Прошла неделя, прежде чем я смог хоть немного прийти в себя и привести мысли в порядок. Всё это время я избегал разговоров о том, что произошло, но образ Серёги – или того, что я принял за него – не выходил из головы. Я сидел на кладбище у его могилы, укрытой тенью старого клёна, защищавшего от зноя. Закат заливал небо розовым, и я смотрел на него, пытаясь найти ответы…

Их не было.

Дед тогда сказал, что это Серёга прощаться приходил. Но я думал иначе. Он хотел помочь мне. Даже представить страшно, что было бы, если бы дедушка остался в том погребе, в заброшенном доме, один, без помощи. Серёга… ну или то, что я видел – привёл меня туда. Я не верю в призраков, но как объяснить то, что произошло? Чьи шаги доносились из сарая? И что это за собака, которая теперь преследует меня во снах?

Слишком много вопросов, и ни одного ответа…

У меня есть целое лето, чтобы во всём разобраться. Я не знаю, с чего начать, но чувствую, что должен.

Во что я действительно верю, так это в дружбу.

– Спасибо тебе, друг, – прошептал я, глядя на могильную плиту.

Ветер прошелестел в листве, и на миг показалось, что где-то вдалеке раздался лёгкий собачий лай. Я прислушался, но вокруг было тихо.

Только закат медленно гас, унося с собой ещё один день…

Развилка

Бредя по тенистой тропинке вдоль деревни, я ощущал, как прохлада соснового леса обволакивает кожу, а запах влажной земли и хвои кружит голову. Солнце клонилось к закату, и тени от деревьев вытягивались, словно пальцы, цепляясь за мои кроссовки.

Наша деревня, укрытая в сердце глухого леса, казалась живой частью чащи. Домов было немного, чуть больше дюжины, и каждый выделялся по-своему: один – крепкий сруб с жестяной крышей, блестевшей на солнце; другой – старый, с облупившейся краской на стенах, но с новым забором; третий – маленький, почти сказочный, с цветными стёклами в окнах и плетёной изгородью. Между ними вились тропки, усыпанные сосновыми иглами и шишками, а за домами тянулись огороды с тыквами, которые распустили свои ажурные листья и только начинали набирать цвет, грядками моркови, и ароматными кустами смородины.

Жители, простые и открытые друг другу, жили как одна большая семья. Они делили новости за чашкой чая, помогали копать картошку, чинить заборы, и знали, чей петух поёт громче всех. Вечерами от домов тянуло дымком, и кругом царила умиротворяющая тишина, изредка нарушаемая стрёкотом сверчков и лаем собак. Новичков встречали с лёгкой настороженностью, но не из-за недружелюбия, а от привычки беречь свой маленький мир. В детстве я обожал гулять здесь, слушая дедовы байки о блуждающих огоньках и старом колодце, что «видит людей насквозь». Тогда я смеялся, но теперь, когда меня коснулось нечто необъяснимое, эти истории всплывали в памяти, как наваждение.

Мой рюкзак с банками соленых огурцов, помидоров и связкой лука был тяжелым и оттягивал плечи. Я нёс это всё домой из погреба, который мы временно арендовали у Михаила, пропавшего весной.

Дедушка часто повторял, что Михаил Егорович знал лес превосходно, так, как знают его лишь те, кто провёл в нём полжизни. Много лет Михаил работал лесничим в охотничьем хозяйстве, где тайга стала его вторым домом. Он читал её, как открытую книгу, и находил дороги там, где другие видели лишь чащу. Мог по сломанной ветке определить, кто прошёл – зверь или человек, а по ветру в кронах рассказать, что ждёт за следующим хребтом. Поэтому, когда той весной Михаил не вернулся из очередной вылазки, мой дед отказывался верить, что лес мог его забрать.

– Ну не мог Егорыч пропасть без следа. – говорил он уверенно.

Каждый вечер он выходил на крыльцо, ждал, что Михаил вот-вот покажется из темноты с привычной усмешкой, неся в кармане новую историю.

Пока Михаил Егорович не вернулся, мы с дедом заняли погреб его дома под наши нужды. Наш собственный, весной затопило талыми водами, и, хоть дед каждый раз ворчал, что «надо бы взяться за ремонт», дальше разговоров дело не шло: «то лопата сломается», «то погода не та», то просто «не до того». Так и получилось, что мешки с картошкой, морковью и свёклой перекочевали к Михаилу, а вдоль стен аккуратно выстроились банки с соленьями, которые были заготовлены ещё прошлым летом. Походы в погреб стали уже обыденностью, но каждый раз, спускаясь по шаткой лестнице в сырую темноту, я чувствовал, как неприятное чувство тревоги сжимает грудь.

Теперь при мне всегда был фонарь и внушительный нож в кожаных ножнах, висевший на ремне. Его острое лезвие, заточенное до бритвенной остроты, могло с легкостью разрезать толстую веревку или справиться с более серьезными задачами, а на костяной рукояти была вырезана буква «Т».

Тихомировы…

Наша фамилия всегда казалась мне обычной, но в деревне она воспринималась по-особенному. Местные, едва заслышав её, отводили глаза или меняли тему, но деда в деревне очень уважали и похоже что немного побаивались. Однажды, ещё мальчишкой, я спросил у тётки Марфы, почему так, а она только перекрестилась и пробормотала:

– Тихомировы – они не просто люди, они с лесом повязаны.

Как говаривал дед, первые Тихомировы были хранителями этих мест ещё до того, как здесь появилась деревня. Они умели слушать лес – не просто шорох листвы или вой ветра, а что-то глубже, скрытое в самой тишине.

– Тишина говорит, если суметь её услышать, – повторял он, постукивая пальцами по ножу.

Я считал это байками, пока не вырос и не начал замечать, как дедушка иногда замирал, прислушиваясь к чему-то, чего я не слышал и не понимал. Он подарил мне этот нож в прошлом году, и сжимал мою руку так, будто передавал не просто вещь, а груз какой-то тайны. Тогда я радовался только красивому, настоящему ножу, как все мальчишки, но теперь, я чувствовал, как лес смотрит на меня – не деревья, не птицы – что-то большее, безмолвное, но живое и завораживающее. И нож, с этой вырезанной буквой, словно нагревался, напоминая, что я – часть этой истории, хочу я того или нет.

Напротив нашего дома тропа разветвлялась. Справа – знакомая дорожка к озеру, где мы с дедом рыбачим, слева – заросшая тропка, что уводила вглубь леса, к старому колодцу из дедовых рассказов. Оттуда доносился странный звук, это был то ли шёпот, то ли дыхание, и чудилось, кто-то зовёт меня по имени. Я замер, прислушиваясь, как, наверное, делали мои предки, представляя себя одним из них – молчаливым охотником, что бродил по этим местам когда-то давно. Но сколько ни вслушивался, шёпот оставался просто звуком, ускользающим, как мимолётный аромат, принесённый ветром.

– Ты чего там замер? – крикнул дед, появляясь на тропинке, и его голос перекрыл шум ветра, пришедшего с озера.

Его фигура, несмотря на возраст, оставалась статной, с прямой спиной, выдающей привычку не сдаваться ни перед какой задачей. Густые, тёмные волосы, слегка вьющиеся и щедро тронутые сединой, были чуть растрёпаны, что придавало ему живой, почти мальчишеский вид. На нём был надет рабочий, джинсовый комбинезон, слегка выцветший от частых стирок и солнца, но прочный и удобный. Под комбинезоном была голубая хлопковая футболка с небольшим пятном у ворота, а в карман были небрежно засунуты рабочие перчатки с тёмными следами от смолы и земли. Он щурился против солнца, прикрывая одной рукой глаза, а другой сжимая лопату с деревянной рукоятью.

Я только мотнул головой, не зная, как объяснить, что пытался разобрать шёпот старого колодца, понимая, как глупо бы это прозвучало.

Дедушка шагнул ближе и тихо произнёс:

– Не всё, что шепчет, хочет чтоб его поняли, парень.

А потом, посмеиваясь, добавил:

– Ну, ты чего там до вечера стоять будешь? Помидоры-то принёс? Есть пошли, оголодал я уже, пока ты тут лес слушаешь, мечтатель! – хохоча, он ловко бросил лопату к сараю и пошёл к дому деловым шагом.

Нога у деда зажила невероятно быстро, хоть это и не было серьёзной травмой. Ходил он всё к некой бабке Агате, старушке, что жила на отшибе в покосившемся домике со странным огородом, заросшим кучей трав – полынью, мятой, зверобоем и колючими кустами, названия которых я не знал. Там он пил её «отварчики», а когда возвращался назад, пахло от него просто отвратно. Я всё время над ним подсмеивался, морща нос и прикрывая лицо рукавом, но, однако, нога зажила, и он уже вышагивал, как молодой. А на мои расспросы отмахивался, лукаво щурясь:

– На мне всё, как на собаке, заживает, малой! – и сразу начинал насвистывать какую-то мелодию, делая вид, что ему некогда.

***

На следующий день мы с дедом спустились в наш погреб, чтобы наконец-то навести там порядок. Жарища с утра стояла невыносимая, градусов под сорок, и даже в прохладном подполе было не намного лучше. Там царила духота: воздух был тяжёлый, и пахло сыростью. Пол был завален грязью, листьями и каким-то хламом, который копился годами. Стены покрывала чёрная плесень, и каждый вдох застревал в груди. Вооружившись лопатами и вёдрами, мы начали выгребать мусор: ржавые банки, какие-то тряпки, и остатки картошки, проросшей длинными белыми отростками. Я таскал тяжелые вёдра наверх, а дедушка ворчал, сортируя, что оставить, а что выбросить. Пот лил градом, рубашка прилипала к телу и уже тоже была похожа на грязную тряпку, а грязь оседала на лице, заставляя чихать. Дед, несмотря на жару, был бодр, и подгонял меня:

– Не кисни, Андрюха, тут работы-то на полдня!

Следующей задачей было пилить доски для новых стеллажей. Дедушка достал старую ручную пилу, которая, кажется, помнила ещё его молодость. Пилить было тяжело: жара выматывала, а мелкая стружка смешивалась с пылью, отчего горло пересыхало, и дышать было очень сложно. Дед работал упорно, только иногда останавливался, чтобы вытереть пот со лба и бросить что-то вроде:

– Не ленись, малой, до заката управимся.

Я старался не отставать, хотя руки уже горели огнем. Мы размечали доски, пилили, и подгоняли их по размеру. Когда мы начали собирать стеллажи, гвозди, как назло, гнулись, и молоток пару раз чуть не прилетел по пальцам.

Дед ворчал:

– Вот в наше время гвозди были гвозди, а эти – тьфу, фольга!

Но потихоньку дело шло: стеллажи росли, и погреб начинал выглядеть прилично. Пекло не спадало, и всё тело дико ныло, а руки дрожали от усталости.

Вечером, окончательно обессиленные, мы решили затопить баню, и, пока дрова прогорали в печи, мы с дедом сидели на лавке в предбаннике, молча глядя на огонь. Поленья потрескивали, а парилка манила запахом берёзовых веников.

В бане было жарко, пар обжигал кожу, и в тот момент, когда я, закрыв глаза, подумал, что сейчас грохнусь на пол, – бац! – дед, хохоча, вылил на меня полное ведро ледяной воды. Я подскочил и закричал от неожиданности.

– Проснулся, герой? – захохотал он ещё громче.

Я готов был его придушить, но, честно говоря, эта холодная волна смыла с меня всю усталость.

Уже дома, укутавшись в огромные махровые полотенца, мы сидели за столом у камина и попивали чай, вприкуску с малиновым вареньем. Огонь потрескивал в камине, наполняя комнату теплом, а за окном сгущались сумерки, укрывая мир мягким полумраком.

***

Ночью мне снилась мама. Снилось, что я маленький, сижу на кухне и смотрю на неё. Она в красивом переднике хлопочет у плиты, печёт печенье, и его аромат, разносящийся по кухне, кружит голову. Мама улыбается, напевая тихую мелодию, а я тянусь к миске с тестом, надеясь утащить кусочек. Её звонкий смех наполняет всё вокруг, мне так хорошо, и время остановилось на этом счастливом моменте.

Мама…

Я проснулся.

Запах свежей выпечки, и правда, заполнял дом. Дедушка с утра напёк целую гору пирожков, которые лежали на большом противне. Их румяные бока приглашали скорее их попробовать.

– С чем пирожки? – спросил я, проходя на кухню и садясь за стол.

– С картооошечкой! Это тебе на целый день, – сказал дед, вытирая руки о полотенце. – Ну, или на полдня, – улыбнувшись, он взял один пирожок, откусил и, жуя, посмотрел на меня. – Я сегодня в город уезжаю по делам.

– Какие у тебя дела-то там? – спросил я, наливая себе чай.

– Ооо, горячо! – воскликнул дед, смешно морщась. – Документы на землю нужно увезти. Не хочу их тут в доме оставлять. Ну, привык я так, всё важное в банковской ячейке хранить.

– А зачем ты их сюда привозил тогда? – удивился я.

– Весной к нам какие-то серьёзные дяденьки приезжали, – скорчил он гримасу отвращения. – Корочками в лицо тыкали и предлагали землю выкупить. Вот я на всякий случай документы и привёз… потыкать им, видимо, тоже хотел… – Дед замолчал, нахмурив брови.

– А потом что? – подтолкнул я его.

– А потом они, видать, уехали, чёрт их знает. Пожар тогда был, – он осёкся, – не до них уже было. Я уже и забыл об этом, пока сегодня документы в ящике не увидел.

Он вздохнул, допил свой чай и поднялся из-за стола.

– До остановки с тобой пройдусь, – сказал я и пошёл одеваться.

Едва мы дошли до деревянного указателя, как на горизонте показался старенький автобус, который медленно приближался, поскрипывая изношенными колёсами.

– Ты там осторожнее, – бросил я, помогая деду закинуть сумку на плечо.

– Да ладно, – он махнул рукой и хитро подмигнул. – Пирогов-то на вечер мне оставь!

Автобус уехал, оставив за собой облако пыли. Я постоял ещё немного, глядя ему вслед, а потом повернул обратно и неторопливо направился к дому.

Полдня я маялся, слоняясь по двору, и не мог придумать, чем заняться. Сегодня было прохладней, чем обычно, воздух был влажным, а небо затянули густые, серые тучи, низко нависавшие над землёй, готовые в любой момент разразиться ливнем. Они медленно ползли, клубясь и перекатываясь, точно гигантские ватные комья, то и дело скрывая солнце, изредка проглядывающее тусклым, бледным пятном. Ветер, холодный и порывистый, приносил запах сырости с озера, шелестел в листве старых тополей, гнул тонкие ветки кустов. Трава колыхалась под его напором, а вдалеке, над полями, поднималась лёгкая дымка, будто природа затаила дыхание в ожидании дождя.

Дома, растянувшись на диване, я укрылся тёплым пушистым пледом, глаза сами собой закрылись, и я благополучно уснул. Оглушительный грохот разорвал тишину! Вздрогнув всем телом, я попытался вскочить, но, потеряв равновесие, с шумом рухнул с дивана на пол. Плед запутался в ногах, а ладони инстинктивно упёрлись в пол, смягчая падение. Входная дверь, поддавшись яростному порыву ветра, с силой распахнулась, ударившись о стену. В дом ворвался холодный воздух, неся с собой мелкую грязь, листья и обломанные ветки. За окном бушевала жуткая гроза: небо, затянутое тучами, почернело, а дождь лил всё сильнее, неистово барабаня по крыше. Вспышки молний озаряли горизонт, а гром гремел, отдаваясь эхом в груди. Я бросился к двери, чтобы её захлопнуть, но ветер упорно сопротивлялся, не давая мне этого сделать. Крыльцо заливало водой, а подхваченные шквалом листья кружились в воздухе.

– Автобус уже должен был приехать. Где же дедушка? – подумал я, взглянув на часы.

Накинув куртку и натянув сапоги, я вышел на улицу, готовясь встретить деда у калитки. Капли дождя тут же застучали по плечам, а вихрь подхватил меня и стал подталкивать в спину, поторапливая. У калитки никого не оказалось, и я двинулся по раскисшей тропинке к автобусной остановке, всматриваясь в мутную пелену дождя. Ураган гнал по земле бурные потоки воды, а сгущающиеся сумерки окутывали мир непроглядной тьмой. Лишь редкие вспышки молний на миг разрывали мрак, освещая мокрый от ливня асфальт и причудливые очертания деревьев. Сапоги скользили по грязи, но я упорно шёл вперёд, щурясь от брызг. На остановке, укрывшись под хлипкой деревянной крышей, я прождал примерно полчаса, но автобус так и не приехал. Решив, что рейс отменили из-за непогоды, или дед и вовсе решил остаться на ночь в городе, я решил вернуться домой.

Свернув с безлюдной дороги на узкую тропу, ведущую к деревне, едва различимую в темноте, я услышал низкий, зловещий рык. Метрах в десяти от меня, прямо на дорожке, стоял тот же гигантский, жуткий пёс, которого я видел тогда на дороге. Капли дождя стекали по его шкуре, собираясь в струйки, которые блестели в тусклом свете единственного фонаря, чей луч едва пробивал пелену воды и сгущающегося тумана. Мощные лапы с длинными когтями глубоко вдавливались в раскисшую землю, а каждая мышца звенела от сдерживаемой силы. Пёс медленно оскалил пасть, обнажая клыки – острые, как лезвия, и белые, словно молнии в этом бурлящем мраке. Из пасти вырывался зловещий, гортанный рык, заглушающий шум ливня. Пар от его горячего дыхания поднимался в холодном воздухе, клубясь белёсым облаком, которое тут же растворялось в потоках дождя. Сжав кулаки, и пытаясь унять дрожь, я лихорадочно соображал, как поступить. Бежать? Но куда? Вокруг был только глухой лес.

Вдруг свет фар прорезал темноту со стороны дороги, заставив меня отвернуться. По мокрому асфальту медленно катился внедорожник. Его черный кузов поглощал свет, создавая эффект глубокой, осязаемой тьмы. Когда фары машины погасли, я разглядел массивный кенгурятник, сваренный из толстых стальных труб, и номерной знак с буквами МОР, чётко выделяющийся на чёрном фоне. Тонированные стёкла скрывали внутренний мир автомобиля, добавляя загадочности. Когда машина остановилась, из неё, к моему изумлению, вышел… мой дедушка. Его сгорбленная фигура в дождевике появилась в свете фар. Прикрывая глаза рукой от дождя, он заметил меня и крикнул: