Читать книгу: «Турецкие письма», страница 5

33

Еникёй, 2 martii 1720.

Ну вот, милая кузина, возьму-ка я перо, почищу заплесневевшую чернильницу: пора за работу, разослать почту, вспомнить новости. Сегодня уже восемь дней, как, прозимовав здесь зиму, вы покинули нас, как святой Павел влахов^*, и возвернулись в столицу, место своего постоянного пребывания. Но и там вы не должны поощрять свою лень, а писать. Я же пошлю вам через морские волны такую весть, от которой зазвенит в обоих ваших ушках; хорошо, что у вас только два ушка, а не больше. Но сперва напишу весть красивую и ароматную, а потом напишу громкую.

Вчера ага янычар со всеми церемониями прислал нашему господину подарок; состоял подарок из множества прекрасных цветов и разных фруктов. Знаю наперед, что вы на это скажете. Скажете вы, что это был не приличествуюший подарок. Посылать цветы приличествует женщине; пришли ага янычар этот подарок женщине, я бы его похвалил; но когда военачальник посылает цветы князю, я никак не могу считать это приличествующим. Если вы, милая, станете спорить, я отвечу, что в другой стране это было бы просто смешно. Но вы же знаете, милая, что здесь нельзя посылать подарки женщинам, и уж совсем смертельный грех, коли женщина пошлет подарок мужчине, пускай он состоит всего из одной розы. Правда, хоть такой подарок нам, может, и не нравится, и мы считаем его подарком, приличествующим для женщины, но нужно помнить, что таков здесь обычай. А то, что в стране обычай, то и прилично. В Англии, коли женщины идут в корчму, их никто за это не осудит, потому как – таков обычай. На окраинах Испании женщины носят на груди маленького поросенка, в других местах – щенков. Во Франции или в ином месте дама господского сословия садится в карету и до вечера ездит, куда хочет. А здесь жена турка по полгода не выходит из дома. В Польше попы в ризнице ставят крепкое вино в святую воду, чтобы оно остывало, пока они служат мессу. У нас позволено ли такое? Зато у нас дама господского сословия постыдится курить, а здесь все курят. В Китае скорее всего выйдет замуж девица, у которой такие длинные уши, что достают до плеч. У нас же от такой девицы женихи разбегутся. Здесь берут еду пальцами, у нас же – ножом и вилкой. Считать ли хорошим обычай, что благородные татарки просверливают себе нос и вставляют в него большие серебряные кольца, как серьги? Так что нужно сначала знать, какие обычаи приняты в стране, чтобы судить о них. Может, вы, милая, не знаете даже такого обычая: коли какой-нибудь турок прогуляет два четверга, то жена может пожаловаться на него судье. Так что давайте скажем: ага янычар мог послать цветы, потому как здесь это в обычае. Но, милая кузина, теперь приготовьте ваши ушки к плохой новости. Правда, новость эту можно было предвидеть и раньше, но все-таки с полной уверенностью ждать ее было нельзя. Наши доброжелатели так хорошо поработали против нас, что, кажется, добились своего, и теперь турки собираются нас отсюда прогнать, словно мы для них обуза. Сегодня утром великий визирь вызвал к себе Ференца Хорвата^* и велел ему передать князю: Порта собирается найти венграм место лучше и удобнее, чем Еникёй. Наш господин как настоящий христианский князь принял эту новость без возмущения, не считая ее таким уж тяжким ударом^*. Он мог бы сказать вслед за Давидом: usque quo exaltabitur inimicus meus super me?^* – и пусть краснеют те, кто радуется несчастьям моим^*.

Но, следуя учению Христа, он попросил благословения для преследователей своих, а перемену эту приписал не Порте, а тому послу, который стремится ущемить нас. Коли Господь с нами, то кто против нас? Я еще не знаю, куда хотят нас переселить. Но отъезд наш произойдет не так скоро, и об отъезде этом я весьма сожалею, потому что мы окажемся дальше друг от друга. Обо всем при первой же возможности сообщу вам. И с тем желаю доброго здоровья. Аминь.

34

Еникёй, 25 martii 1720.

Сегодня утром князь наш осматривал колонну Помпея^*, которая стоит в горловине Черного моря, на вершине большой скалы. Эта скала – маленький островок. Высадившись из лодки, мы немного поднялись вверх, но до самой колонны не добрались, потому как склон очень крутой, и надо было прыгать с камня на камень; капустный горшок же не умеет прыгать легко, как дикая коза. Узнать, какой высоты была колонна раньше, нам не удалось, поскольку она расколота на два или три куска. Тот кусок, который еще стоит на скале, вряд ли выше двух с половиной шингов^*; смотреть на нем нечего, можно только подивиться его древности, коли правда это, что поставил колонну Помпей. Конечно, так все говорят, и все зовут ее колонной Помпея, но никаких письменных доказательств тому нет. Что правда, то правда, знаменитый римлянин много раз бывал на этой земле, но неизвестно, он ли поставил колонну. Может, это заслуга какого-нибудь греческого царя, или ее воздвигли еще до царей. А коли и Помпей его поставил, то какое мне до этого дело? Я готов поверить, что поставил именно он, лишь бы меня не послали к нему расспросить об этом. Одно знаю, Помпей не заплатит мне за шарф, который я потерял там, среди камней.

Теперь я уже знаю, куда нас переселят. Говорят, город неплохой, и недалеко отсюда, название его – Родошто^*, а больше мы ничего о нем не слыхали. Но я знаю, туда уже посланы люди, которые займут жилье для всех изгнанников венгров, и переберемся мы отсюда к середине следующего месяца. Так что давайте проведем это короткое время не напрасно, будем чаще видеться друг с другом и побольше смеяться. Вы не бойтесь, милая, что теперь я буду навещать вас реже, и не опасайтесь, что из-за сборов я к вам не стану приезжать, потому что пожитков у меня столько, что за полчаса все можно сложить. Как прекрасно, когда все твое имущество – только постель, сундучок и стол! Видите, милая, все это не доставляет большой заботы. Когда же у тебя много всего, то забот куда больше. Что поделаешь, если у меня ничего нет. Здесь по крайней мере десятеро таких, кому и половины этого времени хватит для сборов. Милая кузина, у тех, кто служит изгнаннику князю, может ли быть что-нибудь свое? Конечно, у нас, у двоих-троих, кто все время сопровождает его, пожитков могло бы быть и побольше, но тут я лучше промолчу, потому что нет таких. Эрдейская кровь велит служить за честь, а не за корысть, а коли за это платят неблагодарностью, мы на это не смотрим.

В недавнем письме, видя такое, вы, милая, написали латинские слова: experto crede Roberto^*; правда, я тоже могу сказать это другим. Но давайте бросим подобные мысли, лучше давайте радоваться тому, что послезавтра мы еще вместе будем обедать и ужинать, а тревогами и заботами пускай упиваются те, кто их любит, так ведь, милая кузина? С тем остаюсь, милая, привязанный к вам (цепью, веревкой, шнурком, бечевкой и всем, чем только можно) ваш верный слуга.

35

Еникёй, 16 aprilis 1720.

Бейте, барабаны, трубите, трубы! Мы готовы в дорогу, милая кузина. Галера, на которой поплывет наш господин, уже здесь; суда, на которых повезут имущество и людей князя, тоже загружены. Господину Берчени определили целое большое судно. Уже вся компания отплыла, только мы пока остались на месте; господин Форгач с нами, и, кроме нескольких людей из челяди, мы будем с князем втроем или вчетвером. И в семь утра мы тоже усядемся в тот большой водяной экипаж. Вчера же князь встретился с визирем наедине, и тот, прощаясь, выразил князю большую дружбу и даже подарил ему прекрасное турецкое ружье, и расстались они очень сердечно. Но вы представьте, милая, какие разговоры вел с князем турок. Князь во время беседы сказал визирю, что Родошто, наверно, это очень далеко и что он хотел бы быть поближе к Порте. На что визирь ответил: пускай немного далековато, но место хорошее, и не думай, что ты будешь так уж далеко, потому как расстояние тут такое, что коли здесь сварить рисовую кашу, то туда можно доставить ее горячей. Вот и судите сами, милая, как выражаются эти турки! Словом, мы сейчас отправляемся, мне только остается запечатать это письмо. Больше сейчас не могу писать, как прибудем на место, я обо всем доложу вам, милая кузина, а пока пусть Бог позаботится, чтобы вы были здоровы и чтобы я вас увидел как можно скорее. Вас же прошу об одном: пишите мне как можно чаще, а я писать не поленюсь. Полатети^*, милая кузина, и берегите свое здоровье. А мы отправляемся, уже семь часов.

36

Родошто, 24 aprilis 1720.

Милая кузина, если бы я и не сообщил, что мы прибыли на место, вы поймете это, увидев, откуда послано мое письмо. Одним словом, Господь благополучно доставил всех нас сюда. А как только сюда прибыл господин Берчени, он сразу сделал из названия города анаграмму, и получилось у него вот что: Ostorod^*. Весьма подходит к нам, изгнанникам. Словом, об этом много еще можно рассуждать, но оставим это на другой раз. А теперь, как я обещал, опишу вам, как все было. Начну с того, что из Еникёя мы отправились 16-го. Галера уже ждала князя, что весьма польстило ему: султан послал ему отдельное судно. Да и галера была из больших, поскольку на ней насчитывалось двадцать шесть пар весел, на каждом весле сидело где по четыре, где по три человека, так что двигали галеру двести двадцать гребцов; кроме того, в ней было сто вооруженных солдат (или гайдуков). Одним словом, на галере было нас всего около четырех сотен, командовал галерой паша. С нами при князе находился султанский капиджи-паша, а кроме того, один чорбаджи^*. В семь часов, когда князь сел на галеру, в честь его прозвучал выстрел из пушки, потом подняли якоря, и галера отплыла. Миновав дворец султана, мы вышли под встречный ветер.

Пришлось повернуть к островам, которые называют Принцевы острова. Господин Форгач, заметив, что это не в сторону Родошто, и не зная причины, почему мы плывем не туда, сразу перепугался и стал говорить князю, что Порта нас обманула и везут нас не в Родошто, а в Никомедию^*, где умер Тёкёли^*. Напрасно князь пытался подбодрить его, говорил, что, это, наверно, из-за ветра, или другие причины, а того, что везут нас в Никомедию, он не опасается, он не дал Порте повода, чтоб его куда-то везли против воли. Но все было бесполезно, он и сам, по всей вероятности, подумал, что нас везут в Никомедию, и думал так до тех пор, пока мы не достигли островов. Там, высадившись в 11 часов на берег, мы пообедали, а потом прибыл и господин Берчени. На другой день ветер дул уже в нужном направлении, и вечером, в шесть часов, мы отплыли в сторону Родошто. Попутный ветер дул всю ночь, были подняты паруса, и не надо было грести. На третий день, в восемь часов утра, мы вошли в Гераклейский порт^* и бросили якоря. Капиджи-паша поехал вперед в Родошто, чтобы распорядиться насчет квартир, а нам пока нужно было оставаться здесь. Двадцать первого капиджи-паша сообщил князю, что квартиры готовы; сегодня, в пять утра, мы отправились и в одиннадцать часов прибыли в Родошто. Князь высадился с галеры, лошади ждали на берегу, и офицеры с большой помпой проводили князя к его жилью. Милая кузина, немалый это почет – плыть на галере; порядок там блюдется даже в самых мелких вещах, и все в полном молчании. Когда двести человек одним рывком толкают судно вперед, уж можете мне поверить, оно и в самом деле движется вперед. И все пятьдесят два весла опускаются в воду в один и тот же миг. Длина одного весла – почти десять метров. Очень интересно стоять и смотреть на это. Но как подумаешь, что эти бедные рабы почти все христиане и что им до самой смерти придется сидеть на этом месте, – просто сердце сжимается. К тому же гребля – работа очень тяжелая, кто не видел, тому трудно представить. Тебе кажется, что у гребца сейчас руки вывихнет, так его тянет весло.

Конечно, еды им дают вдоволь, но одежда у них – просто тряпье. Наши-то все-таки гребли в рубашках, потому как там князь был, и по этой же причине с ними обращались не слишком жестоко, а вообще они работают без рубахи, и побои сыплются на них за всякую мелочь, они сами это говорили, бедные. Когда им отдают какой-нибудь приказ, то просто свистят, потому как они сами знают, что нужно, и сразу берутся за дело. Их скамьи расположены с двух сторон, как в церкви; в середине – проход, по которому беспрерывно ходят туда и сюда надсмотрщики, наблюдая, все ли поднимают весло как должно, не разговаривают ли друг с другом. Каждый должен оставаться на своем месте, к которому они прикованы цепью, а когда прекращают грести, то сидят там же, и на том же месте должны спать. И вообще им никогда нельзя вставать со своего места, а когда они гребут, то слышится только звон, это цепи их гремят. На это вы, милая, скажете, что бедным рабам невозможно не мечтать о свободе. При всем том все же есть и такие, кто привык к такой убогой жизни. Я поговорил с двумя рабами, венграми, они двадцать лет беспрерывно работают на галере, спросил их, можно ли найти какой-нибудь способ освободиться. Они ответили: а зачем нам теперь возвращаться в Венгрию? Жена, дети наши, наверно, уже умерли; а здесь нам есть на что жить, на галере еду дают, мы уже привыкли к этой жизни. Да уж, не ждал я от них такого ответа, да я бы на их месте по-другому думал. На галере нашей гребцы были всяких наций: венгры, немцы, французы, поляки, москали. В Ноевом ковчеге не было столько наций, про зверей я не говорю.

Короче говоря, теперь все венгры-изгнанники находятся здесь; у каждого довольно просторное жилье, я со своим слугой получил целый дом одного богатого армянина; и при каждом доме есть небольшой сад. Как только армяне услышали, что мы будем жить среди них – потому как нелишне знать, что в городе этом живут четыре нации: турки, евреи, греки и армяне, мы живем в домах армян, – они тут же пошли к кади (то есть к турецкому судье), сказав ему, мол, слышали: венгры – такие коварные, насильничают над женщинами и девицами даже на улице. Гашпар Папаи^*, который как раз оказался в то время у кади, весь раскраснелся и сказал: кади, пускай армяне не опасаются за своих жен, никакой обиды им от венгров не будет; но если их куры придут к нашим петухам, то я ни за что не отвечаю. Кади расхохотался и сказал Папаи: аферим, мадьяр, аферим^* («хорошо сказано»). Мы над этим долго смеялись, посмейтесь и вы, милая. Короче говоря, мы на месте. Даже в изгнании нам приходится прятаться подальше. Господь пускай заплатит тому, кто стал этому причиной. Что с нами будет, как будет, в этом мы полагаемся на волю Божью, он привел нас сюда, он о нас и позаботится. А кто хотел нам навредить, то их намерения Господь обернул нам на пользу, потому как хоть я еще не знаю ни город, ни окрестности, но могу сказать, что мы должны быть благодарны Господу за то, что он привел нас сюда, потому что живем мы тут куда просторней, чем в том убогом Еникёе; все наши квартиры находятся на окраине города, один шаг, и ты уже в поле. Но о крае, где мы живем, при первой возможности напишу больше, а теперь кажется мне, что я достаточно написал, и в одиннадцать часов пора мне ложиться. Потому как, удивительное дело, всем, и даже женщинам, здесь надо вечером ложиться спать, как в других местах. Но прежде чем я положу перо, попрошу вас, милая, пускай ваша любовь ко мне не остывает, и не забывайте заботиться о здоровье. Отсюда каждый день туда, к вам, идут корабли, и вы можете отдать письмо любому моряку. Доброй вам ночи, милая кузина.

37

Родошто, 28 maji 1720.

Вот мы живем здесь уже как добрые хозяева, с домом и очагом, и Родошто я уже люблю, но люблю так, что не забываю родной Загон. Кроме шуток, милая кузина, мы здесь находимся в очень красивых и просторных местах. Город довольно большой и довольно красивый, лежит он на пустынном и просторном морском берегу. Конечно, мы здесь как раз на краю Европы; отсюда до Константинополя верхом можно легко добраться за два дня, по морю же – за один. Конечно, князю нашему нигде не дали бы жилья лучше. Куда здесь ни пойдешь, везде зеленые поля, но не пустынные, поскольку землю здесь хорошо возделывают. Поля вокруг деревень не пусты, и земли этого города такие ухоженные, словно с любовью обработанный сад.

С особенным удовольствием смотрю я на пашни, виноградники, множество садов и огородов. Здесь на склонах гор столько виноградников, сколько где-нибудь хватило бы на целый комитат^*; и обрабатывают их очень старательно, фруктовые деревья в них выглядят так, словно это сады. Виноград здесь не подпирают кольями, как у нас, и потому плети свисают вниз, а виноградные гроздья закрыты листьями, да и земля находится в тени; это важное дело на такой жаркой земле, где летом дождей бывает очень мало, – земля остается влажной, и виноградная лоза не высыхает. Здесь много огородов, и по здешнему обычаю их хорошо обрабатывают, но с нашими их сравнить нельзя. Хлопка же нигде не выращивают столько, как здесь, и торговля хлопком идет очень оживленная. Хлопок, я думаю, мог бы расти и в нашем комитате Торда, в нашей гористой земле тепла ему хватило бы. Женщины здесь целый год заняты только тем, что сеют хлопок, собирают, продают или же прядут. Сеют его в мае, собирают в октябре; конечно, с хлопком много труда, но поскольку у женщин другой работы по хозяйству нет, они с этим управляются.

Про город могу сказать: в этих краях его можно назвать красивым; он не столько широкий, сколько длинный. Но какими бы ни были здесь дома, красивыми они не кажутся, потому как смотрят они не на улицу: жители, особенно турки, не хотят, чтобы их жены выглядывали в окно. Что за прекрасная вещь – ревность! Рынок в городе – большой, на рынке много птицы, фруктов, огородных овощей, и все дешево, а пока мы здесь не появились, было еще дешевле. Но если мы и вызвали небольшую дороговизну, то при этом вызвали и тишину. Потому как жители сами говорят: пока нас не было здесь, где мы сейчас, по улицам женщины и девицы даже днем боялись ходить, а вечером каждого, кто оказывался снаружи, хватали, и сами можете представить, милая, какими их отпускали, и случались даже убийства. А творили это янычары, греки и армяне. Но сейчас не слышно даже о самых малых злодействах, вечером люди могут гулять по улицам, ничего не боясь. Конечно, нас и самих много, но коли случится хоть самое малое нарушение, тридцать янычар, которые находятся у наших ворот^*, проучат всякого, кто задумал какое-нибудь злодейство. Так что нет места более спокойного, чем то, где мы живем; вечерами мы не видим ни чужих янычар, ни греков, хотя в хорошую погоду до одиннадцати часов находимся снаружи. Словом, мы уже теперь, только приехав, оказались полезными городу, а что будет потом! Жаль только, господин Берчени от нас далеко; он-то об этом не жалеет, потому как мы реже бываем у него, так что меньше у него и расходов. Но что делать, он хоть и далеко, надо же к нему наведываться, чтобы проводить время; даже женщины не любят этого, но что они могут сделать. Конечно, это не для них неудобство, а для нас, потому как, хочешь не хочешь, надо к ним ходить, словно на барщину.

Я уже достаточно говорил о городе и об окрестностях, надо рассказать и об обычаях, о том, как мы проводим время. Уж точно, даже в монастыре нет такого строгого распорядка, как в доме князя. А порядки здесь такие. Утром, в половине шестого, раздается барабанный бой, слугам надо вставать и к шести часам быть готовыми. В шесть часов снова бьют в барабан, тогда князь одевается, затем идет в часовню и слушает мессу; после мессы идет в трапезную, там мы пьем кофе и курим. Когда часы показывают три четверти восьмого, барабан бьет первый раз на мессу, в восемь часов – во второй раз, и через короткое время – в третий раз. Тогда князь идет на мессу, после мессы – в свой дом, а все идут, куда хотят. В половине двенадцатого барабан зовет на обед, в двенадцать мы садимся за стол и устраиваем расправу над курами. В половине третьего князь один идет в часовню и остается там до трех часов. Когда часы бьют три четверти пятого, барабан первый раз бьет к вечерней молитве, в пять часов – второй раз, а через короткое время – третий раз. Тогда князь идет в часовню, а после этого все расходятся. На ужин барабан созывает в половину седьмого. Ужин продолжается недолго, в восемь князь раздевается, но чаще всего еще не ложится, а утром, если и одевается в шесть часов, зато после полуночи встает в два часа^*. Однако не думайте, милая, что тут бывают хотя бы самые малые изменения: даже если бы князь был болен, все равно распорядок сохраняется таким же. Вставать в половине шестого – дело нелегкое, но я не пропускаю ни одного дня для того, чтобы угодить ему и присутствовать, когда он одевается. В мои обязанности входит также присматривать за слугами^*. Вот таков наш монастырский распорядок.

Что же касается развлечений и времяпрепровождения, то тут много всего, и каждый следует своим наклонностям. Князь дважды в неделю садится на коня, и мы до вечера охотимся, потому как здесь очень много куропаток и зайцев, рыжих куропаток больше, чем серых. Когда же князь не едет на охоту, то проводит время за письменным столом. Мы бы проводили время и лучше, если б можно было, потому как нельзя вечно гулять, бродить в полях, со здешними жителями же беседовать невозможно. Здесь никто не может прийти в чужой дом, особенно это касается армян, которые еще больше берегут своих жен, чем турки. Я еще ни разу не видел свою соседку, хотя по десять раз в день прохожу мимо их ворот, и если она оказывается в воротах, то убегает от меня, как от дьявола, и закрывает ворота. Этим я не сильно озабочен, потому как армянские женщины – такие, как цыганки. Отсюда вы можете судить, милая, что никакого знакомства с местными жителями завязать невозможно, но мы ничего не теряем из-за этого, потому что здесь кто скорняк, кто портной, а людей высокого сословия, к кому можно было бы пойти, нет. Есть, конечно, и здесь господа, с которыми можно было бы завести знакомство, но ходить к турку в гости – дело тяжкое: уже одно то, что по-турецки я не говорю, а главное, коли ты приходишь к нему, то сначала – ну, садись, дают тебе трубку с табаком, джезву кофе, хозяин обронит шесть-семь слов, а потом будет помалкивать десять часов, коли у тебя хватит на столько терпения. К беседе, к любезному разговору они совсем не расположены. Так что все наши развлечения заключаются в том, что мы идем к господину Берчени или на обед, или на ужин, а там немножко шутим с маленькой Жужи, потому как при госпоже приходится держать себя в руках, как комподской дворянке^*; она любит говорить только о былых временах, о том, какие балы бывали в ее девичестве. Вы же хорошо знаете, милая, что мне до этого никакого дела. У меня такой характер, я могу слушать человека хоть три часа, не сказав ни слова, но потом спросите меня, о чем шла речь, я ни одного слова не вспомню. Так и мы с госпожой Берчени: два часа я помалкиваю, а когда она смеется, я тоже смеюсь, но часто не знаю, над чем. Ей кажется, я слушаю ее с большим вниманием, но я, коли хочу провести время, размышляя о стародавних делах, то лучше буду читать историю Александра Великого, она тоже достаточно старая.

Из всего этого вы можете видеть, милая, в каком городе нас поселили, какие здесь жители, какие окрестности, к каким обычаям мы должны приноравливаться. Но я вам еще не сказал, милая, о том, каков у меня обычай: а обычай у меня таков, что в десять часов я ложусь, закрываю глаза и не открываю их до половины шестого утра. Этот прекрасный обычай я соблюдаю и зимой, и летом. Вот почему это письмо такое длинное: уже десять часов. Так что давайте-ка спать, милая кузина. Но не забывайте заботиться о здоровье, коли хотите, чтобы я писал часто. В другой раз напишу больше или меньше. Вот только забыл сообщить вам, что опять беспокоит господина нашего проклятая подагра.