Читать книгу: «Хорошая девочка», страница 2

Глава 3

Кажется, этот дождь никогда не закончится. Он начался неделю назад и все льет и льет, убаюкивая так, что глаза слипаются, стоит устроиться хоть сколько-нибудь удобно. Ненавижу сырость. В такую погоду хочется лежать под пледом, поставив на живот ноутбук, бесконечно менять детали в проектах, доводя те до совершенства, или строить в «Симс» шикарные особняки без дверей, чтобы потом наблюдать, как никто не может туда ни войти, ни выйти, а не это вот все.

Я едва не клюю носом. Заставляю себя не спать, но тело не слушается, и в какой-то момент карандаш все-таки выскальзывает из пальцев. Вздрогнув, я наклоняюсь, ощупываю пыльный ковер студии и забираюсь пальцами под кресло. А напоровшись на что-то мерзкое, мигом просыпаюсь.

– Фу, ну что за свиньи?

Я влезла в жвачку.

Спешу в туалет и, тщательно намылив руки, тру их изо всех сил после соприкосновения с чужими бактериями. Тру и изучаю свое отражение в залапанном зеркале. Видимо, я все-таки успела уснуть: на щеке остался отпечаток пружины альбома, одна стрелка стерлась, еще и глаза красные.

– Аннабель-Ли, нужно больше заботиться о своей внешности, – ворчу я на себя, пародируя тон мамы, утонченной души, которая и на посиделках у костра выглядит как самая настоящая леди.

Она всегда называла меня именно так и никак иначе – гордилась вычурным именем дочери и на ночь вместо «Колобка» читала стихи Эдгара Аллана По. Я помню недоумение воспитателей и мамочек в детском саду, когда малышка Анечка Иванова в костюме снежинки забиралась на стульчик, чтобы зачитать:

 
Оттого и случилось когда-то давно
В королевстве приморской земли, —
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись,
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли².
 

Вернувшись в гостевую комнату, я падаю на мягкий продавленный диван и быстро-быстро моргаю. Меня слишком сильно тянет в сон, чтобы я могла продолжать работать. Вчера, вернувшись домой с выставки, я догнала по плану все, что успела упустить, и в итоге легла лишь в пятом часу утра. Зато подготовилась к контрольной точке на все сто процентов и сбросила этот камень с души. Теперь, правда, голова гудит от переизбытка информации. Хочется хоть как-то снять напряжение. Обычно помогают сериалы вроде бесконечной «Анатомии страсти», параллельно с которыми я могу делать наброски в скетчбуке. Или чтение книжки. Или вечер в компании моей безумной семьи. Выход из зоны комфорта в любом его проявлении – тоже отличный способ справиться с тяжелой головой, так что я решительно закрываю ноутбук и тру уставшие глаза.

В салоне тихо, только иногда из кабинета, где работали еще до моего прихода, доносятся приглушенные разговоры и жужжание машинки для нанесения татуировок. Я роюсь в стопке журналов на столике в надежде найти для себя хоть какое-нибудь развлечение. С обложек всеми частями тел мне улыбаются полуголые девицы, забитые татушками с головы до ног. Текст написан на английском и не представляет никакого интереса, но это хоть немного бодрит, так что я хватаю прошлогодний январский выпуск и начинаю листать страницу за страницей.

Модели мне незнакомы, знаменитостей тут нет, хотя в одной из статей мелькает знакомое имя. Орландо Блум. Роксана долго сходила по нему с ума, мне интересно, но… тут, увы, без фото. И… О! Мне не показалось? Нет. Я впиваюсь пальцами в журнал с такой силой, что костяшки белеют и мнут страницы. Потому что прямо на меня смотрит глянцевый… Андрей Григорьевич Аполлонов собственной персоной! Тот самый из «Аполло Арт»! Еще и во всей красе. Со спины и даже полубоком. О мой бог! Я, конечно, полагала, что у него не пара витиеватых узоров на все тело, но это… это и правда впечатляет.

Вздрогнув, я передергиваю плечами, а по рукам бегут мурашки. Меня бросает в жар, пока я читаю под фотографией комментарии о том, что Аполлонов, которого здесь зовут чуть ли не будущим русской архитектуры, в свой короткий визит в Америку удостоился чести поработать с одним из самых дорогих в мире тату-мастеров. По взаимной любви, так сказать, потому что татуировщик отменил сеанс у самого Конора Макгрегора (кто бы это ни был), чтобы посвятить целый день кумиру, чье арт-пространство в Москве не оставило мастера равнодушным.

Пробежав глазами страницу, я все же закрываю журнал, и тот летит обратно в стопку, потому что пялиться на Андрея Григорьевича кажется чем-то… запретным. И бесполезным. А я всегда за удобство и рациональность. Чтобы отвлечься, я опять берусь за свой скетчбук. Постукиваю по листу карандашом, только выходит как-то нервно. Совершенно неуместные мысли так и лезут в голову – это все возбужденное воображение. Привычка эскизировать в любую свободную минуту появилась у меня еще в детстве из-за родителей. Они рисовали всегда и везде: на салфетках в кафе, в блокнотах, на обложках моих школьных тетрадок во время родительских собраний, на крошечных обрывках чеков. Всюду по дому были разбросаны их рисунки – хорошие и не очень, детальные и совершенно не проработанные. Как только я освоила азы, то стала подражать им, и теперь это нечто на уровне мышечной памяти вроде умения ходить.

Вожу по бумаге твердым грифелем и очень быстро понимаю, кому принадлежит лицо, что смотрит на меня теперь с собственного рисунка. Аполлонов. Не тот, что в журнале, а тот, которого я запомнила при встрече. В мыслях тут же всплывают слова Роксаны про «и-де-ал», и я улыбаюсь без повода. Глупо, что я в целом согласна с ней, хотя для меня совершенство обычно спрятано в недостатках. Я не люблю симметрию, классику, простоту и считаю, что Лаокоон куда круче Аполлона…

Видимо, раньше, потому что сейчас я прохожусь совершенно неподходящим для наброска карандашом по арке Купидона³ – я запомнила этот изгиб, когда Андрей Григорьевич поздоровался со мной. Обозначаю мелкий шрам у линии волос более светлых на концах – он бросился мне в глаза. Частичная гетерохромия – пятнышко на радужке левого глаза. Рисунок выходит, конечно, паршивым и не передает внешность по-настоящему. Злюсь, и блокнот летит к журналам, а я в очередной раз устало тру глаза. Опять сухость. И нет с собой капель. Нужно умыться и выпить кофе, потому что клиент Роксаны явно непунктуален. Я просто усну, пока он придет.

Я поправляю топ, закатываю рукава клетчатой рубашки, чтобы умыться прохладной водой и избавиться от остатков макияжа, а после вытираю руки о темные легинсы, потому что все салфетки использовали, и перехожу в небольшую кухню, где можно выпить кофе. Когда аппарат смолкает, выдав порцию эспрессо, я вдыхаю приятный аромат и слышу, как мастер, работавший в кабинете, наконец прощается с клиентом. Видимо, теперь я останусь совсем одна. И закрывать салон тоже придется мне. Это не впервые, но я вечно боюсь забыть что-нибудь выключить. А вдруг потом у Роксаны будут проблемы?

Добавляю в кофе огромную порцию взбитого бананового молока и собираюсь вернуться в гостевую комнату, но замираю на полпути.

– Ник? – Я подозрительно щурюсь и делаю шаг вперед, чтобы разобрать, чем там занимается мой одногруппник. А он, раскинув ноги, уже сидит на диване в черной рваной футболке и потертых джинсах, копается в бумагах, что-то листает – в полумраке ничего не разберешь.

Не то чтобы мы были близко знакомы. Я больше тусуюсь в компании заучек, а он из тех, кто интересуется буквально всем, кроме учебы, но обознаться я точно не могу. Другие Ники в салоне не работают. Он вообще такой один. Уникум! Высокий, крепкий, со слишком пухлыми губами и темными волосами. Не короткие, не длинные, с челкой, которую он зачесывает набок пальцами каждые три минуты, – не один раз я слушала оды этому жесту от Роксаны. У него на лице куча родинок, а ширинка (мне так кажется, по крайней мере) всегда на низком старте, чтобы расстегнуться и выпустить на волю… ладно, мне духу не хватит продолжить.

– Эй, ты что там!..

Черт! Сердце разом уходит в пятки. Под ногами будто трескается земля, и я лечу вниз, потому что на коленях Ника мой – мой! – блокнот с эскизами. И дело совсем не в том, как и насколько хорошо (или плохо) я рисую, совсем нет. Просто это мое личное пространство и там… там есть очень личные наброски, которые даже Роксана не видела.

– Аполлонов? – нарушает тишину насмешливый голос Голицына. – Слушай, Санта-Анна, ну это же такая банальщина! Значит, наша святая отличница влюбилась в препода?

Он усмехается, и родинки на его лице оживают. Улыбается, обнажая зубы, и очень внезапно напоминает мне хищника. Ник определенно похож на голодного зверя и, признаться, пугает меня.

– Отдай. Это не…

– Ну правда, Санта-Анна, неужели он достойный кандидат?

Ник рассматривает мой последний рисунок, подняв руку так, что мне до него не достать. Смотрит на просвет, прижав к зеленой лампе, качающейся под потолком, и подозрительно щурится, а я ставлю стаканчик с кофе на столик и делаю шаг.

– О-бал-деть! Ну просто портретное сходство! Сразу видно, что рисовали любящие, – смакует он это слово, как конфету, – умелые пальчики, – и переводит взгляд на меня все с той же мерзкой улыбочкой. – Святая Анна, не ожидал, не ожидал….

– Это просто…

– Что? Задание по рисунку? Не припомню. Кажется, голову Аполлона мы рисовали курсе на первом… Или втором?

– Отдай. Просто он фактурный. Я тренировалась!

– Санта-Анна, врать нехорошо, ты же святая!

– Отдай!

– Слушай, нет, так не пойдет. – Он задирает руки еще выше и снова смотрит на черно-белое лицо Андрея Григорьевича, нахмурившись. – А Иванушка-то наш не дурачок.

Какой, к черту, Иванушка?

– Ник, отдай!

– И не подумаю.

– Го-ли-цын!

– Что?

Он улыбается и подходит ко мне совсем близко. Так что наши носы почти соприкасаются, хотя мы никогда прежде не были так близки. Да что уж там! Мы едва ли были знакомы и, по-моему, ни разу не разговаривали. И сейчас у меня перехватывает дыхание, но я настырно держу подбородок выше и смотрю в его грязно-карие с желтой крапинкой глаза.

– Отдай, – требую я со всей строгостью, на какую способна. Потому что помимо дурацкого портрета, который я нарисовала недостаточно хорошо, там есть работы, которые я и правда всей душой люблю. Они не для посторонних глаз!

А еще там есть два автопортрета и… Господи, лицо заливает румянец, потому что один из них, мягко говоря, пикантный. Там мое тело. В отражении. Со всеми деталями. Ну и что? Я хотела попрактиковаться в обнаженной натуре, которую нам обещали на третьем курсе (да так и не выделили бюджет на натурщицу), и просто встала напротив зеркала с альбомом в руках. Рисовала несколько часов подряд и осталась собой довольна настолько, что не осмелилась выбросить компромат. И теперь он в руках самого пошлого человека на всем белом свете.

– Верну. За поцелуй. Слабо?

– Что ты несешь?

Кажется, помимо щек у меня краснеют шея и руки, судя по тому, как начинает гореть кожа. Я не хочу, чтобы Голицын увидел тот самый рисунок. Только не он. А он, держа блокнот на вытянутой руке, как раз листает страницу за страницей: портрет Роксаны, моей бабушки, рисунок соседского пса и… на глаза вдруг выступают слезы злости. Это те, что лезут против воли, просто потому, что испытываешь ужасающе унизительное отчаяние от безысходности. И Голицын как раз в это мгновение замирает с блокнотом в руке. Его брови быстро ползут вверх.

– Вау! – Он поджимает губы, а потом к уголку рта прижимается кончик его языка. Не могу смотреть, как он на это смотрит. Лицо девушки, склонившейся над блокнотом, не разглядеть, но модель очевидна.

– Пожалуйста, отдай, – прошу, и на последнем слоге голос совсем пропадает.

Голицын же, услышав дрожь в моем гневном шепоте, наконец переводит на меня взгляд, и его лицо становится похожим на жалостливую гримасу.

– Ну что? Блин, так не интересно, ты будто сейчас заревешь. Ненавижу целоваться с рыдающими бабами. Давай, Санта-Анна, соображай, что мне за это будет.

– Ты такой мерзавец!

– Это да. А ты скажи мне, наш Иванушка уже…

– Какой еще Иванушка?

– Ну препод наш. Что он? Уже приблизился к тому самому? – Голицын скалится как шакал и ужасно бесит. – Это ты себя или… он тебя?

– Голицын! Закрой рот, умоляю! – жмурюсь, чтобы не видеть его самодовольного лица.

– А что такое? Малышка, ты запала не на того парня. – Он тянет слова как жвачку, а затем пристально смотрит мне в глаза, и я не могу понять, откуда взялись эти безумные смешинки.

Псих. Самый настоящий.

– Не западала я ни на кого! – кричу я.

– Ну-ну… Эй, да не обижайся ты. Я, может, помочь хочу!

Я смотрю ему в глаза и понимаю, что его броню никак не пробьешь. Он просто идиот и вор – украл мои рисунки и радуется. А еще шантажист. С такими лучше вообще дел не иметь, потому что будет только хуже.

Эта мысль отрезвляет в одну секунду. Мы ведь не дети, чтобы я скакала будто за отобранной игрушкой?

– Пошел к черту! – шиплю я, хватая сумку с кресла.

– Эй, ты Иванушку забыла!

– В задницу его себе засунь, – тихо ругаюсь я, а затем как можно скорее мчусь к выходу.

Голицын придурок. И все это мне точно аукнется. Лишь бы Андрей Григорьевич не увидел моего шедевра.

Глава 4

Андрей Григорьевич сидит, откинувшись на спинку стула, пьет кофе из модного бумажного стаканчика, шарится в ноутбуке, а все девочки в аудитории просто стекают под парты. И их можно понять.

У Аполлонова длинные тонкие пальцы, и, когда он держит карандаш, они так умело скользят по бумаге, что не оставляют лишних линий. Расставив локти, будто хирург перед началом операции, он высматривает, что бы такое подправить, мнет клячку⁴, но это гипнотизирует и завораживает. Мы архитекторы, а не художники, нам не нужны клячки и карандаши на выпускных курсах, но Аполлонов всюду таскается с ними. Над ним посмеиваются так же, как и надо мной. Мой стол тоже вечно завален канцелярией, хотя остальные ходят налегке с одним только ноутбуком.

Когда он смотрит на монитор, изучая очередной студенческий проект, то чуть склоняет голову и прижимается подбородком к груди. Аполлонов щурится, а потом откидывается назад, чтобы оценить картинку издалека. При этом его пальцы будто живут своей жизнью – крутят-вертят источенный в хлам карандаш. Он иногда точит его над мусорным ведром с крайне сосредоточенным видом – нахмурив густые брови и чуть выпятив губы. А его слегка вьющиеся русые волосы блестят медовым оттенком, который мои одногруппницы окрестили «сексуально-калифорнийским», – они клянутся, что отдали бы все за шанс растрепать эти небрежные кудряшки.

От него без ума абсолютно все. Но никто даже под пытками не назовет три лучших построенных по его проектам здания. Кроме меня, конечно.

– Любуешься? – доносится из-за спины, и от этого шепота по телу пробегают мерзкие, липкие мурашки.

Голицын. Сидит на один ряд выше, свесился ко мне и очень приторно улыбается. Он смотрит на меня так, будто между нами есть грязный, как его глаза, секрет.

– Нет, Голицын, я жду своей очереди. Что у тебя в голове? У нас же важный день!

– День свидания с красавчиком?

– День последней контрольной точки!

– Как думаешь, стоит мой проект дополнить иллюстративным материалом? – откровенно намекая на мои эскизы, говорит он и начинает хохотать как идиот.

А-а-а! Как же он меня бесит! Путь всех шантажистов недолог, потому что их цель одноразова, как кофейный стаканчик. Ну окей, мои рисунки попадут не в те руки и… что? Все увидят, что я круто накладываю тени, но не очень сильна в том, что касается деталей? Да, нужно было тщательнее прорисовывать обнаженную грудь. Да и с волосами Аполлонова стоило бы лучше поработать… А вот при мысли об Андрее Григорьевиче я перевожу на него взгляд и вздрагиваю, представив, что он узнает о моих художествах.

Что он подумает? Что я одна из его глупых фанаток? Что думаю не о том, когда должна думать о будущем? Что портреты не моя сильная сторона?

– Иванова? – я едва не подскакиваю на месте, обнаружив Аполлонова прямо передо мной.

– Да, Андрей Григорьевич?

Он стоит очень близко (когда успел подойти?), упирается руками в мою парту. Пиджак скинут, и тонкая рубашка красиво обрисовывает его плечи.

– Вы с нами? – спрашивает он, почти мило улыбаясь и при этом выпуская на волю глубокие ямочки, которые разрезают щеки.

– Д-да… – заикаюсь, но тут же беру себя в руки, чтобы не давать повода посмеяться наблюдающему за нами Голицыну. – С вами, простите.

– Ваша работа?

– Я все закончила.

– Покажете?

– Конечно!

Я встаю слишком резко и случайно опрокидываю с парты пенал. Карандаши рассыпаются по полу, за спиной раздается смешок, и, кажется, я знаю его автора.

Придурок!

– Кто-то перевозбудился? – комментирует он, пока Аполлонов успевает присесть, чтобы помочь мне собрать инструменты.

Андрей Григорьевич случайно касается моей руки, и меня бьет током, я резко отшатываюсь от него. Ага, на радость Голицыну едва не упав на задницу.

– Что же вы делаете карандашами в такое время? Кажется, у вас уже нет рисунка в расписании, – произносит Аполлонов, тактично промолчав о моих странных телодвижениях.

– Дурная привычка, – отвечаю как можно тише.

– Знакомо… Твердые карандаши для эскизирования?

– Да, я предпочитаю потверже, – говорю совершенно без задней мысли, и за моей спиной прыскает от смеха Голицын. Господи боже мой, да что же он за человек такой?

Вернув пенал на стол и взяв с собой ноутбук, я с прямой спиной и как можно спокойнее прохожу к кафедре. А уже через пару минут и несколько сочетаний клавиш на компьютере Заяц, наш преподаватель (это его фамилия, если что, я не шучу и не заигрываю – ему далеко за шестьдесят), мне одобрительно кивает. Я не радуюсь заранее, потому что Аполлонов внимательно смотрит в монитор моего ноутбука.

Вообще материал нам дает только Заяц как основной преподаватель. Андрея Григорьевича наняли на одно полугодие, чтобы тот проводил в рамках учебы мастер-классы по личной методике. И он проводит. Разносит наши работы в пух и прах с вежливой улыбкой, опускает нас с небес на землю и красиво строгает карандаши. Но уже конец учебного года, и все мы знаем, что скоро архитектурная практика, а бюро, в которых мы хотели бы работать, не так много. Так что, хоть проект нам защищать перед Зайцем, выделываются все именно перед Аполлоновым.

– Толково, – улыбается Заяц.

– Соглашусь, – холодно замечает Андрей Григорьевич. От прежней вежливости не остается и следа, когда дело касается работы. – Но что с материалами? Кирпич? Вы уверены?

Это его «Вы уверены» приводит всех присутствующих студентов в ужас. Потому что никогда не ведет ни к чему хорошему. «Вы уверены» значит, что допущена грубая ошибка, а нам, так сказать, с барского плеча позволяют ее исправить самим и хоть как-то спасти ситуацию.

– Уверена, – произношу как можно тверже, несмотря на стресс и сомнения. Я должна быть уверена в том, что знаю точно. А мой проект продуман и-де-аль-но!

Давай, большой босс, расскажи мне про свойства газобетона и преимущества перед кирпичом, я готова.

Чуть вскидываю подбородок, призывая Аполлонова бросить мне вызов, на который я готова ответить, а он щурится и с интересом изучает меня, начиная с моих перепачканных грифелем пальцев и вплоть до складки между бровей – а она точно есть. Я уверена, что стою сейчас, сурово нахмурившись, как бывает всегда, когда кто-то сомневается в моих знаниях. Даже если это великий ужасный (и красивый) Аполлонов.

– Почему не газобетон? Он экономичнее.

Я ухмыляюсь на его предсказуемый вопрос:

– Скупой платит дважды.

– С ним быстрее работать.

– Зато дольше искать толковую бригаду.

– Экология?

– Безопасность? – парирую я. – У меня трехэтажное здание с дополнительным техническим этажом и бетонной черепицей на крыше. Газобетон не рассчитан на такой вес. Двадцать процентов газобетонных блоков трескается еще на этапе строительства. К тому же посмотрите характеристики грунта. И это мы еще не говорим о трудностях в установке навесных фасадов, необходимости в дополнительной вентиляции, утеплителе и о потере блоков при строительстве. Все это нивелирует экономичность и несомненное удобство. Так вы уверены насчет газобетона?

Последнее я говорю уже в приступе самодовольства и позабыв о давящем грудь чувстве страха перед звездным статусом Андрея Григорьевича. Хотя, скорее всего, не стоит злить человека, который через пару часов озвучит, кого именно возьмет к себе на практику, но… Что сделано, то сделано.

Делаю глубокий вдох и протягиваю Аполлонову распечатанные таблицы.

– Я рассчитала смету на оба материала. Знаю, что это не входило в курсовую, но не смогла удержаться.

Он их не откладывает, а просматривает с особым вниманием. Читает строку за строкой, будто речь идет не о гипотетическом студенческом проекте, а о реальном здании. И…

– Гробы? – Он доходит до последней строки таблицы расчетов с газобетоном и смотрит на меня, приподняв брови. Последний пункт написан ручкой поверх таблицы.

И, судя по тому, что Андрей Григорьевич сжимает губы, чтобы не засмеяться, юмор он оценил.

– Ну… безопасность превыше всего, – опьяненная успехом, говорю я дерзко и смело. – Кирпич для данного проекта безопаснее. Так что мы не можем вычеркнуть из сметы… жизни людей. А вдруг… конструкция рухнет?

Повторяю его движение бровями и совершенно точно слышу красивый звонкий смех, который меня слегка завораживает. Аполлонов и правда смеется мне в ответ. А я смотрю на это явление, едва ли не как на восьмое чудо света. Слышу шепот за спиной и лишь тогда мотаю головой, чтобы прийти в себя.

– Убедили, – наконец заключает он, отдавая мне победу в споре. И не перестает таинственно улыбаться.

Не знала, что он вообще это умеет.

– Анечка, подписываю, – пропустив мимо ушей большую часть диалога, включается Заяц, который все это время передвигал драгоценные камушки в телефоне. Пока не проиграл. – Можете печатать.

Он выдает свой вердикт, а потом вдруг тушуется и косится на звездного гостя:

– А вы, Андрей Григорьевич, что скажете? – Заяц вечно делает вид, что забыл о существовании коллеги, и это почти всегда неловко.

Его, конечно же, задевает тот факт, что наш курсовой проект оказался в лапах другого (молодого выскочки) наставника, но я его даже понимаю. Заяц – прекрасный профессор, мастер своего дела, выдающийся архитектор и справедливый человек. И мне жаль его до безумия. Только я все равно не могу не признать того факта, что Зайцу на моей доске визуализации места не нашлось, а вот Аполлонов там есть.

– Вы уже определились с бюро? – Голос Андрея Григорьевича проникает в уши, но не доходит до мозга.

Я в состоянии аффекта после выступления.

– Что? – И, кажется, начинаю снова дрожать.

– Бюро. Практика. Я должен выбрать двоих – это часть моего контракта.

Аполлонов все еще придирчиво рассматривает проект, терпеливо ждет, пока оживет подвисший «Архикад»⁵, и постукивает пальцами по столешнице.

– Я… нет. Я…

И где та дерзкая любительница кирпича? Уверенность в себе как ветром сдуло.

– Приглашаю вас к себе, если нет более выгодных предложений.

К себе… куда? Андрей Григорьевич… что? О! Стоп, это то, о чем я думаю? Это…

Чтобы не показаться совсем идиоткой, я молча киваю несколько раз и забываю поблагодарить Аполлонова, когда с громким топотом к преподавательскому столу с ноутбуком в руках спускается великан Голицын в черной кожаной куртке, которую пора бы спрятать в дальний угол до осени. Но чего только не сделаешь на радость поклонницам, которые пищат от его прикида! Какие жертвы во имя имиджа, чтоб его!

– Простите, что отвлекаю, но у меня возникли очень срочные дела. Вот проект, – тычет он Андрею Григорьевичу. – Вот дом. Тут солнечные батареи. Вот это место под парковку, здесь окна. Ну, вы поняли. И да, я использовал вот эти перекрытия. Ну и, разумеется, газобетон, от которого вы в таком восторге. Короче, разберетесь. Анна, вы вчера у меня оставили. – И этот сумасшедший вручает мне скетчбук! При всех! – Такая рассеянная. – А это он сообщает уже Аполлонову, еще и как будто по секрету.

У меня нет слов. Потому что лучший момент моей жизни безобразно испорчен.

Голицын закрывает ноутбук, перед этим скинув проект на почту Зайца, прячет компьютер в сумку и… целует меня в щеку! Прямо на глазах у всех одногруппников, Зайца и Аполлонова.

– Пока, Санта-Анна, – рокочет он где-то у моего уха и, закинув сумку на плечо, уходит.

– Что за дурак! – рычу я, но мой гневный шепот тонет в гомоне, который поднимает группа. – Извините, я…

– Можете идти, – коротко произносит Аполлонов, потом поворачивается к Зайцу, отплачивая ему его же монетой. – Верно? Вопросов нет?

– Нет, – подтверждает профессор, смутившись явному уколу.

Я в ту же секунду вылетаю из аудитории, прижав к груди сумку и ноутбук. Пытаюсь продышать этот унизительный кошмар, когда…

– О, Анька, я успела? – Ко мне на всех парах летит Роксана. Ее черные волосы подлетают на каждом шагу. На них остатки афрокудрей не первой свежести, лицо наполовину скрыто черными очками, а под ними, уверена, следы вчерашнего праздника.

– Успела. Иди. Я записала тебя пятнадцатой по списку. Принимают пока восьмого или девятого.

– Все… – Она останавливается передо мной, чтобы спросить: – Все хорошо?

– Просто замечательно, – чересчур резко отвечаю я, потому что до сих пор не знаю, как объяснить Роксане, почему я продинамила ее клиента. За полночи так и не придумала оправданий, кроме «твой Голицын – засранец, а я трусиха, которая не сумела заставить себя вернуться в салон».

Я ее подвела. Впервые. Пусть она и заноза в заднице, но я искренне верю, что она бы меня никогда так не подставила.

– А, Роксана… – с трудом выдавливаю из себя.

– Слушай, и спасибо за Кокоса, – вдруг выдает она.

– Ко… коса? – Я даже заикаюсь.

– Ну, вчерашний клиент. Он позвонил, сказал, что выбрал третий вариант. В пятницу будем бить. Слушай, ты супер! Правда! Я бы такого не придумала. Перья, крылья… Это намного круче старомодных вензелей, которые обычно бьет себе этот мужик. Не представляю, как ты его уломала.

– И я… не представляю, – на автомате повторяю за Оксаной, соображая, кто все это устроил. И мне это ой как не нравится.

– Как точка, кстати?

– Взяли на практику. Несмотря на вмешательство… – я очень стараюсь контролировать растущую злость, – некоторых преступных элементов. Голицын опозорил меня перед всей аудиторией!

– Тебя? Да ладно. Зачем?

– Сама его спроси. Твой парень, ты и разбирайся! Иди уже! – раздраженно подгоняю ее, игнорируя поздравления.

Напряжена, потому что Роксана всегда была в курсе всех, даже самых незначительных событий моей жизни, а теперь впервые у меня появилась от нее тайна. И с кем! С Голицыным. Это же он выручил с клиентом? Потому что, если бы не он, подруга могла потерять клиента.

И что? Я ему теперь должна?