Читать книгу: «Паническая атака на улице Гашека. История всех моих кризисов», страница 2

Мы дружили с Дашей, вместе прогуливали уроки во дворике МВД в Челябинске. Я до сих пор не знаю, почему двор так назывался и почему это место было точкой притяжения модной молодежи Челябинска в 2008–2010 годах, но это было так. Даша познакомила меня со своими друзьями, я ее – со своими, а однажды степень близости дошла до настолько высокой отметки, что Даша доверила мне историю своей первой любви и первого секса. История, стоит отметить, жуткая. Когда я ее пересказывала психологу пару лет назад, из меня вырывались то истерический смех, то возгласы «Боже, какой ужас!».

Как вы уже знаете, Даша была из обеспеченной семьи, но такой оторвой, что вела жизнь далеко не благополучной богатой девочки. Она сбегала через окно первого этажа в ночные клубы, закатывала безумные вечеринки дома, пока родители были на даче. Самое безобидное – уходила из дома (откуда ее провожала мама) в джинсах и кофте, а пока ехала в маршрутке, переодевалась в короткие шорты и топ и шла пить с парнями-студентами к кому‐то на квартиру. Возможно, вам интересно, как сложилась судьба Даши. Весьма благополучно. Она уехала учиться за границу, вышла замуж, поселилась с супругом в Лондоне, завела блог, набрала двести тысяч подписчиков. Когда я смотрю с левого аккаунта ее фотографии в Regents Park⁶ c очаровательным малышом в желтых резиновых сапожках Hunter, то в ушах звучит голос Даши: «Ссать хочу – пипец!» – а потом вижу картинку, как она идет из дворика МВД за гараж шатающейся походкой. Жизненные метаморфозы!

Вернемся к истории любви. Однажды летом (как раз тогда, когда Даша, не сказав маме, проколола нос и покрасила волосы в розовый, чтобы стать эмо) она познакомилась с компанией взрослых парней. Ей было пятнадцать, им по двадцать – двадцать пять лет. Она влюбилась в Максима, у них закрутился роман, случился первый секс (хотя не удивлюсь, если рассказы Даши о сексуальных похождениях были просто фантазиями, чтобы казаться крутой в глазах подруг, – по крайней мере, я делала так), а потом он куда‐то пропал. Не отвечал на эсэмэски и звонки. Адреса его она не знала, потому что встречались они на улицах или на вписках. Роман случился в июле, в августе мы съездили в лагерь в Крым, а осенью начали дружить заново после «Мась, ты как?».

В сентябре Даша встретила их общую с Максимом подругу, которая сказала, что знает номер телефона его бабушки. Даша его записала и, когда мы в очередной раз встретились, попросила меня позвонить. Я очень стеснялась, репетировала речь, но набрала номер.

Бабушка сначала отнеслась ко мне с подозрением, но в итоге все рассказала: Максима посадили в тюрьму за хранение наркотиков, потому что нашли у него гашиш. Оказалось, что его сдал друг Артур, которого Даша тоже знала, – они были из одной компании. Бабушка оставила адрес тюрьмы, в которой сидел Максим, чтобы Даша могла написать ему письмо. Когда я повесила трубку, то следующее, что мне пришлось делать, – успокаивать Дашу. Мы звонили из моего дома, телефон стоял в кабинете отца. Слушая разговор, она поняла, что случилось, села на пол и заплакала. Мне было сложно понять ее драму, да и сейчас трудно. Объясняю себе это лишь тем, что нам было по шестнадцать лет и даже легкая влюбленность могла обернуться трагедией в трех актах. Не думаю, что Даша его действительно любила, и вряд ли сейчас, вспоминая парня Максима, она глубоко вздыхает в своих шикарных апартаментах на Kensington High Street⁷.

На следующей день мы встретились с Дашей в «Макдоналдсе», заказали по капучино и начали сочинять любовное письмо на зону. Я советовала подруге признаться в чувствах. Даша была не такой. Когда ты bitch with poker face, то сентиментальное письмо – не твой стиль. Она написала сдержанное послание, только в конце добавила «целую» и нарисовала сердечко на полях. Даже над «целую» мы думали добрые двадцать минут. Дописав письмо, мы упаковали его в заранее купленный конверт, наклеили марки и бросили в почтовый ящик. Даша долго размышляла, какой указывать обратный адрес, даже предлагала написать мой, но, во‐первых, консьержка по просьбе моей мамы всю почту отдавала только ей в руки (чтобы не пропустить важные письма – из налоговой, например), а во‐вторых, у меня не было ни единой мысли, как объяснить родителям, почему на наш адрес пришло письмо для Даши Могильниковой из исправительной колонии № 3.

Когда мы тусовались с Дашей за кинотеатром «Киномакс Урал», где находился «Макдоналдс», я даже представить не могла, что письмо в колонию станет причиной первого серьезного кризиса не только для нашей дружбы, но и для дружбы в целом (моего представления о ней, по крайней мере). Не зря спустя много лет я вспомню эту ситуацию в кресле у психолога, потому что именно после нее я стала воспринимать дружбу как нечто опасное, начала ждать от людей подвоха, даже если они полностью располагали к тому, чтобы доверять им.

Помимо меня у Даши была еще одна подружка, Настя. Как и многие подруги Даши, она была непримечательной и во всем потакала bitch with poker face: одевалась как она, прогуливала учебу, если Даша вдруг решала пойти утром пить пиво в дворик МВД, и терпела от подружки любые унижения.

Когда Даше стали приходить письма из колонии, на каждое из которых мы коллегиально сочиняли ответ, то bitch with poker face стала не просто центром нашей компании (хотя она им и была), но еще и королевой драмы. Она страдала, что ее возлюбленный в тюрьме, да еще и по вине друга (что мы обсуждали на каждой встрече), который тоже стал захаживать во дворик и пить со своей компанией. Артур был сильно старше нас, и, так как его ненавидела Даша, мы тоже должны были его ненавидеть. В очередной раз, когда мы с Настей пошли писать за гараж, я сказала ей:

– А парень такой симпатичный, жаль, что мудак.

– Он тебе нравится? – спросила Настя.

– Внешне да, вроде симпатичный.

На этом диалоге наше рандеву за гаражами закончилось. После мы разделились: я, моя школьная подруга Нина (про нее я вам расскажу позже) и два парня, которые учились в одном колледже с Дашей, пошли в «Макдоналдс» поесть, а Даша, Настя и еще одна ее подруга, Тамара, остались во дворе.

Через полчаса к нам пришла разъяренная Даша со своей серой, на все согласной свитой и гневно обратилась ко мне: «Не хочешь объясниться?» Я искренне не понимала, в чем дело. «Объясниться в чем?» – недоумевала я.

Воспроизвести наш диалог сложно – прошло больше десяти лет, – поэтому буду краткой. Суть претензии заключалась в том, что якобы я влюблена в Артура, и как я посмела, ведь он предал ее Максима! Любая моя попытка объяснить, что это бред, что я ни в кого не влюблена, разбивалась о Дашины колкости из серии: «Вон дверь, вон выход, встала и вышла отсюда». Ребята молчали, Настя ни разу не посмотрела в мою сторону. Происходящее напоминало битву титанов, потому что мы с Дашей были лидерами в компании и вмешиваться никто не осмеливался. В итоге я встала и ушла, Нина со мной.

Если бы подобная ситуация возникла сейчас, я бы убивалась из‐за нее не дольше двух минут. Тогда же было чувство, будто перестал работать закон всемирного тяготения, я схватилась за крошечный, торчащий из рыхлой земли саженец и надеюсь, что он меня удержит и я не улечу в холодный космос. Мы с Ниной шли молча. Я чувствовала себя оплеванной и униженной. Когда я пришла домой, мама спросила, что случилось, я ответила: «Ничего» – и закрыла дверь своей комнаты.

С Дашей мы не общались. Все ребята из нашей компании писали то мне, то ей с вопросом, когда же мы помиримся. Я понимала, что Даша никогда первая не напишет. На Настю мне было плевать. Спустя две или три недели я начала скучать по Даше, нашим тусовкам – и все‐таки написала ей в аське⁸.

«Я соскучилась, Даш».

«И я. Давай погуляем?»

Не знаю, что тогда двигало мной, почему я решила ей написать, несмотря на унижение, от которого долго отходила. Когда ты молод, всё проще. Проще ругаться, проще мириться. Наверное, так.

Я и Даша пришли к выводу, что Настя просто хотела нас поссорить и во всем, конечно же, виновата только она. Мы продолжили дружить, но внутри меня все равно что‐то осталось надломленным. Компания была рада нашему воссоединению, однако существовать ей оставалось недолго. Вскоре я окончила одиннадцатый класс и уехала учиться в Москву, кто‐то из ребят тоже уехал, – иными словами, у каждого началась своя жизнь и дворик МВД стал тесным для всех нас. Как сложилась жизнь Даши, вы уже знаете. Я никогда в ней не сомневалась: она из тех людей, которые из любой ситуации если не выйдут победителями, то отделаются минимальными потерями. Что оставалось и остается для меня открытым вопросом – что у нее в сердце? На душе? Где она настоящая? Надеюсь, сейчас все изменилось и она уже не bitch with poker face, а sophisticated lady⁹, которая живет в ладу со своими чувствами, и дюжина-другая защитных масок ей больше ни к чему.

Недавно мы говорили с мамой про детство, мое и ее. Это не самая простая тема для нас обеих, потому что в ней всегда появляется бабушка, с которой у мамы свои отношения, а у меня свои. И я постоянно защищаю бабушку. Даже когда мама на нее не нападает, я все равно главный бабушкин адвокат. А какой разговор о детстве без разговора о родителях? Но в одном мы с мамой сошлись: самые счастливые наши воспоминания о детстве заканчиваются тогда, когда мы из детей начали превращаться в подростков.

Подростковая социализация – это ужасно, взросление – это жестоко. В какой‐то момент ты перестаешь быть ребенком, тебе надо учиться самому принимать решения: дружить с кем‐то или нет, ответить на «наезд» или нет, проявлять самому агрессию или держать себя в руках, – и что бы ты ни решил, в любом случае будет больно. Сейчас мне двадцать девять лет, и я счастлива, что выросла. Теперь я знаю, что делать со своими поступками и чужими, со своими чувствами и теми, которыми другие делятся со мной. Да, сначала я научилась защищаться, но потом – договариваться со своими защитными механизмами. Не скажу, что я научилась жить. И мне, и вам предстоит выучить еще много уроков, пока врач холодными пальцами не прикоснется к нашим артериям и не покачает грустно головой.

В моей жизни до сих пор есть люди (друзья в том числе), как Даша и как Кирюша. Иными словами, те, кто сильнее меня, и те, кто слабее. Я учусь не бояться первых, обозначать им свои границы и не тушеваться, если их реакция оказывается слишком резкой. Вторых я учусь ценить, уважать и любить, даже когда они сами себя не ценят и не любят. Единственное, чему я так и не научилась, – прощению. Наверное, поэтому Кирюша приглашает меня на свою свадьбу (она научилась), а я смотрю фотки Даши с левого аккаунта, потому что не хочу, чтобы она думала, будто интересна мне. Я могу отрефлексировать прошлое, забыть произошедшее, сделать выводы, но на одни и те же рельсы дважды не встаю. Пробовала. И, как вы уже знаете, ничего путного из этого не вышло: сначала я помогала сочинять письма зэку, а потом меня с позором прогоняли из «Макдака».

Я с завистью слушаю чужие истории о друзьях детства, особенно если эту дружбу получилось пронести через всю жизнь. Даже если не получилось, у человека все равно от нее осталась теплота внутри. У меня такого нет. Оглядываясь назад, на то, какие меня окружали люди, в какой среде я росла (где, например, разного рода насилие было нормой), я не удивляюсь, почему не была хорошей подругой и почему дружба не стала для меня ценностью. Я видела ложь, лицемерие, унижение – и сама транслировала это. К сожалению, это не та почва, на которой можно выстроить крепкие и долгосрочные отношения.

Хотя сейчас кажется, вернись я в девяносто восьмой на подготовительные занятия, куда меня привез папа на голубой «девятке», я бы так же спросила Кирюшу: «Как тебя зовут?» – но попробовала бы стать ей лучшей подругой, чем была.

Глава 2
Я с тобой больше не дружу

О бойкоте я знаю не понаслышке. Мне его объявляли неоднократно: и в школе, и в летних лагерях, куда я ездила отдыхать. До сих пор не знаю почему. Возможно, дело в дерьмовом характере. Возможно, в моей неугомонной личности, которой всегда надо заявлять о себе. Хотя, думаю, это совокупность: и характер, и склад личности.

Первый бойкот мне объявили в пятом классе. Со мной никто не общался в течение месяца. Причину, как ни пыталась, вспомнить не смогла. Помню лишь то, что конфликт был с мальчиками, а потом они настроили против меня девчонок. Как все закончилось, тоже не помню. Кажется, будто детская жизнь просто пошла своим чередом и вчерашние враги стали снова друзьями, как часто бывает, когда тебе одиннадцать лет. Все, что помню из того времени, – болезненное до нетерпимости чувство отверженности. Кажется, будто все люди, которые разом от меня отвернулись, поставили своим поступком под вопрос мое право на существование.

Второй бойкот был в «Апельсине», где я познакомилась с Могильниковой. Я поссорилась с двумя девушками из Ленинского района Челябинска, о котором слагают жуткие легенды. Выражаясь проще, это самый гопнический район. Девушки из Ленинского были заводилами, мы что‐то не поделили – и я снова стала изгоем. Утром все пошли на пляж, и компания демонстративно со мной не общалась, а когда я положила свои вещи на лежак, то мне сказали: «Здесь занято». Тогда я испытала новое чувство: вынужденного одиночества. Казалось, будто меня бросили, покинули. Хотелось собрать вещи и уехать домой, но мне было пятнадцать лет и сделать я этого не могла.

Третий случай бойкотом назвать не могу, но чувствовала я себя вновь паршиво. Тогда я не замечала полутонов, в голове вертелась уже знакомая мысль: «Снова одна». Было это чувство отверженности или же одиночества – сложно сказать. Когда ты привык к тем или иным состояниям, по крайней мере они тебе хорошо знакомы, то ты просто пребываешь в них, без необходимости распознавать каждый оттенок. Мы поехали с классом в Питер – конечно же, на поезде. Нам было по шестнадцать лет, и я первая заняла место в «купе», а не на «боковушке». Позже подошли парни, следом их девчонки, и они сказали, что заранее договорились, что будут ехать вместе в «купе». Я спорила, не хотела уходить, но когда поняла, что я одна против шестерых, то встала и пересела на другое место. Конечно, я была зла и почувствовала себя униженной, но в конечном итоге «снова одна». Потом мы все вроде как помирились, но все равно я ощущала себя изгоем, потому что не чувствовала, что я интересна общей компании. Скорее так – я никогда им не была интересна (и не должна была), все десять лет школы, хотя всегда чувствовала внутреннюю потребность быть интересной окружающим.

Вероятно, кто‐то из вас это читает и недоумевает: «Неужели она последние шестнадцать лет страдает из‐за того, что ее выгнали с полки в плацкарте?» К слову, когда вышла моя книга «Раньше девочки носили платья в горошек», подобные вопросы я получала с завидной регулярностью. Дело не в полках, плацкартах и подружках bitches-with-poker-face, а в том, как эти ситуации повлияли на меня. Каждый день я, просыпаясь, заново знакомлюсь с собой и вижу на себе печать тех дней и событий. Какие‐то уже смылись, от каких‐то остались еле заметные следы, а некоторые так глубоко просочились краской под кожу, что мне ничего не остается, кроме как принять их и перестать отводить взгляд.

Я уже взрослая тетя; по крайней мере, себе шестнадцатилетней я двадцатидевятилетняя показалась бы именно такой, но в основе всех новых отношений, в которые я вступаю, лежит мой страх оказаться отвергнутой, брошенной, одинокой, униженной – все эти состояния родом из моих многочисленных юношеских дружб. Главный защитный механизм, который я выработала, – показывать людям, что я сильна, холодна и неуязвима. Как наши сила, холод и неуязвимость воспринимаются другими людьми? Чаще всего они тоже чувствуют себя отвергнутыми, одинокими и в отдельных случаях униженными. Удивительно все закольцевалось: спустя годы я начала поступать с людьми ровно так же, как когда‐то другие поступали со мной, – отвергать и бросать. Неосознанно. Мне будет казаться, что таким образом я защищаю себя, хотя уже давно никто не нападает.

За всю свою жизнь я дважды сказала людям – двум подругам: «Я с тобой больше не хочу общаться». Горжусь ли я этими поступками? Нет. Но они были нужны мне, чтобы увидеть, как боль, которую когда‐то причиняли мне, я начала причинять другим. А еще чтобы доказать самой себе, что я могу выходить из тех отношений, в которых мне некомфортно. Когда мне было шестнадцать лет, я этого не умела. Более того, даже возвращалась в отношения, где мне было плохо. В первом случае я не пожалела, что перестала дружить с человеком, во втором – пожалела, но все закончилось хорошо для нас обеих: мы выросли, а дружба в конечном счете стала только крепче.

С Гульнарой мы познакомились на презентации моих еще самиздатных книг «Кир» и «Йенни». Лето, просторная студия художника на Китай-городе, шампанское, красная смородина и тополиный пух, лениво перекатывающийся по паркету мастерской. Презентация была закрытая, но записаться можно было через директ «Инстаграма». Так Гульнара и сделала. До того жаркого июньского дня я ее никогда не видела. На встрече было еще тридцать девять человек, и я почти никого не знала. Тогда, конечно, я была очень местечковым писателем, но у меня уже была небольшая аудитория, которая была рада поддержать выход книг и бесплатно выпить игристого в субботний вечер.

Позже Гуля признается, что всегда мечтала о друге-писателе и, придя на презентацию, решила попробовать со мной подружиться.

Уже не первый год я веду блог, выношу в публичное пространство творчество, мысли и отдельные пазлы своей жизни, но, наверное, никогда не привыкну к тому, что нравлюсь людям. Многие бы хотели со мной дружить, кто‐то даже прилагает немалые усилия, чтобы приблизиться ко мне, стать приятелем. В этом нет фанатизма или налета маньячества, скорее искренний интерес одного человека к другому, но, даже чувствуя это и понимая, я все равно абсолютно холодна к чужим устремлениям. Я не радуюсь и не благодарю за это Вселенную. Мне все равно. Более того, я редко тянусь людям навстречу и сама никогда не стремлюсь никому стать другом. Всему виной те самые детские и подростковые ситуации, которые сейчас «смешно вспоминать». Нам стыдно возвращаться в детство, вспоминать, как нас прогнали с шезлонга или из купе, ведь мы уже взрослые. Да, мы взрослые, но целиком состоим из первых пятнадцати-шестнадцати лет жизни, когда были слишком уязвимы, а следовательно, впитывали все подряд, что впоследствии стало тем самым каркасом, на котором держится наша взрослость.

В дружбе с Гулей я все время чувствовала фальшь. Что‐то было не по‐настоящему, и я долго не могла понять что. Мы общались, смеялись, были откровенны друг с другом и пару раз даже переживали совместное похмелье наутро после ночных посиделок у нее на балконе с красивым видом на МГУ. Для меня похмелье – состояние уязвимое (помимо того что крайне противное), и я предпочитаю его проживать одна дома, а если и делю с кем‐то, то только с тем, кому доверяю.

Мы с Гулей обсуждали литературу, читали тексты друг друга, мечтали о совместном путешествии куда‐нибудь в Европу, а иногда ездили на ее машине в Подмосковье на уик-энд. Все шло к тому, чтобы стать близкими подругами не на какой‐то отрезок, а на перспективу, а я бы и рада, но от чувства фальши отделаться так и не могла.

Причиной нашего разрыва стал Гулин характер. Одна черта: сначала говорить, а потом думать. И еще одна: поучать, давать советы. Головой я понимала, что ни в первой, ни во второй черте нет примеси зла; все мы время от времени ляпаем что‐то лишнее или нарушаем чужие границы, главное – понимать эти свои черты и уметь себя контролировать, но принять характер подруги я не смогла. В очередной раз она что‐то ляпнула или дала мне непрошеный совет, и я поняла, что не хочу ничего выяснять, не хочу говорить о своих чувствах, хочу просто изолироваться от человека. Было ощущение, будто я, вступая в эти отношения, заведомо знала, что в случае трудностей работать над ними не буду, а просто ретируюсь и на этом закончу. Так я и поступила.

Как это часто бывает, после нашей очередной встречи, когда меня что‐то сильно задело, я начала постить двусмысленные сториз. Она мне написала в директ: «Кать, это ты про меня???» В тот момент я окончательно поняла, что устала говорить людям «все нормально», когда не все нормально, поэтому ответила Гуле: «Да, про тебя». Так произошел наш непростой разговор, в результате которого я сказала, что не хочу с ней больше общаться.

«Вообще?» – спросила она. «Вообще», – ответила я. После этого мы действительно какое‐то время не общались. Через две недели Гульнара прислала мне длинное аудио, точнее, переслала. Видимо, она записывала его кому‐то, чтобы в чем‐то удостовериться (например, насколько донесла ту или иную мысль), и прислала сообщение мне. Не знаю, почему я запомнила эту деталь. Наверное, потому, что я стояла у выхода из аэропорта Челябинска, было холодно, я ждала, когда меня заберут родители, – а тут аудио на шесть минут. Когда я прослушала сообщение от Гули, мне стало ее жалко. Нет, это было не чувство жалости, которое унижает человека, а скорее что‐то приближенное к сочувствию, состраданию. Не помню, что я ответила, но что‐то во мне щелкнуло, и я, не желая этого по‐настоящему, все‐таки решила возобновить общение, даже попросила у нее прощения за ситуацию. Однако ключевым здесь было «не желая», именно поэтому наше перемирие продлилось недолго, и я ее в итоге везде заблокировала.

Возможно, мое поведение кажется неадекватным. Таким оно и было. Со стороны я всегда выгляжу непоследовательной и хаотичной, когда вру себе, когда неискренне вступаю в отношения. Именно такими были отношения с Гулей с моей стороны: неискренними. Тогда я этого, конечно, не понимала. Гуля хотела дружить со мной, а я с ней – нет. Изначально интерес был односторонний, я стала ее другом-писателем-сбывшейся-мечтой, но кем для меня была она?

Как я уже писала, в силу своего прошлого опыта сейчас мне трудно привыкнуть, осознать и уж тем более как‐то радоваться тому, что я нравлюсь людям, я им интересна (как я всегда мечтала), а многие, как и Гуля, хотят со мной дружить. Тогда я этого не понимала и неоднократно попадала в ловушку: человек располагал меня к себе, я была не против, но даже не спрашивала себя: а хочу ли я дружить с ним? Интересен ли он мне? И если да, то готова ли я принимать какие‐то негативные черты его характера, потому что помимо них есть еще то, что мне нравится, что для меня важно, что мне интересно?

За что мне стыдно перед Гульнарой, так это за мою неискренность. В свое оправдание скажу, что я сама этого тогда не понимала, а просто плыла по течению. Сейчас, когда какой‐то человек снова располагает меня к себе, я задаюсь вопросами: я хочу дружить с ним? Он мне действительно интересен? Это правда взаимно? Или я снова попалась на удочку хорошего отношения, комплиментов и повышенного интереса к себе – иными словами, клюнула на все то, чего в моей жизни не было, когда я особенно в этом нуждалась? И если ответы не утвердительные, то я резко вытягиваю руку вперед – и не позволяю ни себе, ни человеку нарушать безопасную для нас обоих приятельскую дистанцию. Гульнара преподнесла мне важный жизненный урок, за что я ей очень благодарна, и надеюсь, что для нее наши отношения тоже стали не менее важным жизненным уроком.

Второй случай, когда я перестала общаться с подругой, произошел немногим позднее, чем история с Гулей. Речь о моей близкой (спойлер: до сих пор) подруге Розе. Если быть честной, моя дружба с Розой тоже началась с ее интереса ко мне и моему творчеству. Но и Роза оказалась интересной для меня. Естественно, когда наше общение только начиналось, я этого не понимала. Все, как и в случае с Гулей, плыло по течению. Мне нравилось и до сих пор нравится говорить с Розой о литературе, истории, политике. Последнее время мы много рассуждаем о психологии, об отношениях с семьей, о том, что происходит в мире (не говорить об этом невозможно). Роза мне интересна; да, это произошло не сразу, но на это не ушли годы. С Гулей мы дружили почти год, а дружба зиждилась только на игристом и глупой болтовне (почему‐то сейчас мне кажется, что она думает точно так же).