Маленький памятник эпохе прозы

Вдруг из динамиков тихонько полилась приятная скрипичная музыка: прямо под конец моей речи, получилось эффектно. Музыка дала нам возможность просто помолчать. Глядя в разные стороны, избегая смотреть глаза в глаза. Я чувствовала себя опустошённой, больше всего на свете мне хотелось прилечь, закрыть глаза и уснуть. Этот монолог, не такой уж длинный, выпотрошил все силы. И сердце немного заболело, во как! Давно этого не повторялось. Но как бы фигово мне ни было, выражение моего лица, как обычно, демонически непроницаемо.

В конце концов, я решилась посмотреть на Марину. А вот у той был печальный вид, глаза предательски поблёскивали.

– Сначала я хотела сказать, что ты наговорила чуши, – тихонько начала она, увидев, что я смотрю на неё. – А потом подумала – какого чёрта? Ты описала всё настолько точно, будто у нас под обеденным столом всё время сидела и наблюдала. Ты очень умная.

Я усмехнулась.

– Тут не надо быть семи пядей во лбу. Это настолько очевидно, Марина.

– Но послушай, – оживилась она. – Неужели ты на самом деле не хочешь приобрести такие связи, которые могут дать тебе потрясающие возможности для карьеры! Это же Клондайк!

– Марина! Я ж чётко сказала: не хо-чу. Не карьеры не хочу, а вот этого вашего раута. Пусть я трижды дура, но мне и неинтересно, и времени жаль. Сюда, в кафе это дурацкое, я с трудом себя заставила пойти, мне пафос с помпезностью поперёк нутра. Кстати, имей в виду: за себя плачу сама, у меня есть деньги, это не проблема. Другое дело, что мне немного обидно их тратить таким бездарным образом, понимаешь? Здесь ни кофе не лучше, чем где-то ещё, ни пирожные. Я ради тебя сюда пришла, думала, просто поболтаем. Эх… Марина, не выйдет ничего. И никогда. Забудь и не напрягайся так, не порти свою семейную жизнь. Хочешь видеться, приезжай ко мне, давай встречаться в городе. Но я к вам – никогда. Успокой Алёшеньку на сей счёт.

– А когда… а если его не будет в Москве? – господи, она всё-таки, кажется, ревёт! И рвёт мне сердце…

Друзей теряют всевозможными путями. Иногда вот так. Довольно экзотический и своеобразный способ, правда?

С тех пор мы не созванивались с Мариной никогда.

Малюдок больше не было в моей жизни – обе самые дорогие подруги оказались страшно, непреодолимо далеко, хотя и по-разному.

Подруги мои, мои потери.

Тётя Мотя

Редакция, где отныне я работала, была похожа на эдакий иллюзион – обманывала зрение. Заходишь и видишь просторный зал, в котором столы стоят попарно, как в самолёте или, точнее, как в школьном классе, только «парты» расставлены не в два, а в четыре ряда. Люди работают практически бок о бок, а значит, всегда могут перекинуться словом или даже поговорить. При этом тихо, как опять же в школьном классе во время контрольной. Никто не болтает, лишь иногда скрежещет принтер или негромко гудит факс.

Приглядевшись, понимаешь, что «совы – совсем не то…». Каждое рабочее место отделено от внешнего мира прозрачными перегородками. Фактически у всех сотрудников есть собственный миникабинет с невидимыми стенами. Внутри этого небольшого аквариума иллюзия становилась почти сюрреалистической: прочные и прозрачные пластиковые стенки здорово искажали звуки, доносившиеся «снаружи», что вызывало ощущение нереальности происходящего вне стеклянной банки. Чувствуешь себя рыбкой в чистом аквариуме. Духоты, несмотря на выгородки выше человеческого роста, никогда не ощущалось, помещение прекрасно кондиционировано. И попадая на своё рабочее место, ты сразу понимаешь, что возможность общения с соседом – иллюзия.

Тот, кто придумал так организовать работу, посчитал, что это повысит производительность труда. И оказался прав! Поболтать с коллегами удавалось только в перерывах на обед, в курилках – и всё. Посещение коллеги в выгородке видно начальству, которое всегда и обо всём делает выводы. Никто особо не рисковал, ведь грустные прецеденты случались.

Но это вовсе не значило, что я, не поднимая головы, восемь часов трудилась над текстами. Никакому рекламному отделу невозможно было набрать столько заказов, чтобы они съели всё моё время. Нередко я нагло играла на компе в игрушки-ходилки-убивалки. До тех пор, пока в скором времени лавочку не прикрыли и не очистили все компьютеры от безобразия. Пришлось перейти на кроссворды.

И ещё я любила наблюдать за людьми. Не всегда это оказывалось увлекательным занятием – ну, сидят, работают, иногда в носу кто-то поковыряет, другой зевнёт или с мечтательной физиономией в окно уставится надолго, будто впав в транс. Но кое-кто забавлял.

Например, совсем юные девочки, только окончившие школу и принятые на должности секретарш и курьеров. Они старались выглядеть «офисно-сексуально», как в американском кино. Тогда в моде был фильм «Деловая женщина» с Мелани Гриффит – ах, как кружили юные головы те офисы и наряды! Ну, и Харрисон Форд, разумеется.

Узкие юбки-карандаш, высокие каблуки, облегающие полупрозрачные блузочки. Боевой раскрас на лице – непременно. Тяжёлый макияж делал юные мордашки старше и хуже, но поди им объясни, докажи!

Коллектив нашего глянца был в основном женский, но по технической части мужчины имелись, а уж весь сисадминский отдел полностью состоял из мужчин до сорока лет! И отдел был большой, располагался по соседству, обслуживая весь холдинг. Правда, ни одного Харрисона там не наблюдалось, увы.

Тем не менее, стоило любому компьютерщику появиться в нашем многоячеистом аквариуме, как девчонки начинали изо всех сил корчить из себя Мелани Гриффит или Сигурни Уивер: красиво виляли бёдрами, фланируя от факса к принтеру и обратно, что-то сканировали и распечатывали, настолько громко переговариваясь «взрослыми» голосами, что даже в «аквариуме» было слышно:

– Маша, а что там со второй полосой?

– Правка уже сдана?

– Кто вычитывал гранки?

От смеха я удерживалась с большим трудом: это всё было не их ума дело, я даже не уверена, что они до конца понимали, о чём говорят – просто слышали фразы в редакции и, как малышки, играли во взрослых тёть, чтобы на них обратили внимание и заметили, их неописуемую красоту.

Я пишу об этом без раздражения, наоборот – девчонки-молодцы, работали, не балбесничали, просто ещё не стали взрослыми. Некоторые из них учились вечером или заочно. Удивительно, какими глупенькими детьми они мне казались, а ведь я старше них всего лет на семь. Значит, семь лет назад такой же смешной для кого-то была я сама. Вспомнила, как Вера смеялась: «Дети твоего года рождения уже научились разговаривать?». Теперь я её, кажется, поняла.

Большинство в редакции составляли женщины прекрасного бальзаковского возраста, от тридцати до сорока – удивительно разные, будто случайно занесённые неразборчивым вихрем в одну команду из абсолютно несхожих миров. Если всех женщин, от корреспонденток до редакторов отделов, взять и обобщить, то они, как масло с водой, разделятся на два основных типа: «дамы» и «мымры».

«Дамы» – ухоженные, следящие за каждым своим наманикюренным ноготком, элегантные и модные леди. Стиль и лоск. Тяжкий уход за собой, тренажёрные залы и утренние пробежки. В салоны красоты записаны на три месяца вперёд на все необходимые процедуры – маникюр, педикюр, стрижка. Практически у всех высоченные каблуки и неудобные узкие юбки.

«Мымры» – женщины, ни капли не озабоченные имиджем, небрежно забирающие волосы в хвост или пучок, ни за что не встающие с утра на полчаса раньше ради макияжа, всем одеждам предпочитающие джинсы и рубашки или просто длинные, до колен, свитера-хламиды зимой и платья-футболки летом. И никаких шпилек, ни боже мой! Только удобные кроссовки или балетки.

«Дамы», разумеется, свысока поглядывали на «мымр», и напрасно. Потому что одна отличительная особенность «мымр» оказалась настолько показательно очевидной, хоть диссертацию на эту тему пиши.

Джинсовые и ненакрашенные кадры профессионально были на голову выше их дышашими духами и туманами коллег. Не хочу сказать, что «дамы» никуда не годились. Нет, вполне себе средней руки авторы и редакторы, на три с плюсом или даже на четыре с минусом. Но именно «мымры», образованные и талантливые, делали журнал лидером среди подобных изданий, благодаря отличным материалам и высокопрофессиональной редактуре. Красотки же в основном работали на подхвате, а заодно украшали собой повседневность. Наверное, это тоже важно.

Я брала пример именно с «мымр». А они вовсе не были уродливыми или запущенными, просто на работе не придавали глупостям внешности никакого значения. Я видела их в иных ситуациях, они умели и могли выглядеть привлекательно, одеться красиво, потому что всему есть время и место.

После радийного демократизма ужасно не хотелось влезать в неудобную одежду и поднимать себя на каблуки. Но когда я устраивалась в журнал и увидела редакцию, количество эффектных женщин меня шокировало. Обалдев от высоты шпилек, безупречных причёсок и узких юбочек, я просто не заметила «серых мышек», прилежно работавших в своих закутках, не привлекая внимания.

Начальники в журнале были большими молодцами, потому что сумели найти сразу несколько талантливых и умных «мымр». А рядом с ними работали красавицы – те, кого лично я посчитала бы балластом, потому что подобрать суперпрофи на все вакансии – задачка невыполнимая при лимитированном бюджете. К тому же кто-то должен писать и такие репортажи: «В Доме Моды Вячеслава Зайцева прошёл показ весенней коллекции. Известный модельер снова порадовал публику незаурядной фантазией и разнообразием, новизной форм и свежестью стиля». Зачем нужен талант для подобных подводок к фоторепортажу? Достаточно минимальной грамотности.

Итак, я радостно влезла в кроссовки, джинсы и свитер. Иногда в руководстве холдинга поговаривали о введении дресс-кода, но «мымры» тут же заявляли, что уволятся сразу, как только его введут. Поэтому нам обещали, что в любом случае нашей редакции эта зараза не коснётся.

Надеюсь, что меня считали во всех смыслах «мымрой». Это было бы здорово!

А ещё работала у нас одна всем «мымрам мымра». Звали её Нина Сергеевна. Да, по имени-отчеству, потому что она была ровесницей моей мамы. Нина Сергеевна прилежно трудилась как раз рядом со мной, справа за перегородкой. Она была настоящей отличницей и даже головой не вертела «за партой», поэтому я преотлично изучила её профиль.

Моя мама выглядела тогда куда моложе, лучше! У Н.С. были небольшие глаза, слишком глубоко посаженные, чтобы совсем пренебрегать косметикой, высокие, так часто встречающиеся в России почти азиатские скулы, крупный нос, бледные губы, которые, вполне возможно, когда-то имели правильную форму, но теперь поблекли, потеряли контур, а внешние уголки рта некрасиво опустились, прибавив лицу и возраст, и печаль. Коротковатая шея выглядела старческой – вся в морщинках и с обвисшей кожей. Жидковатые каштановые волосы, обильно тронутые ничем не закрашенной сединой, были коротко острижены.

Одевалась Нина Сергеевна «мымристее» всех: поскольку у неё была коренастая, полноватая фигура, она, наверное, стеснялась джинсов и носила жуткие трикотажные юбки до колена, открывавшие полные ноги, а сверху надевала невнятные блузки или пуловеры, абсолютно точно купленные на вещевом рынке по самой сходной цене.

Нина Сергеевна была отличным спецом. Корректором и редактором одновременно, хотя изначально, давным-давно, ещё до меня, её взяли именно на должность корректора. Но со временем выяснилось, что она блестяще может редактировать, а потому правит даже то, что уже прошло через редактора отдела.

– Танюша, извините, но, мне кажется, здесь нужно поправить. Смотрите – на три строчки дважды одно и то же заметное слово, а абзацем ниже – смотрите! – это же канцеляризм.

Нина Сергеевна произносила всё это тихонько, как бы смущаясь и понимая, что вроде лезет не в своё дело, но смолчать не может – ей режет глаз.

И какая-нибудь Танюша, будучи редактором отдела, горячо благодарила Нину Сергеевну и давала добро на исправление косяков. Поэтому женщину держали на должности корректора, но использовали, скажем честно, в хвост и гриву, доверяя ей окончательную проверку текстов. И она не роптала, а прилежно и добросовестно выполняла свою работу.

– Чумовая баба, грамотная, аки бог! – обсуждали её наши бабоньки в столовой или курилке (изредка я захаживала туда выкурить одну сигаретку за день – безо всякого удовольствия, исключительно ради общения и чтобы размять ноги). – Без неё уже сколько раз опозорились бы.

– Да, безупречное чувство языка и стиля, – кивали курящие «мымры».

– Но, господи, почему она так себя запустила? Ну, совок же в самом кошмарном варианте! – это кто-то из «дам».

– А вам-то что? – вступали в бой «мымры», таким образом заступаясь за своё право не быть «дамами».

– Да ничего, – пожимали плечами «дамы». – Просто странно. Она же не старая совсем, а вылитая тётя Мотя. Ещё немножечко и будет баба Мотя.

Тётя Мотя. Пожалуй, прозвище подходило, хотя и было грубоватым для скромной Н.С. Однако с тех пор я мысленно её так и называла. И наблюдала за ней больше, чем за кем-то ещё, и узнала о ней очень многое.

Вся жизнь и беда Нины Сергеевны была образцовым кусочком мозаики, сложенной из самых серых и беспросветных судьбин наших женщин, так и не сумевших вырваться из цепких щупалец совка, которые проникли в каждый момент и в каждый фрагмент их существования, начиная с детства и по сей день. Что нового и не совкового появилось в жизни Нины Сергеевны? Только эта редакция и современный офис. А после работы, как и прежде, стандартная квартирка в девятиэтажной хрущёвке, муж и двое взрослых сыновей. Супруг, хмурый и неласковый, когда-то работал инженером в конструкторском бюро, а теперь влачил унизительное существование, трудясь охранником на автостоянке какого-то богатого дома. Двое взрослых сыновей тоже были не шибко благополучны: вроде бы окончили вузы, но никому в качестве специалистов оказались не нужны. Поэтому старший работал в гараже механиком, делая этим одолжение всему свету, а младший вообще устроился курьером и принципиально не желал что-нибудь делать для перемены своей участи. «Я пять лет отучился в институте, с какой стати должен колотиться? Почему это для меня нет работы по специальности?» Почему для него нет работы по специальности? – ну-ка, ответьте, а то парень уже извёлся ждать, когда вы, наконец, пошевелитесь!

Дома три обиженных на жизнь мужика, чаще всего срывающих своё раздражение на жене и матери – той единственной в семье, которая оказалась востребована и зарабатывает нестыдные деньги. Вечно она им что-то должна, чем-то обязана. А эта несчастная курица терпит. Она их любит, понимает и жалеет. Твою богу душу бабушку!

Обо всём этом про Нину Сергеевну я узнавала очень постепенно: что-то кто-то рассказал о ней, иногда от неё самой, когда мы пересекались в столовой и садились за один столик или пару раз вместе шли к метро. Вот я и соединяла мелкие камушки мозаики в единую целую картинку жизни и бытия тёти Моти.

Скоро у меня к ней накопился миллион вопросов, ни один из которых я не решилась задать. И, слава богу, я не спросила у ничего тебе плохого не сделавшей женщины: «Зачем ты продолжаешь жить с беспомощным мудаком, когда с ним давным-давно всё ясно?» Или: «Как же так ты, такая трудолюбивая, добросовестная и хорошая, сумела вырастить двух недорослей в вечной претензии к миру, но только не к самим себе?»

Нина Сергеевна была ценным, даже бесценным специалистом, но, похоже, не осознавала этого. Её самооценка болталась где-то между нулём и нулём с одной десятой. Это проявлялось во всём – в походке (краешком, по стеночке), привычкой всех пропускать вперёд, даже мужчин и молодых девчонок. Такое впечатление, что ей внушили с детства, что она, маленькая, должна быть почтительной к старшим – отходить в сторону, уступать место и не рассказали, что однажды совсем взрослой станет она сама. А она почему-то или не заметила, или не догадалась, или забыла. Поэтому так и продолжала пропускать и уступать с видом послушного ребёнка.

Когда она общалась с людьми, то очень торопилась говорить, иногда у неё даже сбивалось дыхание: будто опасалась, что её перебьют, не дослушают или вообще не услышат. Если во время беседы с ней кто-нибудь случайно отводил взгляд, пока она говорила, то Нина Сергеевна повышала голос и отчаянно жестикулировала, привлекая к себе внимание и тараторила ещё быстрее. Если ей казалось, что всё напрасно и её не слушают, то через слово спрашивала: «Ты слышишь меня?». Из-за всего этого беседовать с ней было невыносимо трудно – она раздражала. Вот с ней почти никто и не общался.

Поначалу она и меня раздражала. Но чем больше я узнавала её, тем настойчивее раздражение сменялось жалостью. Нина Сергеевна была классической несчастливой женщиной. Не несчастной, а именно несчастливой, давно похоронившей мечтания и стремления, не знающей любви близких, забывшей или никогда не знавшей ласку и нежность.

– Ой, мама никогда меня не любила, – однажды, когда мы хлебали столовский суп, она вдруг случайно, быстро и скороговоркой, поведала мне о своём детстве.

Мы обсуждали сильную статью из последнего номера нашего журнала, в которой психолог писала, как важно, чтобы ребёнок ощущал себя любимым.

– Она любила сестру, а я была будто падчерица из сказки, – Нина Сергеевна убедилась, что я её слушаю, и заторопилась продолжить.

–– До сих пор не знаю, почему. Отец, как мне кажется, не любил вообще никого, а сестра пользовалась положением любимицы и обижала меня. Она на пять лет старше, поэтому ей это легко удавалось, – я замерла, чтобы не спугнуть Нину Сергеевну. Хотелось, чтобы она побольше о себе рассказала.

– Я очень старалась быть хорошей, но что-то делала не так – меня всегда ругали, как бы я себя ни вела, – она смущённо улыбнулась, взяла салфетку и очень старательно вытерла губы. – Училась хорошо, но за это не хвалили, все похвалы доставались сестре. Когда я окончила школу, родители стали всячески намекать, что хорошо бы мне выйти замуж и отделиться. А старшую сестру при этом никто не гнал… Я так и не поняла ничего по сей день. Вышла замуж за первого, кто за мной стал ухаживать… если это можно так назвать… кто обратил внимание. И переехала к нему. Мне едва исполнилось восемнадцать. Вот и думаю до сих пор, что всё это было? Я имею в виду – в родительском доме, – закончила она совсем негромко и скороговоркой, будто пожалев о сказанном.

Почему она вдруг разоткровенничалась со мной? Может, именно потому, что к тому моменту, поняв её комплексы и страхи, я слушала внимательно, не отводя взгляда, всем своим видом показывая, что мне интересно и я сочувствую.

– А как теперь ваши отношения с сестрой? – поинтересовалась я, когда Нина Сергеевна умолкла и перевела дух. Показалось или на самом деле в её взгляде мелькнуло что-то вроде благодарности?

– Никак. Мы не общаемся много лет. Она не звонит, и я не могу себя заставить. Я боюсь, – почти шёпотом добавила она. – Знаете, так и не поняв, что со мной не так, я не решаюсь… может, я чего-то не знала?

«А что происходит в её собственной семье, прямо сейчас, не беспокоит?» – подумалось мне. Похоже, она «застряла» в прошлом, пытаясь разобраться, почему, за что её не любили самые родные. Поэтому нелюбовь и раздражение мужа и сыновей были, во-первых, естественны и привычны, а во-вторых, вторичны. Она ещё про ту часть жизни не поняла, про эту некогда думать. Её и прежде никто не любил, и для неё ничего нового в такой ситуации не было. Ей просто хотелось понять, почему, но не изменить это. Ведь такова данность.

Нелепое, несчастное существо! Очень способный человек во всём, кроме понимания самой себя. Зато на отвлечённые темы с ней было интересно разговаривать, она много читала, интересовалась современной литературой, обожала русскую классику и советских писательниц, особенно Токареву и Петрушевскую. С ума сходила по советскому кино и бесконечно могла говорить про фильмы Авербаха, Данелии, Рязанова. Только обсуждать что-либо с ней или просто слушать её рассуждения оказалось непросто: она слишком нервничала, что её мнение проигнорируют, лопотала быстро, глотая слоги, иногда повышая голос – опять ей казалось, что её не очень слушают, а ей так хотелось быть услышанной.

Получался замкнутый круг: тёте Моте нужно было общение хоть для какой-то уверенности в себе, но общаться она не умела, её зажатость и страх быть отвергнутой делали из неё никудышную собеседницу.

– Вот ведь совок ходячий, – фыркала какая-нибудь юная девица вслед прошедшей мимо Нины Сергеевны. – Смотреть противно!

С некоторых пор мне хотелось за подобную реакцию заехать сказавшей в морду и посильнее. Скрипнув зубами, я замечала:

– Зато у неё мозги есть в отличие от…

Хотя, надо признаться, и сама я не стремилась общаться с тётей Мотей – уж больно утомительное мероприятие. А она ко мне потянулась. То ли я была самой терпеливой, то ли во мне она углядела сочувствие, жалость.

Я не смогла её оттолкнуть, не стала этого делать. И была вознаграждена: общаясь со мной, она всё меньше нервничала, говорила медленнее и спокойнее, не тараторила и не махала руками. Вот тогда-то я и поняла в полной мере, какой Нина Сергеевна неглупый и интересный человек. Только несчастливый. Типичный представитель затурканной совковой женщины, живущей без любви и сжираемой бытом и тремя совковыми мужиками-вампирами.

Доля ты! – русская, долюшка женская!

Вряд ли труднее сыскать.

Не мудрено, что ты вянешь до времени,

Многострадальная мать!

Господи, разве можно быть до такой степени наглядным примером!

Однажды я заглянула к Нине Сергеевне в её закуток уточнить корректность формулировки (ведь как она говорила, так и было совершенно правильно в русском языке, можно не перепроверять). Только не заметила, что её там нет. Компьютер светился программой Word, в которой мы работаем. Моё внимание привлёк «висящий» на экране не обычный текст журнального формата, а столбик, выглядящий, как стихи. В нашем издании стихи не публиковались, что это? Я подошла ближе:

Я прошу: приснись мне ночью прошлое.

Не такое, что я помню, а хорошее,

Мама ласковая, любит, улыбается,

Друг-сестра не бьёт, не издевается.

Мне не страшно, у меня всё получается.

Меня прошиб пот от неловкости, будто я прочитала чужое письмо или ворвалась к человеку в уборную. Что за любопытство моё дурацкое – как вижу столбик слов, так не могу пройти мимо!

Как раз в эту минуту, по всем законам всемирной подлости, вернулась хозяйка закутка и ойкнула, увидев меня рядом со своим компьютером. Мы обе смутились, только я-то умела «держать лицо», а она вся пошла пятнами свекольного цвета и отвела взгляд. Потом тихонько произнесла, не глядя на меня:

– Я знаю, что не умею сочинять стихи. Простите. Вдруг почему-то само написалось. Свободная минута… вот…

– За что вы-то извиняетесь? Это вы простите меня, – я рванула на выход, забыв начисто, зачем приходила, но притормозила, обернулась и твёрдо сказала:

– А у вас всё получается, между прочим. Вы – лучший сотрудник этой редакции. Да, наверное, во всём холдинге.

Нина Сергеевна, не поворачиваясь ко мне, вздрогнула плечами и тихо произнесла:

– Спасибо, Белла!

Неужели так трудно почаще говорить друг другу добрые слова? Видимо, трудно, мешает сидящая в нас какая-то гадость. А ведь насколько счастливее были бы многие рядом с нами! Разве это не выгодно каждому из нас в отдельности и всем вместе в целом? Вопрос риторический и глупый.

«Дари-и-ите радость людям, чтоб стать самим бога-а-аче…» – тянули мы нестройным хором в младших классах на уроке пения. Не от того зверя произошёл человек, чтобы просто так хорошее говорить, не для того вообще говорить научился наш далёкий предок кроманьонец. Думаю, скорее, он хотел пугать, ругать, отгонять и вообще всячески обижать не только кулаками и дубиной, но и словесно, так сказать, давить морально. Вот и застревают у нас в глотке хорошие слова, зато плохие, злобные, легко и непринуждённо выливаются на головы окружающих и по делу, и вообще без повода. Безусловно, чувствуется многотысячелетняя практика, глубокие традиции и заветы предков.

Почему я так много пишу про тётю Мотю – Нину Сергеевну? В скором времени она сыграет важную роль в моём понимании жизни и людей. В чём-то решающую. Это случится не в 97-м, позже. Но познакомились и немного подружились мы тогда, вскоре после моего прихода в редакцию.

Я рассказала маме про свою новую знакомую. Мама выслушала и заметила:

– Бедная женщина. Только имя таким легион.

– Не сказала бы. Впервые подобную встретила.

– Да ты просто не обращала внимания на людей нашего поколения, что естественно. Все твои друзья и интересы находятся в другом периоде. Уж поверь мне, я знаю, о чём говорю. Это же мои сослуживицы, одноклассницы, однокурсницы… Из них большая часть – именно такие, как ты описала, тёти Моти.

– Ты-то другая.

– Так вышло. Может потому, что мне достался твой папа. А он особенный… был.

Конечно, папа был особенный. Поэтому у него была особенная жена и родилась особенная дочь. Правда, со временем дочь перестала быть такой. Не потянула родительской особенности, не удалась. Я вздохнула из-за такой мысли, но мама подумала, что из-за Нины Сергеевны:

– Да, грустная история про тётю Мотю. В основном эти тёти не виноваты.

– Не знаю, виноваты или нет. Но Нину Сергеевну жалко. Когда я увидела то стихотворение… прям ой.

– Вот в этом суть! Я всегда жила в любви, в родительской в том числе. Когда любви в жизни нет, люди чаще всего становятся чудовищами. Твоя Нина Сергеевна – исключение. Поэтому её особенно жаль, – мама потрепала меня по затылку. – И ты у меня, похоже, исключение из правил, не такая, как большинство, не равнодушная и очень внимательная к людям. Как твой папа.

Ну вот, здрасьте!

Мамины слова погрузили меня в размышления, захотелось подвести какие-то итоги. Какие? Ну, например, к чему я пришла в свои почти двадцать четыре. Замужество и развод прошла достойно, как мне кажется. Потеряла двух ближайших подруг и выдержала, хотя, честно признаюсь, это побольнее развода. И, наконец, самое прекрасное и жуткое одновременно: по-настоящему полюбила и потеряла любовь, не разлюбив. И тоже выстояла… почти.

На этом фоне успехи в работе и карьере, пожалуй, меркнут. Хотя они тоже важны, значимы, но школа человеческих отношений куда сложнее, чем учёба в институте и освоение профессии. В тот период жизни я начала понимать эту банальную истину, до которой всегда надо дорасти, довзрослеть. Начала понимать пока не в полной мере, ведь ещё столько всего предстояло пережить! Но первое озарение, что сложнее всего на свете, пришло именно тогда.

Я всё ещё взрослею.