Маленький памятник эпохе прозы

Когда ничто не держит

Ничто? Никто? А русский язык, с которым связана любая моя работа? Что я ещё умею? Ладно, мне скоро всего двадцать семь, иврит выучу, но кем стану, учитывая мои умения и склонности? Няней? Сиделкой? Уборщицей? Или освою новую профессию? А какую? О, программиста! Ещё лучше бухгалтера. Смешно.

Несколько раз я бывала в Сохнуте (Еврейском агентстве) и беседовала с тамошними тётеньками, которые заверили, что в Израиле в моём возрасте многие ещё только получают высшее образование, а я, мол, девушка способная, всё преодолею. Может, и так.

Идя домой после таких разговоров, я прикидывала, на какие шиши буду там жить – рассчитывать только на пособие было бы глупо. У меня в Москве две квартиры, это капитал. Одну можно сдавать, другую продать… Нет! Сама мысль о продаже так обожгла, что я охнула вслух. Ничего не продам, ни за что! А вдруг в Израиле не срастётся? Я тогда вернусь. Не говоря уже о том, что я буду, буду сюда приезжать, не могу не приезжать, ведь это мой город, моё детство, юность, любовь, вся жизнь! Нет, никуда не поеду. Да куда ж я поеду?

А что мне делать здесь? Никого не осталось. Вообще никого.

Поеду?

Не поеду.

Поеду. Уеду временно! Ничего продавать не буду, пусть сдаётся моя двушка от бабушки с дедушкой, где живёт молодая семья – пусть живут дальше, детей рожают, а за отчим домом попрошу присматривать соседку, знакомую с детства. Да и что там присматривать-то? И в любой момент вернусь, в любой! Но попробовать нужно.

Уеду в неведомую пустоту, но ведь из пустоты. Уеду почти бедной, зато абсолютно свободной. Я молода, и у меня много сил. Когда ж пробовать и рисковать, если не сейчас?

Хотя ни случись вся эта политическая катавасия, не обещавшая в перспективе ничего хорошего и путного, никуда я не дёрнулась бы, конечно. А зачем?

Как раз в то время волна эмиграции из России в Израиль заметно пошла на спад, поэтому я почти без проблем попала в консульство, спокойно получила визу на ПМЖ, и мне оставалось лишь дождаться специального российского паспорта. Обещали через месяц.

А пока что я улаживала всё то, что нужно уладить до отъезда. Договаривалась со съёмщиками о переводе денег, продумывала, как оплачивать коммуналку в остающейся квартире, договорилась с соседкой, что она будет забирать всё из почтового ящика и хранить на всякий случай запасные ключи. Соседке я полностью доверяла – они с мамой были добрые приятельницы. Она расплакалась, когда я сказала ей, что уезжаю.

– Не навсегда, вернусь же! – горячо уверила я.

– Это хорошо, другое дело, – моментально успокоилась женщина.

На работе подала заявление об уходе, обязавшись, как положено, отработать две недели.

– Вы нашли новую работу? – удивлённо и немного обиженно спросил Костюм.

– Я нашла новое местожительство.

– Уезжаете? Куда?

– В Израиль.

Начальница внезапно сняла очки, и я впервые увидела её глаза: внимательные, уставшие глаза женщины, которая всегда в строю, сильная, ответственная, независимая… и очень утомлённая.

– Уезжаете? – грустно спросила она.

– Да.

– Жаль, – она помедлила минуту. – Хотя теперь что хорошо: всегда можно вернуться. Раньше было совсем по-другому.

– Знаю. В советское время и уезжали не так, и вернуться не рассчитывали.

– Если уезжали, то навсегда, необратимо, – возможно, она говорила о чём-то своём. – Ну, что ж, – очки водрузились на место, глаз опять не видно, – удачи на новом месте, не поминайте лихом, если что – возвращайтесь!

– А вы сохраните для меня место? – улыбнулась я.

– Что-нибудь найдём, придумаем!

Почему бы нет? Ещё одно маленькое успокоение: если что пойдёт не так, и я вернусь, то всегда могу ткнуться сюда за работой.

С Ниной получилось очень неожиданно. Болезненно, печально. И даже театрально, но уж как есть…

Накануне моего последнего дня на работе, мы пошли обедать. До этого я ничего Нине не рассказывала, возможно, немного из суеверия. Теперь всё было очевидно, и в непринуждённой обстановке столовой я сообщила:

– Покидаю родину, между прочим, – Нина замерла и вопросительно уставилась на меня. Я весело напела: – «И недаром люди-одесситы очень популярны на земле. Уважают их антисемиты, любят в Вашингтоне и Кремле…»

– Не поняла, – пролепетала Нина. – Ты уезжаешь совсем? На ПМЖ? В Америку?

– Почти совсем. На ПМЖ. В Израиль.

– Почти?

– Ну, теперь никто не уезжает навсегда. Даже наша начальственная мадам намекнула, что, если передумаю и вернусь, могу рассчитывать на место и жалованье.

– И когда?

– Через три недели…

Тут и случилось: Нина так дёрнулась, что опрокинула на пол чашку с чаем.

– Ой! Нет! – воскликнула она и расплакалась. Что происходит?

Нина, хлюпая носом, как провинившаяся девчонка, села на корточки и стала собирать осколки. Я бросилась ей на помощь. А она всё всхлипывала и бормотала:

– Беллочка, как же так? Это неожиданно и… ну, почему?

Мы быстро всё собрали, чудом не порезавшись, и отнесли в мусорное ведро. Нина вытащила платок, высморкалась, ладонью вытерла глаза и глубоко вздохнула:

– Прости меня, я сейчас приведу себя в порядок, сейчас… – мы вернулись к нашему столику. Всё это время я смотрела на неё с изумлением, не зная, что предпринять, что говорить и вообще – почему она так? По большому счёту мы всего лишь коллеги, при этом я младше её на сто тысяч лет…

Она молчала, глядя в сторону, прикрыв ладонью рот и подшмыгивая носом. Мне оставалось только ждать. Наконец, Нина откашлялась, убирая из горла комок, и перевела на меня печальный взгляд.

– Понимаешь… не знаю, сможешь ли понять. Помнишь, я рассказывала, что в семье родительской было не ахти, мягко говоря? Одним из ужасных результатов этого стало то, что я не научилась дружить. С детства. У меня никогда не было подруг, представляешь? – она горько усмехнулась. – Ещё я всегда была толстой… И всё делала не так, не то, не вовремя и ни к месту. Зная, что я неприятная, никому не нравлюсь, я очень старалась быть хорошей, нужной, говорить те слова, которые люди хотят слышать. В итоге становилась навязчивой, раздражала всех, отталкивала от себя, и много-много лет не могла понять, в чём дело? Почему от меня шарахаются? Почему со мной не дружат, не приглашают в гости, не зовут в компании? Так жизнь и прошла. Дурацкая моя, бездарная жизнь…

– Нина! – воспротивилась я.

– Не надо, погоди, дай сказать, пожалуйста! Не стоит меня утешать и разубеждать, ты же знаешь, что я не идиотка, зачем? И ты всё понимаешь, и я всё понимаю. В общем, смирилась и жила себе в таком странном одиночестве: с семьёй, всегда в коллективе, но совершенно одна. Лет в тридцать была мысль покончить со всем разом, так тошно вдруг стало! Но мальчишки мои удержали. Думала, вырастут, будут меня любить… хотя бы они. Что я не так сделала? Не знаю, честное слово – не знаю! Почему и они меня не любят, проклятая я, что ли, клеймо на мне, или выгляжу как прокажённая? Белла, я нюхала себя по сто раз в день, думала, может, от меня плохо пахнет? Но нет. Почему я всех раздражаю?

– Понятия не имею, о чём ты говоришь! – от всего сердца солгала я. – А пахнет от тебя розовым маслом.

– Не лицемерь, Беллочка. Розовое масло… с юности его обожаю вместо всех духов… Мне кажется, я поняла, в конце концов, и поняла правильно: я сама себя не люблю. Даже ненавижу. Нет, хуже. Я сама себе отвратительна! Бывает, что до омерзения. С детства. С того самого времени, когда осознала, что меня никто не любит. Ребёнок не должен такое чувствовать ни в коем случае! Потому что тогда вырастет… такое, как я. И будет жить дурацкую жизнь, – Нина перевела дух и шмыгнула носом. Её глаза были красные, нос распухший, на щеках выступили неровные пятна. Кажется, все вокруг косились на неё, но ей было абсолютно всё равно. – Мужа я никогда не любила, но мальчишек своих люблю… какие бы они ни были. А им от меня будто навозом несёт. Только подай-принеси. Я ведь их обожала до полусмерти, почему так? Впрочем, не об этом сейчас… Белла, ты не поверишь: только с тобой у меня начали получаться какие-то правильные отношения, понимаешь? Ты мне очень дорога! Знаешь, я иногда мечтаю, что если бы у меня была дочка, то я хотела бы именно такую, как ты. То есть, чтобы ты была моей дочкой… то есть… прости, я такую чушь несу! Но ты для меня стала близким человеком. Совсем родным. Я понимаю, что совершаю сейчас ужасное – сама разрушаю то хорошее, что было, потому что вешаю на тебя свои проблемы, потому что снова навязчива и отвратительна, и ты уже не чаешь, как от меня отделаться. Молчи, я всё понимаю! – она замахала руками, заметив, что я собираюсь возразить. – Молчи! Просто… это удар – твой отъезд. Ну и пусть ты теперь меня будешь обходить по кривой, пусть я тебя разозлила. Так даже проще. Прости. Всё, – она вдруг неожиданно резво для своей комплекции вскочила и убежала из столовой. А я так и осталась сидеть над нетронутым обедом. Вот уже не первый раз тётя Мотя заставляет меня заново всё переоценить и понять, что я ни фига не разбираюсь в людях. И вообще чего-то важного в жизни не понимаю. Может, мне пока простительно? Или уже нет?

Зато теперь знала: конечно же я вернусь! Если только снова не опустится железный занавес и не случится какая-нибудь диктатура, то непременно вернусь. Буду жить на две страны. Не знаю, как, не знаю, на что, но цель у меня нынче именно такая.

И вот настал предпоследний день, завтра уже лететь. Как всё удивительно быстро сложилось! И полгода не успело пройти после тех политических событий, от которых меня заштормило настолько сильно, что созрело решение об отъезде. В совокупности с моими личными переживаниями случился маленький ад, выпихнувший- таки меня с родины.

Мама порадовалась бы отъезду. Эх, мама! Не за лучшей долей едет твоя дочь, а от тошноты, опустошённости и непонимания, зачем, как и для кого (чего) жить. Чему тут радоваться? На душе тяжело, нет никакого предчувствия обновления, радости от предстоящих новых впечатлений и прочего предотъездного приятного мандража.

Накануне к ночи на связь по «аське» вышла Люда. Весёлая, радующаяся за меня подруга.

– Ну, ты как?

– Собралась. Два больших чемодана. Только летнее, но его оказалось много.

– Молодец! А настроение?

– Никакого. Лучше не спрашивай.

– Да ты что, Белочка! Приключение же, новая жизнь, впечатления! Что с тобой?

– Будто забыла, как сама про ностальгию мне рассказывала. Про взгляд остающегося и взгляд уезжающего. Вот у меня сейчас второго типа, и я тебя, ту, поняла.

– Это пройдёт! Мне-то уж поверь. Пройдёт, как и не было.

– Сейчас не верится. Пройдёт – это значит, что станет всё равно, и не буду скучать по прошлому, по дому?

– Новая жизнь засосёт, станет не до рефлексий. Это случится сразу, как только прилетишь. Тебе вообще будет трудно – ты одна. Я за тебя немного волнуюсь. С другой стороны – это же Израиль, не Штаты! Там с тобой будут возиться, помогать всячески, холить и лелеять. Всё сложится отлично!

– Возможно.

– Ты сильно киснешь?

– Кисну я, да.

– Белочка, родная, чем тебе помочь?

– Дай покиснуть, пожалуйста.

Всю мебель в квартире я накрыла целлофановой плёнкой – так мне посоветовали. Оставила островки – кровать, чтобы последний раз поспать несколько часов, половину кухонного стола со стулом, чтобы в оставшееся время было, где выпить кофе. Ходики я остановила. Сердце болезненно ёкнуло в то мгновение, когда они замолчали.

Мне не с кем прощаться, не для кого устраивать «отвальную». Да и не хотелось вовсе. Ждала только Нину.

Последние дни мы часто перезванивались и болтали… ни о чём. Нина просто изо всех сил старалась показать, что она в порядке, никакой трагедии не происходит, и вообще она за меня очень рада. Видимо, решила, что в данном случае именно такое поведение «правильное». Милая Нина!

Самолёт вылетает в шесть утра, такси приедет в три ночи. Нина обещала подъехать вечерком, часам к восьми – попрощаться. Зря, напрасно, не надо бы этого! Но я не смогла ей отказать.

– Я не буду плакать, обещаю, что очень постараюсь, – вместо приветствия затараторила Нина сразу, как вошла.

– Постарайся, пожалуйста, – вяло попросила я. – А то и так очень тяжко вот тут, – я постучала ладонью по груди.

– Сердце? А твои таблетки близко, наготове, если что?

– Близко. В сумочке, рядом с паспортом. Не волнуйся, я регулярно принимаю.

– Ты такая юная! А сердце нездоровое – ну как так?

– Дурная наследственность. Всё в нас дурное – это наследственность. Хорошее тоже, всегда предки виноваты, – пошутила я, забыв про Нинину больную тему «предков». – Прости…

– Пустяки. Всё так, – она вздохнула.

– Будешь кофе? Мне как раз надо «добить» банку растворимого.

– Раз надо «добить», сделаем, конечно, – улыбнулась Нина чуть-чуть, почти незаметно, но всё же дрожащими губами.

Пришлось немного подвинуть плёнку, чтобы увеличить пространство на столе и вытащить из-под клеёнки ещё один стул. Включила чайник, поставила на стол банку с остатками кофе, сахар, достала две чашки и ложки. Всё это время мы молчали.

– Извини, больше нет вообще ничего. Я холодильник разморозила. И всё выбросила сдуру, даже остатки печенья.

– Ничего-ничего! Это я, балда, не сообразила что-нибудь тебе привезти поесть.

– У меня никакого аппетита, – поморщилась я.

– Сколько ж ты будешь, не евши? – забеспокоилась Нина. Да, именно так беспокоилась бы мама. – В самолёте неизвестно, когда покормят, нельзя так!

– Ниночка, ей-богу, честно: хорошо, если меня не вытошнит ни разу за полёт! Какая может быть еда?

Нина сыпанула себе кофе и чуть-чуть промахнулась мимо чашки.

– Ой! Извини…

А руки-то дрожали заметно.

– Тебе насыпать?

– Я сама, – хотя мне вовсе не хотелось.

Мы в тишине пили невкусный, горький напиток. Ведь я положила две ложки сахара, какого чёрта он горький?

– Ты не хочешь ехать, – то ли спросила, то ли констатировала Нина, глядя на меня.

– Понятия не имею, чего я хочу… вернее, хочу или не хочу.

– Зачем ты уезжаешь?

У меня аж зубы заныли.

– Ниночка, милая, за последнее время мы раз сто, кажется, обговорили этот вопрос! Сколько можно?

– А я так и не поняла, – с закипающими слезами и дрогнувшим голосом сказала та.

– Ты обещала!

– Всё-всё, не буду! – она шумно шмыгнула носом, быстро поморгала, чтобы прогнать слёзы, откашлялась и спокойным тоном повторила: – Зачем?

– Не зачем, а почему, – привычным уставшим голосом ответила я, черпая ложечкой остатки кофе в чашке и сливая их обратно. Черпала и сливала – так дети часто играют. – Потому что здесь становится мрачно.

– Ты о политике?

– Ага. Потому что здесь всё ненадёжно. Потому что у меня никого не осталось…

– Никого?

– Прости. Я имела в виду родных. И прежних подруг. Не обижайся, но…

– Я понимаю. И всё же ты должна знать, что у тебя здесь есть я.

– Нина! – я взяла её за руку. – Именно благодаря тебе я поняла, что уезжаю не навсегда. Что обязательно вернусь! Может, даже намного быстрее, чем ты думаешь. Благодаря тебе!

– Правда? – она порозовела и заулыбалась. Как же мало ей надо для радости! Какой-то ужас. Чувствуешь себя одновременно чудовищем и всемогущим волшебником Изумрудного города. От моего слова зависит душевное состояние и даже, может, здоровье человека. Маразм! Кто я ей, что я ей? А вот поди ж ты, как повернулось!

– И ты ко мне сможешь приехать в гости, – вдохновенно продолжила я, а Нина тут же помрачнела.

– Вот это вряд ли. Вряд ли.

– Ладно, – вздохнула я. – В любом случае, я буду тебе писать…

– По имейлу! – уточнила она. – И почаще!

– Конечно. А ты заведи «аську», помнишь я тебе говорила?

– Может не получиться – дома за компьютером всегда кто-то… а на работе нельзя.

Ох, ты ж!

– Ну, и ладно, электронной почты нам будет довольно, – улыбнулась я. И впрямь, как трудно дружить с несчастным человеком, абсолютно неуважаемым в своей семье и ограниченным со всех сторон нелюбовью, запретами и бесправием. Настоящий русский «маленький человек».

Меня опять охватила жалость, поэтому я стиснула её ладони. Она поняла это по-своему и тихонько запричитала:

– Бедная ты моя деточка! Тебе сейчас так трудно, я прямо чувствую! Ты обязана помнить, что у тебя есть я.

В том-то и дело, тётя Мотя моя дорогая. У меня, как оказалось, есть ещё ты, и это разрывает сердце.

Вот тебе и «ничто не держит».

Не знаю я, ничего не знаю!

Конец Эпохи прозы

Разве могла я знать, садясь в такси, едва живая от желания спать, настроенная на грусть, что сегодня случится нечто особенное? И оно в очередной раз разделит жизнь на «до» и «после», закроет целую эпоху моей судьбы и откроет новую, длящуюся по сей день с пока что открытым финалом. И если кто подумал, что речь о факте отъезда, эмиграции, смены страны проживания, то ошибся на сто процентов. Никакое это отношение к случившемуся чуду не имеет. Ну… если только не считать, что местом действия стал самолёт, в котором я летела.

Авиакомпания «Эль-Аль» израильских авиалиний предоставила маленький и не на сто процентов заполненный лайнер. В салоне оставалось несколько свободных мест. Но как ни молилась я богам авиации, чтобы рядом со мной так никто и не сел, в самом конце посадки на кресло справа всё-таки приземлилась тётенька преклонных лет, с короткой седой стрижкой, в джинсах и футболке. Мне досталось коронное место возле окна в середине салона. Обидно – в соседнем ряду с двумя креслами тоже оставалось свободное место. Но у того окна сидел толстый-толстый одышливый дядя.

Бросив на него быстрый взгляд, дама облегчённо вздохнула:

– Как хорошо, что я рядом с вами.

Я понимающе кивнула: ещё бы!

Когда мы взлетели, моя соседка, отстегнув ремень безопасности и пробормотав «Барух ашем!» (слава богу!), широко улыбнулась и сказала:

– Вот теперь можно познакомиться. Я – Роза, а вас как зовут?

Придётся общаться. Жаль.

– Белла, очень приятно.

– Прекрасное имя! Я гостила в Москве, а так уже десять лет живу в Ашдоде. А вы?

– А я репатриируюсь.

– Правда? – воодушевилась Роза. – Это прекрасно, деточка! Где будете жить? По программе едете? Кто у вас там есть? В каком городе?

Ох, попала! С тоской переведя взгляд в иллюминатор и набирая воздух в грудь, чтобы начать послушно отвечать на посыпавшиеся вопросы, я замерла в удивлении: небо, обычное голубое небо, вдруг на глазах начало становиться ярче, насыщаясь синим-пресиним цветом, будто кто-то туда лил краску. А солнце-то что выделывало! Оно отражалось в голубизне то ли всполохами, то ли блёстками, будто туда-сюда метались огромные светлячки. Я открыла рот и распахнула глаза. Происходило что-то странное.

Облака… Они сверкали, как снег, каким он виделся нами детьми – помните? Будто весь состоял из крохотных искрящихся бриллиантиков, а белая краска была добавлена лишь для того, чтобы сверкание стало ещё заметнее. Облака – словно россыпи, как мы говорили в детском саду, «золотца», добавленного в бело-жёлтый крем, вкусный крем с торта.

– Вы видите? – воскликнула я, тыча пальцем в стекло.

– Что? – испуганно спросила Роза, подаваясь вперёд.

– Да вот это всё?

Женщина достала из сумки очки, нацепила на нос и внимательно вгляделась в небо.

– Не понимаю, о чём вы. Небо, облака… И что? Вы первый раз в самолёте, что ли? – удивилась Роза.

Не видит. Странно.

Я огляделась вокруг себя. Ого, здесь, в салоне, тоже что-то творится! Все предметы делаются ярче, грязно-синие кресла превращаются в такие же яркие, как небо снаружи, седина Розы сверкает переливчатым серебром. Все звуки становятся глубже и сильнее: Розин голос, к примеру, обрёл богатый диапазон – до этого мне слышался обычный монотонный голос немолодой женщины. А она очень интересно говорит в смысле голосовых модуляций!

– С вами что-то не так? – о, прямо всю гамму от «до» до «до» будто спела любезная Роза!

– Да, – улыбнулась я. – Не так. Или, наоборот, очень даже так.

В этот миг я ощутила такую знакомую, хотя уже сто лет как забытую и довольно сильную щекотку в солнечном сплетении. Я рассмеялась, схватившись за живот.

Роза отпрянула:

– Позвать стюардессу?

– Нет-нет, – смеялась я, – не пугайтесь! Всё хорошо, сейчас пройдёт!

Как же – пройдёт! Я узнавала эти чувства, вспоминала их и догадалась, что случится дальше. Поэтому достала ручку и записную книжку из сумки (с нужными телефонами, адресами и указаниями Сохнута) и приготовилась…

– Да что с вами? – тревожилась Роза. Надо её успокоить.

– Вы любите стихи?

– Ну… да.

– Сейчас я прочитаю вам… – на секунду зажмурилась и… началось:

Я отрастила крылья, улетаю.

Но не прощаюсь, не прощаюсь!

Не думайте, что с вами ангел говорит.

Тот, кто не птичка, а парит,

Под небом кувыркаясь,

Не богом послан, уверяю…

Умолкнув, я быстро записывала сочинённое в книжечку.

– Ух ты. На ходу сочиняете? – удивилась соседка.

– Угу, – буркнула я.

Описать, что чувствовалось в тот момент, наверное, у меня не получится. Если только двумя словами, которые всяк толкует по-разному: абсолютное счастье. Мне сделалось так хорошо, как последний раз было в далёком детстве – защищённом, уютном, рядом с мамой и папой, большими, добрыми и надёжными. Все краски и звуки мира сделались прекрасными, приглашая любоваться и восхищаться ими.

Мир вокруг снова становился таким же, как когда-то – ярким, гуашевым, звонким и вкусно пахнущим.

– Судя по запаху, нам подадут очень вкусные булочки, – доверительно сообщила я Розе, растерянно хлопавшей глазами, а я продолжила без всякого перехода. –

Я думаю, видимо, ради спасенья

Себя, испугавшись конца, не шутя,

Решили мозги для ума сохраненья:

Пусть тешится рифмами наше дитя.

Обрушился дождь на саднящий нарыв,

Пролились целебные с неба потоки,

И боль от молчанья прошла, не убив.

Ей шанса не дали поэзии строки.

Снова понадобилось записать. Роза больше ничего не говорила, она молчала, превратившись в изваяние. Бедняжка!

– Куда я лечу, зачем лечу? – со смехом говорила я, обращаясь к Розе. – Мне никуда не надо. Надо домой. Хоть самолёт обратно разворачивай! – ой, очень плохая шутка в израильском самолёте, это я зря. Роза вздрогнула, и её рука потянулась к кнопке вызова бортпроводника. – Да шутка же, что вы! – засмеялась я. – Они просто лезут и лезут в голову!

– Кто… лезет?

– Да стихи! – заливалась я. – Вот опять:

Отмените же расставанья!

Пусть начальник издаст указ,

запретив навсегда страданье

и мольбу воспалённых глаз.

– Как вам?

– Красиво. Это вы прямо сейчас сочинили?

– Да! Погодите мне надо записать, – я снова уткнулась в книжечку.

– А дальше? – через пару минут робко спросила Роза.

Я закрыла глаза и подумала о Нине:

Я в кровавых ожогах, саднящих,

И примочками не спасти.

О, ковёр-самолёт блестящий,

Развернись, верни и… прости,

Что ругала тебя. Понимаешь,

Боль меняет и сущность, и суть.

Возвращаешь – ты друг, забираешь -

Ненавижу. И не обессудь.

– Здорово, – прошептала женщина. – Только грустно. А вы почему-то улыбаетесь. У вас вообще такой довольный вид. Вы какая-то другая, не такая, какой были до взлёта. На вас высота подействовала?

– Интересная версия, – продолжала улыбаться я. – Но не думаю. Со мной уже так было… когда-то давно. А потом сплыло. Я думала, что навсегда. И вот… вернулось.

– Сейчас? Прямо здесь?

– Выходит, что так, – кивнула я. – И, выходит, я зря лечу.

– Почему?

– Очень долго рассказывать. Длинная история. Но лечу напрасно. Впрочем, может, без этого полёта ничего так и не вернулось бы. Может, мне нужен был удар, встряска.

– Вы про что? Вы же репатриируетесь?

– Да. А вот надо ли – теперь совсем не уверена.

– Слушайте, ну как это? – пожала плечами Роза. – Взрослые люди как следует всё продумывают, взвешенно принимают такие решения, а не «мэй би ес, мэй бы ноу, мэй бы рэйн, мэй би сноу». Это ж не в киношку сходить!

– Вы абсолютно правы! – горячо уверила я соседку. – Так и было. Заковыка в том, что решение принимал один человек, а сейчас в самолёте летит другой, – и я совсем развеселилась, хохоча. Роза слегка от меня отодвинулась. – Да не пугайтесь вы, не сумасшедшая я! Хотя…

Пока наслаждаюсь

Свободой полёта.

Без страха, без муки

Над жизнью паря.

Когда непосильным

Окажется что-то,

Полёт будет прерван -

Здесь воля моя.

– Что это значит?

– К самолёту не имеет никакого отношения, успокойтесь, – у меня не получалось перестать улыбаться ну никак. – Запишу…

Пока я записывала, Роза, крепко прижав к себе сумочку и достав из кармана переднего сиденья приготовленные книжку и очешник, очень резво перебралась на свободное место рядом со спящим и похрапывающим толстяком. Вот ведь напугала человека! Впрочем, теперь это всё не имело никакого значения.

Как дверь самолёта, с грохотом, плотно и герметично захлопнулась дверка в огромный кусок моей прошлой жизни, в целую Эпоху прозы, где не было стихов, мир был не слишком красив и ярок, будто кино на пересохшей старой киноплёнке. Вернулось то драгоценное, потерянное почти пятнадцать лет назад, оно вернулось! И есть надежда, что уже никуда не денется от меня.

Почему это случилось сейчас, в самолёте? Ведь именно там, куда я лечу, в Израиле, это совершенно не нужно!

А нужно ли оно в России хоть кому-нибудь? Тоже сомнительно.

Бог с ними – с Израилем, с Россией! Следует понять, что надо мне самой и как правильно поступить.

Очевидно, случись это всего несколько часов назад, до того, как я села в такси или даже в самолёт, то никуда я не полетела бы. Стопудово! Теперь я – другая, не та, которая решила ехать. Надо возвращаться?

Если прямо сейчас наскоро, вчерне, подвести итоги Эпохи прозы, то не так уж она была и плоха, хотя разочарований и потерь предостаточно. Сложилось бы всё так же, были бы те же потери, если б я оставалось все годы такой, какой была давным-давно и какой стала только что снова? Нужен ли мне теперь, к примеру, Демон, надо ли прятать от мира свои чувства?

Разве не умерли бы мама и Вера только лишь потому, что я могла бы сочинять стихи? Разве не исчезла бы из жизни Марина и не превратилась бы в чужую Полина? Какое это всё имеет отношение к поэзии?

А кто знает? Может, вся моя, и не только моя, жизнь сложилась бы по-другому. Как? Кто сказал, что было бы непременно лучше, а не хуже?

Ещё окончательно не взлетев, не долетев, на середине пути, я крепко задумалась о возвращении. Может, прямо сразу, не покидая аэропорта?

Каждой ночью снова в путешествие,

В прошлое, Морфеем изменённое.

Там людей, что нет уже, нашествие,

И опять мы вместе, удивлённые.

Сна реальность – хрупкая и зыбкая,

Странно там, чуть дымно и обманчиво.

Спрятав будущего знанье за улыбкою,

Перестраивать судьбу весьма заманчиво.

В блёклое, прозрачно-акварельное

Возвратившись в давнее минувшее,

Зная будущее, странное, похмельное,

Размалюю снова жизнь, как тушью я.

Сверху положу мазки тяжёлые,

Яркие, скрывающие прежнее,

Удивляя тени те ожившие

И решимостью своей, и безмятежностью.

«И безмятежностью», – записала я в блокноте.

Объявили о снижении и заходе на посадку.

«Точка принятия решения», как говорят лётчики.

Как же быть?