Читать книгу: «Конфиденциальный разговор. Рассказы и повести», страница 4

– А, по-моему, не следует очень уж пугаться, – доверительно успокаивала она.– Дело в том, что хаос и разгул человеческих страстей мир переживал во все эпохи. И пострашнее, чем в наши дни. Однако всякий раз люди преодолевали этот хаос – и выходили из него более обновлёнными. Не минует и нас с тобой сие очищение, – взгляд её заметно подобрел.

– Господи, Гизела! Как же ты изменилась! Тебя не узнать, – искренне признался я.– Ты превзошла мои ожидания. Видно, я слишком долго создаю твой образ, и ты за это время так сильно изменилась. Ты стала умнее, интересней. Но как мне объяснить читателю, что ты сама по себе поумнела? Кто поверит в такой поразительный эволюционный скачок? Как это доказать на словах?

– Должна тебе заметить, – заговорила Гизела дружелюбно, – слова у тебя, действительно, никудышные. Ты видишь меня женщиной возвышенной, умной, стремительной. Если же вчитаться в твои тексты на бумаге, то видишь какую-то запрограммированную женщину без приятных движений души, эмоций, видишь какую-то выхолощенную, бездушную бабу. Неужели кто-то захочет подражать мне? Что нового дам я людям как положительная героиня? Научу ли я их любить ещё возвышеннее?

– М-да… Ты права, дорогая. И здесь ты права, – я сник окончательно.

– Ты слишком много даёшь мне общественных поручений, – нисколько не смутило её моё настроение. – Когда прикажешь заниматься своим, главным, делом? Я у тебя совсем ничего не делаю для души, а всё лишь по обязанности, по долгу. Поэтому делаю всё поверхностно, с напускным энтузиазмом, создавая видимость большой деятельности. А ведь я могла бы делать большие дела по внутренним своим потребностям. Я у тебя много болтаю. И, между прочим, ужасно наивно. Дай мне дело для души? – горячо заключила она. – Я хочу показать, что, прежде всего, умею что-то красиво делать.

– Хорошо, хорошо. Я что-нибудь подберу тебе, – соглашаюсь я.

– Нет во мне ничего своего, что бы отличало меня от всех остальных. Ведь если я живой человек, то должны же быть у меня и какие-то человеческие слабости. Мне, например, нравится покрасоваться нарядами, пококетничать с мужчинами. Не забывай, я все-таки женщина.

– Вот уж такого я от тебя не ожидал, – обиделся я.

– А потом, избавь меня, пожалуйста, от этого Олега, – всё решительней наступала ока.– Он, несомненно, красив, талантлив. Но, боже мой, как он скучен! Ему не о чём говорить с людьми. И всё время он кого-то строит из себя: то простачка, то супермена, то интеллектуала. Всё у него крайности. Что за участь ты ему уготовил? За что ты его так? Иногда я вижу в его глазах что-то похожее на грусть, и мне тогда кажется, что он чего-то боится, чем-то тяготится. И я начинаю понимать, что и ему приходится действовать по твоей указке. Какой-то он не такой.

– Ты думаешь?

– Я точно знаю! Например, очень уж он пассивный, вялый. Даже увлечься, как следует, женщиной не может.

– Неужели? – смутился я.

– Мне-то лучше знать! Сколько вечеров, с твоего позволения, убила с ним!

– Подумать только. Да, ты права. Он довольно пассивен.

– Инертен! – подхватила Гизела, довольная, что с нею наконец-то соглашаются. – Я никогда не полюблю такого, как бы часто ты нас ни сталкивал.

– М-да. Я постараюсь найти для тебя хорошего человека, – смирился я с большой утратой. – Ты вполне достойна. Я сделаю это при первой же возможности. Как только пристрою куда-нибудь Олега.

– Пусть он уедет куда-нибудь! – заметно оживилась Гизела, и глаза её засияли восторгом. – И больше не возвращается до самого конца!.. Если он тебе так уж дорог, то пусть он уедет по-хорошему на какую-нибудь стройку – это по-прежнему модно. А на его место может приехать другой специалист, очень славный мужчина, – всё больше загоралась она. – И не надо ему, новому-то, особой внешней красоты – был бы благороден.

– Быстро ты, однако, порешила, с Олегом-то. Человек для тебя вроде бы и никто. Куда же я дену его? Жалко ведь, – с болью заметил я.

– Зато справедливо! – круто заключила Гизела.– В жизни именно так и бывает. Жалость здесь неуместна. Он найдет по себе.

– Легко сказать, – озабоченно мямлил я. – А для меня отказаться от Олега всё разно, что вынуть из себя часть души. По-моему, ты не научилась ценить доброе дело. Ты… неблагодарна. Я по ночам не сплю, о тебе пекусь.

– А ты спи, – большие глаза её хитро прищурились.– Никто тебя не принуждает писать. Есть же у тебя основная работа, которая тебя кормит. Вот и живи себе спокойно, и спи по ночам спокойно. Кто мешает? – в голосе её звучало явное издевательство.

– Ты! – сумрачно выдохнул я.– Ты мне не даёшь покоя. Ставишь мне особые условия. Ты неблагодарна, Гизела.

– Неблагодарна? – возмущённо всколыхнулась она в мою сторону. – А мой приход? А наша встреча? Разве это похоже на неблагодарность? Да если на то пошло, я могла бы и не прийти сюда. Ко многим ли таким, как ты, я хожу? А к тебе пришла… потому что не потеряла пока надежды, верю в тебя. Или ты хочешь подражать другим? Так, пожалуйста, штампуй себе серых героев. Только учти, я среди них толкаться не согласна!

– Извини, Гизела, – пошёл я на попятную. – Я и тут неправ.

– Почему я ко многим, успешно печатающимся, уже не хожу? Как ты думаешь?

– Ну, они, наверное, уже достигли зрелости и теперь не нуждаются в твоей помощи, – расcудил я.

– Вовсе нет, – резко вскинула она назад нависающие на лоб белые локоны. – Потому что они мало-мальски набили руку и теперь глухи, не слышат голоса своих героев. Они, эти поднаторевшие авторы, стряпают образы и сюжеты не из крови и плоти. Они лепят образы с моих многочисленных двойников.

– Каких еще двойников? – насторожился я.

Гизела снисходительно улыбнулась и пояснила:

– У меня уйма двойников. С помощью таких, как ты, в современной литературе расплодила уйма двойников – в разных романах, повестях, рассказах. Глухие авторы берут этих ДВОЙНИКОВ из книг и рисуют подобия.

– Из книг – да в книгу? – возмутился я.

– Да. И у тебя пока что получается то же самое. Мой настоящий, живой образ для тебя пока недосягаем. Он вообще редко кому удаётся, – с горечью сообщила Гизела.

– Видно, и мне уготована участь глухих, – уныло выдавил я. – Иногда мне кажется, что я рядом с большим собственным произведением. Но все время чего-то не хватает, чтобы дотянуться до него рукой.

– И не дотянешься, пока не посвятишь себя целиком делу. Ты должен сделать огромное душевное усилие. Ты должен возвыситься над собой – тогда ты станешь намного сильнее. Это называется – преодолеть самого себя, превзойти себя сегодняшнего, чтобы завтра ты стал немножечко другим. Это трудно – привести себя в особое состояние, но это возможно. Помнишь Рериха?.. «Через огонь мы все должны пройти, иначе и не будет возвращенья. Желать Огня, просить, чтоб он сжёг всё низменное, грязное, чужое, – таков закон Дороги возвращенья».

– Но как это сделать? – немедленно взмолился я.

– А ты подумай, – участливо сказала Гизела. – Ты не спеши, а хорошо подумай. Ты ещё молод. У тебя ещё есть время подумать. Тебе не поздно начать всё сначала. Только не ленись – от лени быстро дряхлеет душа, быстрее, чем тело. А одряхлеешь – пропадёшь.

– Да, конечно, – охотно киваю я. – Я всё заново передумаю. Я всё обдумаю, как ты мне советуешь.

– Только не отступайся от своей мечты, – внушительно заворковала она, – Конечно, бывают обманчивые мечты. Но это уже беда человека, а не вина. Человек не может не мечтать о том, о чём он мечтать хочет… Не отступайся от своей мечты. Ты можешь трудиться в поте лица и оставить что-то доброе людям – это в высшей степени разумно и благородно. Но вместе с тем ты должен что-то сделать и для своей мечты. Будет чертовски обидно, будет страшно, если ты ничего не сделаешь для своей мечты… Это просто трагедия – ничего не сделать для своей мечты… Тот, кто осуществляет свои мечты, живёт дважды: сначала короткий миг, затем – вечно.

– Гизела! – я подался навстречу ей.

– Я ухожу, мне пора, – она посмотрела на меня с нежностью.

– Зачем же ты уходишь в сторону пропасти – ты разобьёшься! – протянул я к ней руки.

– Не бойся за меня, – сказала она с грустью.– Иди и ты со мной. Проводи меня в море…

– Да как же, со скалы да прямо в море?! – меня охватил ужас.

– Не бойся, – зашептала она. – Иди за мной. Это так просто… Иди…

Скрестив на груди свои красивые, словно высеченные из камня, руки, она застыла в позе архаического создания, напоминая нефритовую статую, и медленно удалялась от моей скалы.

– Ги-зе-ла-а-а-а! – отчаянно закричал я, издав звук не громче слабого шёпота.

– Иди… иди, – звала она, уходя в море, соединяясь с ним, растворяясь в нём, превращаясь в сплошную зелёно-голубую прозрачность.

Северные лилии

Едва Сергей переступил порог родного дома, как услышал:

– Мог бы и не являться.

Растерявшись, он так и остался стоять в дверях, переступая с ноги на ногу, покачиваясь. Красные, мутные глаза его сделали усилие глядеть трезво, но из этого ничего не вышло.

– Сегодня опять стояла в очереди, а Мишутку пришлось оставить одного. Папе ведь совсем некогда, – раздраженно добавила она.

Сказано это было женой так, что надо было немедленно пожалеть её, искупить вину хотя бы тем, чтобы посочувствовать ей. Но муж молчал, и она повторила:

– Два часа толклась возле прилавка.

– Машенька, – нежно вымолвил тогда Сергей, подойдя к ней, чтобы поцеловать.

– Отстань! – бросила она сердито и пошла на кухню. Он виновато поплёлся вслед. Не в состоянии держать равновесие, он то и дело глухо ударялся о коридорные стены, на кухне он перехватил из её рук большую зелёную кастрюлю и благополучно поставил её на плитку.

– Пусть разогревается. Правда, Машенька? – ободряюще произнёс муж, надеясь как-то ослабить напряжённую обстановку.

Но Маша небрежно, боком, отстранила его от кухонного стола. Включила плитку. Спираль ярко вспыхнула и погасла. Маша хотела соединить спираль, но не выключила плитку, ее сильно дёрнуло по руке.

– Д-дай сделаю, – обрадовался Сергей такому случаю.

– Отстань! – раздражённо крикнула она.

Когда он лежал на диване, ему пришли на ум гениальные, по его мнению, мысли насчёт того, как надо было вести себя, чтобы Маша не обиделась. Вообще, после того, как наломаешь дров, в голову всегда приходит тысяча других, более выгодных вариантов.

Раньше она не была такой. Теперь что ни скажи – всё её бесит. Ополчилась на его друзей. Правда, от друзей тоже можно устать. В последнее время что ни вечер – сборы. Шум, смех, анекдоты, дымище.

Он стал вспоминать, когда они последний раз оставались вечером наедине, и не мог вспомнить. Не мог также вспомнить, когда они нормально смотрели кино. Всё весёленькой гурьбой. Частенько после кино снова все прибегают к ним, чтобы продолжить по махонькой. Маша никогда не пилила его. Терпеть не может ворчание. Она только всё время старалась дать ему какое-нибудь задание, подбирала всякие интересные занятия, хотела увлечь его чем-нибудь. Он и соглашался охотно. Он для неё на все готов. Но стоило появиться ребятам, как всё сразу отменялось. Странно – она старалась занять интересным делом его. А ведь раньше он отлично справлялся с этим по отношению к ней. Она признавалась ему, что она немножко лентяйка и слабая, и чтобы он ни в коем случае не давал ей киснуть.

Терпение хорошо, если не вечно. Как-то она сказала ему:

– Скажи, ты действительно не можешь не пить? Или у тебя не хватает воли отвязаться от этих… Зачем я тогда надеюсь? Неужели всё время так и будет? Он так наглеет твой этот… Козлов. А ты ничего не хочешь видеть.

С какой же стати он выпил сегодня? Дай только вспомнить. А! Суббота! После бани. Этот чёртов Козлов. Собачий нюх у него, психолог проклятый. За версту поймет твоё настроение и так ловко подвернётся, что не отвяжешься. Не успел выйти из бани, кричит: «С лёгким паром, старина!». Хоть беги назад в парилку. Побежит следом, паршивец.

Устала она. Расстроилась, видно, на работе. Там, в садике, тоже надо иметь нервы. Конечно, устала. Если б что случилось, Маша пришла бы к нему на работу и сказала бы, что ей плохо, или какая-то неприятность, или просто соскучилась и хочет, чтобы он поцеловал её как-нибудь незаметно от его коллег. Это было давно, когда она вот так приходила к нему в свободную минутку, специально за поцелуем.

Лето куда-то убежало. Так и не сходили с ней в лес. Она знает здешний лес только по письмам, в которых он звал её на Север. Пройтись бы с ней вдоль реки Сеймчанки. Она послушала бы, как шумит быстрая вода.

Сергей представил себе, как они, взявшись за руки, идут, шагают по улице. Сто лет не шли так запросто по улице. Люди смотрят, а они идут, идут.

Вот перед ними – жёлтая полоса леса. Солнце, собираясь уйти за сопки, ещё больше золотит лес. Среди высоких горящих лиственниц изредка попадаются низенькие, совсем молоденькие, салатного цвета, с острыми макушками. Кудрявое деревцо, похожее на иву, с ног до головы усыпано круглыми прозрачными цветами-шариками. Удивительно, как сохранились эти шарики, ведь давно ушло бабье лето? Наверное, соседки-лиственницы защитили от шального ветра. Если стать к деревцу так, чтобы за ним светилось солнце, эти бархатистые пушистые шарики, прозрачные, как одуванчики, загораются бисером. И тогда не хватает слов. Это северная лилия.

Маша стала против солнца и, щурясь, смотрит на лилию. Кажется, прозрачные шарики зазвенели на деревце и звон этот разносится по всему лесу.

Сергей зовёт её вперед.

– Идем! Это только начало. Я покажу тебе такое, что ты… Она обхватила его. Они, обнявшись, бегут, смешно спотыкаясь. Перебираются через ручей по бревну, кем-то приспособленному для таких переходов. Выбежав из леса, они остановились, поражённые. Перед ними неохватной панорамой сияют вдали разноцветные сопки: голубые, сиреневые, сизые, желтые, лиловые. А немного выше и дальше белоснежные. Там уже снег!

Вот уже ночь. Светлая ночь. Они сидят на теплых камушках у самой кромки берега. Сеймчанка шумит и о чём-то напевает бесконечную свою бурную песню.

– Помнишь… Иртыш? – спросила она. – Правда, Сеймчанка чем-то похожа на Иртыш?

– Правда, правда, – говорит он, прижимаясь щекой к её щеке.

Он коснулся губами её щеки. Она повернулась к нему и… вместе с камушками вдруг поехала вниз, к обрывистому краю берега… в быструю речку. Он почему-то не кинулся спасать её, а сильно, по-страшному закричал, и тут понял, что сидит на диване…

Сергей вскочил и, чуть не плача, побежал на кухню. Маша сидела у окна и читала журнал «Юность». На обложке журнала двое – бронзовая девушка и бронзовый парень – сидят возле большого камня и смотрят в море.

– Машенька! – тревожно позвал Сергей. – Пойдём погуляем.

Синие её глазищи, вокруг которых образовались глубокие впадины, насторожились из-под жёлтой копны волос. Вся напряглась. В глазах её были и испуг, и сострадание, и еще что-то такое, что Сергей никак не мог прочесть.

– Теперь уже мы никуда не пойдём, Сережа. Никуда больше не пойдём, – с нарастающей отчаянностью сказала она.

– Нет! Машенька! Мы посмотрим наши лилии. Пушистые, прозрачные лилии. Машенька! Такие прозрачные лилии, – все повторял он.

Маша, пересилив себя, молча ушла в комнату. Молча накинула на себя пальто и направилась к двери.

– Лилии! – закричал он в отчаянии. – Машенька!

Но близкая, родная Машенька, больно кусая губы, рванула дверь и выбежала.

Дверь осталась открытой настежь. И это виделось ему страшной пропастью, в которую ушло самое близкое, не взяв его с собой.

Ночь темнела за окнами. Он, трезвея все больше, смотрел на яркие звёзды и всё ждал: вот войдёт она, сядет у постели и шёпотом скажет:

– Ну, пойдём, посмотрим твои лилии.

Снятся форели

Самые тягостные для меня минуты – это в пятницу вечером. И ужин невкусный, и кино по телевизору неинтересное.

Жена, конечно, всё прекрасно замечает. Только не подаёт вида.

– Ешь суп, пока не остыл, и не выкаблучивайся, – приказывает она. – Знаю, куда клонишь. Ничего у тебя сегодня не выйдет. Завтра, как миленький, будешь сидеть дома. Сыта я уже твоей рыбалкой. С меня хватит.

– А я и не прошусь, – говорю, хотя сердце от обиды кровью обливается.

– И правильно делаешь, тебе не на что рассчитывать.

– Аннушка!..

– Хватит! Москва слезам не верит, – жёстко заключает она.

Послушно ем. Молчу. Едва сдерживаю слёзы. И жаловаться некому.

Потом лежу на диване, читаю журнальные статьи под рубрикой « Для дома, для семьи», которые жена специально для меня откладывает к пятнице. Аннушка между тем у соседки.

Страдания мои усиливаются по мере того, как за окнами наступает ночная заполярная белизна: завтра наверняка будет хороший клёв. Надо бы крючки приготовить. Серёжа где-то на улице носится. В комнате тихо. Злорадно тикает будильник.

Незаметно задремал. И сразу же вижу, как наяву, сиреневые сопки вокруг, молочно-белую речку, сияющую вдали, словно расплавленный металл. Красотища – сердце готово выпрыгнуть! Плетёмся с другом в сторону Серебрянки. Ноги сами идут, словно птицы, парим над салатно-зелёным низовьем. Потом, добравшись до места, ставим палатку. Берем закидушки, удочки и отправляемся к речке.

Вот уже сидим на бережочке. Солнце красной улыбкой сияет над сопками. Клюёт форелька – успевай смотреть в оба. Кругом такая тишина, такая благодать! И какая-то чудесная музыка, тихая, плавная, голубая, тонко звенящая небесная мелодия. А форели одна за другой подплывают и весело клюют блесенку… Тут я и проснулся.

Подбегаю к столу, вытаскиваю свою шкатулку с крючками и блеснами – сверкают, как ожерелье! В дело бы их завтра. А ребята пойдут обязательно…

Хлопнула дверь. В быстром темпе приближаются-шлепают тапочки. Второпях сунул шкатулку под подушку, да на грех одна блесна упала на пол.

– Подними ногу! – скомандовала жена.

– Зачем?

– Кому говорят!

Поднял правую ногу. Она посмотрела на меня очень нехорошо. Поднял левую – увидела на ковре блесенку.

– Ах, так! – обрушилась она. – Ну, милый мой, теперь-то ты вовсе никуда не пойдёшь.

– Ну, Аннушка!..

Ночью ворочаюсь. Как глаза закрою – форели плавают и сочувственно помахивают хвостиками. Не понять ей этого, не понять.

Аннушка тоже чего-то ворочается. Наконец слышу:

– Будить тебя утром, что ли?

– Аннушка! – завопил я.

– Лежи, помалкивай! – и наигранно сердито добавляет: – Возьмёшь, что на столе приготовила.

– Да я тебе, знаешь, какой букет цветов принесу! – в запале обещаю я, и друг вспоминаю, что цветов-то в тундре сейчас и нет: купальница и колокольчики отцвели, а иван-чай и ромашки ещё не поспели, только злой цветок – лютик…

– Знаю. Спи.

Вот так всегда. Истреплет все нервы, доведёт до стрессового состояния, потом отпустит. Душа у неё отзывчивая – не выносит моих страданий. Но, как видите, вся моя рыбацкая судьба зависит от Аннушки.

А клёв завтра будет хороший – по небу вижу.

Уроки Кармен

Как только мощная толпа людей втиснула меня в вагон электрички, сразу последовало предупреждение:

– Осторожно! Двери закрываются! Электропоезд, следующий по маршруту Москва – Калуга, отправляется. Счастливого пути!

Какой уж там счастливый путь. Битый час толкался на перроне Киевского вокзала, чтобы, наконец, уехать. В субботу утром, да в разгар осенней дачной страды, можно ли рассчитывать на нормальную езду в московской электричке?

Как ни странно, меня затолкали даже на сидячее место возле окна – самое надежное. «Ну и славненько!», – подумал я, наблюдая за тем, как за окном толпятся люди, по-прежнему мечтающие попасть в вагон.

Тронулись, и я облегченно вздохнул: увижусь, стало быть, с друзьями. На душе стало спокойней, даже хорошо, несмотря на то, что хождения возбужденных пассажиров, оставшихся без сидячего места, выкрики «коробейников», предлагавших свой уникальный товар, не прекращались.

Постепенно все-таки шум поубавился, и я решил немного подремать. Не успел я закрыть усталые глаза, как надо мною раздался мелодичный голос:

– Молодой человек! Почему Вы не замечаете женщину, стоящую рядом с Вами?

Было такое впечатление, будто обращаются ко мне. Но какой же я молодой, если мне далеко за пятьдесят? Я глянул на неё и… Да, она обращается ко мне. Тут я совершенно смутился. Передо мной стояла высокая, поджарая старуха в чёрном одеянии. Продолговатое лицо с длинным свисающим носом и большими чёрными глазами-буравчиками, сверлившими меня довольно решительно. Так живо она мне напомнила старуху Изергиль из рассказа Максима Горького. Ни дать, ни взять – она! Между тем острые глаза-буравчики продолжали меня сверлить. Надо заметить, мне нравятся дети и старики, они вызывают во мне не только доверие, но и симпатию. Нет у меня проблем налаживать с ними контакт. Надеялся я справиться и со старухой Изергиль.

После минутного молчания она добавила:

– Сейчас, молодой человек, я скажу Вам такое, что Вы необычайно удивитесь, – в глазах её забегали лукавые светлячки.

– Да, да, садитесь на мое место, – залепетал я с готовностью. – Вижу, Вы устали.

– Сидеть! – жестко скомандовала старуха. – Слушай внимательно, молодой человек.

Она спустила с головы на плечи большой черный платок, тряхнула седой копной густых волос, улыбнулась во всю возможную ширь. Весь вагон смотрел на нас с большим интересом. Приблизившись ко мне вплотную, она с жаром произнесла:

– Я же – Кармен!!! – и глаза её не только засияли – в них зажглись маленькие огоньки.

– Кармен! – заорал я, словно сообщал о пожаре, и тут же привстал и заключил её в свои объятия.

Я узнал её! Я узнал её, Господи! И вовсе она не старуха: без платка, вся сияющая, она не такая уж старая, хотя от той, что я знал, почти ничего не осталось.

Она тоже испустила неистовый вопль восторга, прижимая меня к себе так крепко, что я едва ли не задохнулся. И когда я, наконец, пришёл в себя и решил усадить её, на моём месте уже устроилась другая старушонка, расставив у своих ног несколько огромных сумок.

Держась за руки, словно детишки, мы продвинулись к выходу вагона, чтобы притулиться где-нибудь возле дверей. Тут нам опять сказочно повезло: едва мы добрались до выхода, как освободилось последнее сиденье. Кармен среагировала молниеносно, и плюхнулась на сиденье не только сама, но и меня затащила. Потом повернулась ко мне, откровенно по-детски расплылась в улыбке, и молча, восхищённо стала рассматривать меня. Смотрел и я на неё, как завороженный… Как она сильно изменилась! Но все-таки по-прежнему красива, уникальна в своём роде, но… не та. Особенно глаза – они углубились, ушли куда-то внутрь, и столько морщин вокруг них…

Кармен… Сколько лет, сколько зим! Целая вечность прошла. Кто бы мог подумать, что снова встретимся? Последний раз мы виделись… лет тридцать назад. И было это, можно сказать, на краю света, за десять тысяч вёрст отсюда – на суровой Колыме.

…Работал я тогда в редакции газеты. Нас в отделе было трое – все еще холостяки. Сидели мы в одном тесном кабинете, всегда довольно неприбранном и прокуренном. Время было обеденное, и мы решили сходить в кафе, которое находилось рядом с редакцией. Тут-то и открылась дверь нашего кабинета, и в сопровождении главного редактора вошла та самая Кармен. Должен внести поправку: тогда она была ещё не Кармен, а Белла Асоева, как нам представил ее редактор.

– Прошу любить и жаловать, – сказал шеф. – Белла будет вам на подмогу. В период летних отпусков это очень кстати. Ей нужна хорошая стажировка. По профессии она не журналист, но… не Боги горшки обжигают. Так что ей – польза поучиться, а вам – поддержка.

Редактор поручил мне руководить её практикой, и тут же ушёл.

Белла осталась стоять посреди кабинета, позволяя нам лицезреть её со всех сторон. Высокая, тонкая-звонкая, тёмные, распущенные ниже плеч волосы, чёрные глаза – два мудрых, пылающих факела, длинноватое лицо с удивительно нежным цветом кожи.

Пока мы её откровенно рассматривали, она проявила полное спокойствие и понимание, не выказывая ни кокетства, ни смущения. Мы представились ей. Видимо, чтобы разрядить обстановку, она предложила:

– Ребята… Можно, я буду вас так называть? Спасибо! По-моему, вы собираетесь на обед? Можно, я с вами?

– Конечно, конечно! Всем можно! – ответил за нас вездесущий Вадим из соседнего отдела, невесть, с каких пор стоявший у двери.

Пообедали вместе. Белла и в кафе как-то незаметно командовала парадом, так что мы почувствовали себя с нею довольно уютно.

После обеда парни разошлись по своим репортёрским заданиям, и я решил познакомиться с Беллой поближе. По профессии она педагог – учитель английского языка. Но знает, кроме того, немецкий, французский, итальянский, и даже немного испанский. Я выразил неубедительное восхищение её обширными знаниями, поэтому она сообщила, что, между прочим, владеет ещё и пятью языками кавказской группы. Тут уж я посмотрел на неё ещё более подозрительно. Она в ответ широко улыбнулась и добавила:

– Что Вас так удивляет? Кавказские языки – мои родные. Я их ещё в детстве впитала. А европейские тоже легко пошли. Хотите, поговорим на каком-нибудь? Вы ведь изучали? Может, мы перейдём на «ты»?

– С удовольствием, Белла. Да, конечно, мы можем поболтать по-немецки, его я тоже впитал с детства, – сообщил я.

– Даже?! – оживилась она.

Мы минут десять поговорили на немецком языке. Уже и ребята мои вернулись и, тихо рассевшись за свои столы, с интересом наблюдали за нами. Белла похвалила мою немецкую речь:

– Ты прекрасно владеешь.

– Вовсе не прекрасно, ведь это мой родной язык.

– Вай-вай, Учитель! Ну, как, прошла я экзамен на пригодность? – весело рассмеялась она.

– Вполне! За немецкий ставлю тебе «пять». Если не секрет, какой язык для тебя родной, коль ты так много их знаешь?

– Поняла. Тебя интересует моя кровь. У меня много кровей понамешано, но в основном кавказские. Если учесть родословную от прадедов, то, по меньшей мере, получится коктейль из четырех кровей. Устраивает?

– По-моему, ты… вылитая Кармен, – неожиданно вырвалось у меня.

Наш кабинет взорвался всеобщим смехом. И громче всех хохотала Белла, ставшая с тех пор для всех нас Кармен. В кругу сотрудников редакции имя это укрепилось за нею прочно, и ей оно понравилось.

Новая практикантка Белла, то есть Кармен, удивительно легко, гармонично вписалась в наш коллектив. Больше того, создалось впечатление, будто она всегда была с нами. Общаться с нею не составляло сложности, понимала она всё с полуслова, никаких комплексов, свойственных новичкам, у неё не было. На любые личные просьбы сотрудников или на общественные мероприятия откликалась с полной готовностью помочь, поддержать, исполнить. Особенно охотно выполняла журналистские задания. Правда, всякий раз с неуверенностью спрашивала, справится ли. На что я неизменно отвечал:

– Справимся! Чего нам бояться?

Тогда Кармен, не скрывая своей радости, одаривала меня такой обворожительной улыбкой, что в кабинете становилось намного светлее.

В те застойные Брежневские времена, когда всеобщий дефицит был самой характерной достопримечательностью великой нашей державы, Кармен стала для нас явлением, без всякого преувеличения, уникальным. Мы все впервые воочию убедились, на какие чудеса способен человек, если он наделён свыше незаурядным талантом.

Первым боевым крещением для Кармен стало задание редактора – организовать подарок к свадьбе нашей секретарь-машинистки. Получив от месткома энную сумму денег, да собрав со всех сотрудников по десятке рублей, Кармен после обеда исчезла с работы. Не все были уверенны, что она справится с этим непростым заданием. Особенно редактор. Он дважды приглашал меня к себе в кабинет и, просвечивая своими большими очками, спрашивал, уверен ли я, что она справится.

– Вдруг сорвёт нам важное мероприятие, – не скрывал он сомнения.

– Кармен сама вызвалась достать. Думаю, она не подведёт, – успокаивал я шефа.

– Смотри… Твоя идея – тебе отвечать. Так что держи под контролем.

В день свадьбы, когда настал момент преподнести молодожёнам подарок от коллектива, в середину зала вышла Кармен. Расправив свои длинные, тонкие руки, словно аист крылья, дала знак оркестрантам, чтобы те заиграли. Зал оглушила «Лезгинка», и под эту задорную музыку двое мужчин занесли и постелили на пол огромный, невероятно красивой расцветки ковёр ручной работы. Кармен, сбросив туфельки, ступила на этот ковёр и понеслась в азартном танце. Надо было видеть всеобщий восторг и удивление свадебных гостей. Но самой счастливой, кажется, была Кармен…

С тех пор мы не знали, что такое дефицит. Не было больше проблем с подарками на дни рождения, юбилеи, праздники. Кармен стала незаменимым членом нашего коллектива. Все были довольны, а она – рада услужить. Обширные связи, способности и недюжинная энергия её по части доставания дефицита были неизмеримы. В этом деле не было и не могло быть ей равных ни до неё, ни после. С её приходом мы довольно скоро обнаружили, что жизнь заметно налаживается не только в нашем коллективе, но и в целом по стране.

А какой источник скрытой информации носила в себе наша Кармен! Сколько раз мы ставили под сомнение принесённые ею и с легкостью доверенные нам секретные, совершенно невероятные новости. Чуть ли не каждое утро приносила она сенсации, которые мы не решались даже произнести вслух. Но через несколько дней, в конечном счёте, их достоверность всегда подтверждалась. Её находчивость, ушлость, умение внедряться не знали границ. У меня не было сомнений, что Кармен, если надо, способна на всё. Она вполне могла бы успешно работать сразу на пять-шесть ведущих тайных разведок мира. Иногда я даже подозревал, что она либо агент КГБ, либо, в крайнем случае, шпион ЦРУ по особо важным поручениям. Когда я ей однажды высказал свои подозрения, она внимательно выслушала меня, затем минут десять громко хохотала. Тут уж моим ребятам, слышавшим наш разговор, было не до работы.

Во всех делах Кармен была незаменима, всё ей давалось блестяще. Но вот одна загвоздка всё-таки была, и это касалось главного, ради чего она к нам пришла. Не ладилась у неё никак журналистская практика. Ну, никак не получались у неё репортажи, зарисовки и другие газетные жанры. Даже самые элементарные заметки о какой-нибудь простой новости сочинить Кармен не могла. Примет по телефону коротенькую информацию, запишет её на листе, и сидит потом с нею целый час, съёжившись в дрожащий комок. В конце концов, обратится ко мне с отчаянием в голосе:

– С чего мне начать?!

– Не переживай, Кармен, – успокаивал я её. – Я же тебе говорил, что любой газетный материал, а заметка в особенности, должен ответить на три простейших вопроса: когда, где, что?

– Ну, и с чего мне начать? – стоит она на своем.

– Расскажи в краткой и ясной форме: когда произошло, где произошло, что произошло. Например: «Сегодня утром на Москву упала Полярная Звезда».

– В самом деле, что ли? – настораживается Кармен.