Читать книгу: «Саспыга», страница 3

– Ладно.

– Что?!

– Ладно…

Я подхожу к кедру, выдергиваю из-под корня бутылку. Сбиваю с нее пласт черной, слежавшейся в плесневелую массу хвои. От шороха крупы меня пробирает озноб. С трудом открутив крышку, принюхиваюсь. Ну, может, самую чуточку затхлая. Почти… ну, нормальная. В любом случае – съедобная.

Жрать хочется страшно.

Я закрываю бутылку и бросаю ее к костру. Ася шарахается, нелепо отмахивается и в недоумении впивается взглядом в мутный пластик. Руки прижаты к груди, как будто она боится даже случайно прикоснуться к бутылке. Я возвращаюсь к терпеливо ждущему Карашу.

Я уже вставляю ногу в стремя, когда Ася громко и раздраженно шмыгает носом и гнусаво спрашивает:

– Что, даже чаю не попьешь?

Как будто бросили спичку в бензин и пламя опалило лицо. На мгновение я глохну и слепну от гнева: как она смеет, сейчас, здесь, в моем… в морду… Я разворачиваюсь, уже открыв рот, готовая вывалить все бешенство, всю усталость, всю безнадежность. Но зареванная Ася выглядит такой растерянной и смущенной, что я торопливо выдергиваю ногу из стремени, чтобы не упасть, – и закатываюсь от смеха.

5

Кипяток в горах никогда не бывает достаточно горячим.

Черные и страшные, как ведьмины припасы, сухие листья бадана можно заваривать вместо чая.

Ссадины на ладонях Аси сильно болят и все время что-нибудь задевают, но у нее нет пластыря.

Здесь сплошной торф и березняк, ягель и сфагнум; я ухожу от стоянки метров на тридцать, пока не нахожу наконец подходящий камень – и тот приходится раскачивать, выколупывать и оттирать, чтобы добраться до чистой, не затянутой лишайником стороны. Орнамент вокруг двух коней – серого и бурого – дорисовываю уже вслепую, в густых сумерках. В рисунке нет смысла: туристы здесь не ходят, а случайный охотник решит, что это валяют дурака туристы (которые здесь не ходят). Никого эта картинка не впечатлит. Но мне ее хочется.

Я выпрямляюсь и неторопливо надеваю колпачок на маркер. Еда в горах варится долго, и успеть можно многое. Караша я поставила на веревку, а Суйлу просто спутала: никуда от своего братана не денется. Теперь они дремлют морда к морде. Дров полно; не отходя от стоянки, я наломала такую кучу отсохших кедровых веток, что хватит просидеть всю ночь. Хорошо, что стоянка охотничья, в стороне от главных троп. На тех, где мы стоим с группами, за дровами приходится ходить за полкилометра, а мертвые ветки на ближайших деревьях обгладывают мгновенно.

Яркий, почти бездымный огонь отбрасывает нервные тени; над ним чернеют чайник и котелок. Две одноместные палатки стоят по разные стороны кедров. Посмотришь издали – нормальный лагерь маленькой группы, а не дурдом на выезде.

Тень побольше заслоняет костер, пульсирует, сокращаясь и вытягиваясь.

– Готово! – доносится слабый крик Аси.

* * *

Гречка все-таки отдает затхлостью.

– Подожди. – Я закапываюсь в сумку со специями.

– Да зачем…

Извлекаю пару пакетиков, подсыпаю в котелок. Ася недоверчиво тянет носом. Я отсаживаюсь на дальний конец бревна: там, где сидит Ася, пованивает тухлой кровью. Через столько лет запах остаться не мог, но я все-таки чую его.

Запах тухлой крови и чего-то еще, невыносимо притягательного и утраченного навсегда.

(кровь забивается под ногти волокна мяса застревают в зубах так вкусно почему так вкусно не хочу перестань не могу остановиться)

Может, кто-то уже в этом году разделывал здесь марала или козла. Я поспешно закидываю в рот ложку гречки, и запахи усяньмянь и сушеного чеснока приглушают самый прекрасный на свете привкус в сердцевине вони. Ася сгребает с бревна горстку липких листочков черной смородины, бросает в кипящую чернильно-черную жижу в чайнике. Сдвигает его в сторону от огня. Смородина пахнет оглушительно, и это помогает.

– Я не сумасшедшая, – сердито говорит Ася.

Мигом забыв про запахи, я стираю с лица даже тень сомнения и медленно киваю.

– Я не сумасшедшая, – повторяет Ася чуть спокойнее. – Я просто очень устала.

– От чего?

– От всего, – отрезает Ася и тут же слабо улыбается, извиняясь. – Не хочу возвращаться. Не хочу даже думать о возвращении туда. Вниз…

– Но тебя, наверное, ждут, – осторожно говорю я.

– Нет, – резко отвечает Ася. Слишком резко. С неожиданным любопытством спрашивает: – А тебя?

Я неопределенно машу рукой.

– Это другое дело. На базе сейчас все на ушах стоят, само собой, из-за нас обеих. Но дома… Я же работать уехала. До августа никто искать не будет. Связи нет, в деревню спускаться некогда, все такое.

– На базе же есть вайфай.

– Ага, есть, – усмехаюсь я и тут же думаю: зря. Как будто подзадориваю.

– Тогда ты, может быть, понимаешь. Там – безнадежность. Здесь… – Она поводит рукой, зажав в кулаке забытую ложку. – Здесь надежда и не нужна, это все не про нее. Здесь что-то очень хорошее, самое хорошее в жизни – совсем рядом, вот оно, под носом. Только в руки не дается, все время что-то мешает.

Ясен пень, мешает, спасибо тебе за деликатность, девочка. Костя говорил тебе, когда и куда идти. Генчик говорил тебе, когда и как общаться с конем. Я говорила тебе, что и когда есть…

– Не счастье, нет, – задумчиво говорит Ася уже как будто сама себе. – А главное – можно обо всем забыть, обо всем… волноваться только о погоде… А счастья, наверное, вообще нет, но я надеялась… но не вышло.

– Понятно, – киваю я. – И давно ты замыслила свой побег? – невозможно же удержаться. Но Ася только бросает на меня диковатый взгляд.

– Да какая разница? – раздраженно спрашивает она. – Не знаю. Давно. Недавно. – Ася задумывается, видимо, прокручивая цепочку событий. – Гена мне веревку дал, – с сомнением говорит она. – Когда мы уже собрались сегодня. Дай, говорит, в твой арчимак веревку засуну. Ну, ту, на которую он своего коня привязывает, чтобы остальных по утрам искать. Тут я и подумала…

Я хмыкаю. Представляю, как Генка шагает по охваченному сборами лагерю со смотанной веревкой в руках. Гена, помоги, Гена, подтяни, Гена, проверь, а веревка мешает, а просто дойти до своего коня и привязать ее к седлу не дадут, а бросишь где-нибудь – забудешь. И тут – ошалевшая от суеты туристка с пустыми арчимаками… Пристроил веревку, куда подвернулось, – и сдвинул последний винтик в и так уже разобранной голове.

Но не из-за одной веревки же! Должно быть что-то еще. Надо просто вспомнить. Когда я начала различать лицо Аси среди других лиц? Как и когда разговаривала? Что я вообще о ней знаю?

* * *

Генка назвал ее пришибленной. Это в ней тоже было – потерянность, которая проступала, когда Ася выпадала из общих дел и разговоров. Чуть излишние кротость и старательность. Иногда она выглядела даже испуганной – невпопад, в моменты, когда даже самых слабых и робких туристов ничего не напрягало. А Ася ни слабой, ни робкой не была. Быстро поладила с конем, легко управлялась с походной бытовухой… Впрочем, это не бросалось в глаза. Ася вообще не бросалась в глаза.

Я вспоминаю, что весь поход обсчитывалась на порцию, носилась с лишним бутербродом и не могла понять, кого обделила или – почему я вроде бы всем налила по тарелке супа, но всех оказалось – четырнадцать, хотя должно быть – пятнадцать… Этим потерявшимся, забытым едоком всегда была Ася. Как будто ее окружала упругая оболочка, отталкивающая человеческие взгляды. И вроде бы она не пряталась, не молчала, была спокойно-дружелюбна, но постоянно ускользала из зоны человеческого внимания куда-то в небытие, в смутное пространство, недоступное сознанию.

И были в этом неприметном интровертном потоке какие-то сбои, несерьезные, но тревожные нелепости.

Вот, например, дневка в Муехте. Мелкий дождик, такой занудный, что выворачивает челюсти, шелестит по костровому тенту. Туристы расползлись по палаткам: понятно, что до обеда ничего интересного не будет. Я тру свеклу на борщ. Тут же Костя неторопливо чинит путо.

Ася ныряет под тент, сбрасывает наброшенный на плечи дождевик, отряхивает волосы. Подсаживается к Косте. Краем глаза я вижу, как она тычет ему под нос телефон. Свекла грохочет по терке. В белом шуме я различаю только голоса: тонкий – нервный, тревожный, низкий – хмуро-добродушный, с легкой усмешкой. Тонкий голос спрашивает, настаивает, возмущается; низкий – объясняет, возражает, становится сердитым…

– Да кого тебе звонить? – в конце концов рявкает Костя так, что я вздрагиваю и поднимаю голову. В последний момент останавливаю движение руки, едва не стесав об терку палец. – Сказал же – не ловит, – в полный голос говорит Костя. Ася возражает что-то почти шепотом, и он в раздражении отбрасывает путо. – Вообще не ловит! Какой тебе «случайно»?

Ася встает, опустив голову, будто вот-вот заплачет, цепляет куртку и бредет прочь от костра. Она даже не пытается спрятать телефон; черный экран на глазах покрывается каплями. Промокнет же – сдохнет, думаю я. Но Асе, видимо, все равно.

…Или раннее утро в Аярыке. Небо налито ледяной голубизной. Трава поседела и хрустит, покрытая инеем. Я корчусь у костра, меня все еще потряхивает спросонья; в одной руке у меня сигарета, в другой – крышка от термоса, до краев полная кофе. Какое счастье, что Генка встает в несусветную рань и кипятит воду перед тем, как умотать за конями. Какое счастье, что туристы, может, еще немного поспят…

Нет: к костру приближается Ася. У нее деревянная походка сильно замерзшего человека; в руках исходит паром кружка.

– Доброе утро, – сипло говорю я и торопливо делаю первый глоток кофе. Горячий и крепкий, он отдает специями и черносливом. Какое счастье, что я догадалась брать в походы хороший кофе…

– Доброе утро, – отвечает Ася и подсаживается к костру. С минуту ее сотрясает мелкий озноб; потом, согревшись, она слегка расслабляется, но так и остается сгорбленной и печальной. Кружку она держит обеими руками, неловко, будто не знает, что с ней делать. – Спасибо за какао, – тихо говорит она.

– В смысле? – я тяжело моргаю. Хочется потереть слипающиеся глаза, но руки заняты.

– Какао. По утрам у палаток.

Что она несет? Я тру глаз о плечо. Глоток. Затяжка.

– Слушай, я вас, конечно, всех люблю, – говорю я. – Но таскать кружки к палаткам с утра пораньше – это уже перебор…

Я отпиваю кофе, а когда снова смотрю на Асю, та почему-то испугана. Я тяжело ворочаю сонными мозгами. Что за чепуха? Что за…

– Доброе утро, – произносит за спиной кто-то отвратительно бодрый. – А чай уже есть?

Я залпом допиваю кофе и торопливо накручиваю крышку на термос с остатками.

– Пора функционировать, – говорю я Асе и потом через плечо: – Кипяток в правом котле, чай вон там…

Ася со своим какао вылетает из моей головы через пару минут.

…Поздний вечер на Кубе́, общий треп: о работе, без этого не обойтись, каждую группу хоть раз да накрывает. Вспоминают времена изоляции. Хотя бы все перестали думать, что мы, фрилансеры, просто валяем дурака, едко говорит Ася. Кто-то в красках рассказывает, как вышел в зум с начальством без штанов и был вынужден зачем-то встать. Ася хохочет вместе со всеми. В еще более ярких красках расписывает, как пролезала по ночам в запертый парк и из принципа сидела на огороженных цепями лавочках. Все ржут, и она тоже, а потом из ее кармана доносятся вибрирующие звуки, и смех обрывается. Побелев, она прижимает карман рукой, будто пытается раздавить насекомое. Кто-то шутит про будильники и часовые пояса. Ася старательно улыбается в ответ. Потом, наверное, исчезает – не могу вспомнить ее больше в тот вечер, но не могу и вспомнить, как она ушла.

…Теплый, солнечный вечер в Баюке.

– Народ, пауэрбанк у кого-нибудь живой остался? – спрашивает кудлатый и бородатый парень, снимавший все подряд.

Все качают головами: поход идет к концу, батарейки высосаны подчистую, – и только Ася вскидывается:

– У меня есть, могу дать.

– Вот спасибо, – радуется кудлатый, – хотел коней на закате пофотать, а нечем уже.

– Сейчас принесу, – говорит Ася. Когда она возвращается, группа уже договаривается о будущем чатике, в который все скинут фотки. Кудлатый, рассыпаясь в благодарностях, подключает телефон. Банка́ показывает полный заряд.

– Ого, – удивляется он, – да у тебя закрома! Я свой телефон два раза подзаряжал, и опять один процент остался…

– А мой не разряжается, – отвечает Ася со странной досадой. – Да еще и… – Он слушает ее с равнодушно-вежливым интересом, и она не договаривает, дергает плечом. – В общем, пользуйся сколько надо, – говорит она и отворачивается.

Коней на закате в итоге идут снимать всей группой. Когда я поднимаю голову от котла, из-под кострового тента видна шеренга туристов напротив пасущихся коней, и у каждого в поднятых руках – тщательно нацеленный телефон. Я бы сама поснимала: свет чудесный, и конские шкуры отливают в нем медью. Я бы еще легла на пузо вон там, в углу полянки, и пощелкала группы фиалок в мерцающем золотом ореоле. Надо будет подсказать, если кто-нибудь вернется до того, как свет погаснет.

И только Ася сидит, слепо глядя в огонь, обхватив руками кружку, и ее пальцы слегка подрагивают.

* * *

Я подкидываю в костер ветку потолще. Вытягиваю ноги, привалившись плечом к кедровому корню. Корень теплый и медленно, едва заметно пульсирует. Грозу унесло вниз, к Катуни, и теперь в той стороне отстраненно и беззвучно вспыхивают зарницы. В холодной темноте за спиной взахлеб болтает ручей. Черную массу ветвей прошивают острые лучи близких звезд.

– Знаешь, – говорит Ася, – я страшно боялась, что все это безлюдье – понарошку, просто видимость, шаг влево, шаг вправо – и окажешься в каком-нибудь райцентре или минимум на турбазе.

– Да нет, здесь все по-настоящему…

Пока еще по-настоящему, думаю я. Может, еще будет по-настоящему какое-то время – но счетчик уже включен. К горлу подкатывает колючий комок; голова наполняется металлическим ревом моторов, перед прикрытыми глазами плывут бледные пятна пней, оставшихся от спиленных кедров, яркие пятна чистеньких туристов, гуляющих по горам вокруг комфортабельного отеля, черные пятна мазута, пролитого на ягель. Меня пронзает привычная, режущая, бессильная боль, и я умело задвигаю ее в самый дальний угол сознания.

Мы снова молчим. Не знаю, о чем думает Ася; я же думаю, что, если бы поход оказался для нее жалкой подделкой, совсем не тем, о чем мечталось, – вышло бы житейское разочарование, с которым легко справиться. Но ведь она не разочаровалась. Она просто получила не совсем то. Самую капельку не то…

Не она первая, не она последняя. Но другие – приезжают во второй, третий, десятый раз. Или зависают на базе. Или собирают компанию и договариваются о длинных маршрутах только для своих. Или

(едят саспыгу)

остаются – ха-ха – работать, например поварами.

Но не бегут в тайгу тайком, в одиночку, голодом…

Допустим, ее бы не нашли – дичь полная, но допустим. Сколько бы она протянула? Если бы обошлась без случайных травм, сообразила, что́ можно съесть и где искать припрятанные инструкторами лишние продукты. Если бы подтекающая в одиночестве крыша не помешала ей действовать разумно и осторожно – а крыша потечет, это проверено: Илье хватает десяти дней, а я уже через сутки в одиночку в горах делаюсь слегка с приветом. Если бы все сошлось… Ну, я бы на ее месте протянула довольно долго. Плохо, но долго. А она? Мне вдруг приходит в голову простая и отвратительная мысль: а вдруг она просто не понимает? Вдруг она все-таки сумасшедшая в самом буквальном, медицинском смысле? Или хуже того – непроходимая дура?

Эта мысль причиняет почти болезненную горечь. Наблюдаешь со стороны за загадочными, но, видимо, полными таинственного смысла поступками. Пытаешься понять их, увлекаешься, становишься почти сообщником. А потом оказывается, что тайны никакой нет, а человек просто безнадежно глуп…

– Здесь все по-настоящему, – повторяю я. – Так зачем ты… – я повожу рукой, будто оглаживая подступающую к костру тайгу. – Зачем все это?

– Потому что я больше не могу, – отвечает Ася. Голос у нее слабый и тихий. Смертельно усталый голос. – Я просто эту жизнь больше не могу, понимаешь?

Наверное, понимаю. Но понимаю и другое.

– Ту жизнь, которая здесь, ты не сможешь еще сильнее. И быстрее.

– Знаю, – тоскливо отвечает она, и я начинаю злиться:

– Нет, не знаешь. Ты, конечно, можешь дать мне по башке и свалить. – Ася поднимает голову, и в ее широко раскрытых глазах дрожит отражение костра. – Может, ты сумеешь не попасться никому на глаза. – Я вздыхаю, остывая. Говорить не хочется. Не хочется все портить. Я могла бы еще долго притворяться, что все нормально. Но ведь все равно придется перестать, все равно придется оборвать это безумие. Я набираю воздуха и продолжаю: – Дней через десять, максимум через пару недель ты будешь лежать в подтекающей палатке и слушать, как на тент валит мокрый снег. Ты будешь лежать в мокром спальнике, потому что льет уже третий день и ты не успеваешь просушиться. Да у тебя и не будет сил поддерживать нормальный костер, голод даст о себе знать. Сначала ты будешь трястись, но потом даже на это твое тело станет неспособно. И это хороший вариант, лежать в палатке, а не, например, в двадцати метрах от нее со сломанной ногой… Ты просто умрешь от истощения и холода, и довольно быстро. Но недостаточно быстро.

– Ну и пусть, – глухо говорит Ася, глядя в огонь. – Мое дело. Только мое…

Понятно. На себя она уже плюнула – или думает, что плюнула.

– Дело твое, – соглашаюсь я. – Труп твой, наверное, найдут. Может быть, даже в этом сезоне. Можешь оставить записку, объяснить, за каким хреном все это устроила. – Я подбрасываю в костер пару сучьев. Думаю: не хочу ведь, противно, ну зачем так. Спрашиваю нарочито деловито: – А Суйлу на ночь на веревку будешь ставить, чтобы не ушел?

– Ну да… – начинает она и осекается. – Блин…

– Генкина веревка длинная, если он не запутается, то пару дней все будет нормально, – монотонно говорю я. – Потом он доест доступную траву и начнет тянуться дальше. Ногу натрет веревкой, рана будет увеличиваться, но это ничего, у лошадей высокий болевой порог…

– Ладно, я поняла, хватит.

Она отодвигается от огня и сжимается в комок с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.

– Под конец он будет есть землю – после того как выберет все корешки. – Тут я некстати вспоминаю, что Суйла ни черта не ест и Караш тоже. Я отвлекаюсь, и мой язык уже мелет сам по себе: – Начнутся колики, и тут уже болевой порог…

– Хватит! – визжит Ася. Зажав рот ладонью, она рывком перебрасывает ноги через бревно, пытается бежать и запутывается в упругом кусте жимолости. Ей удается проломиться еще на пару шагов. Споткнувшись, она с утробным стоном рушится на четвереньки и корчится в кустах, кашляя, давясь и всхлипывая. Мои руки покрываются мурашками, и к горлу тоже подкатывает.

– Ты что, кота в пустой квартире оставила?!

– Что?! – сдавленно переспрашивает она через плечо. Тонко взвизгивает: – Нет! Нет же, да за кого ты меня… – Тут ее, видимо, снова скручивает, и она со стоном суется лицом под куст.

* * *

Я украдкой смотрю на Асю. Снова умостившись у костра, она дымит тонкой сигареткой – знаю я такие, называются «я вообще-то бросила». Рука чуть подрагивает. Я тоже закуриваю (осталось восемнадцать). Глаза у Аси красные, волосы на висках потемнели и поблескивают от влаги, но, в общем, она пришла в себя и теперь, кажется, что-то напряженно обдумывает. Ее брови то хмурятся, то задираются, лоб собирается в складки и снова разглаживается. Выбросив истлевшую сигарету, она забирает в кулак нос и вытягивает губы в трубочку. Я тихонько скрещиваю пальцы. Почти верю, что сейчас она обернется ко мне и, смущаясь и злясь, попросит отвести на базу.

Надо будет выйти пораньше, тогда я успею разрисовать еще несколько камней. Ася уедет домой. Все снова станет нормальным и понятным, и я снова – наконец-то – каждую минуту буду знать, что делать дальше. Забуду ее лицо, голос и упрямые гримасы. Останется только история о туристке, которой так понравился поход, что пришлось ловить ее по всей тайге и уговаривать вернуться. Это будет очень смешная байка, уж я постараюсь…

Ася все раздумывает, а я уже мысленно рассказываю воображаемым туристам историю о беглянке. Получается забавно. Отлично получается.

И знаете что? Чем дольше мы так протаскаемся, тем интереснее выйдет байка…

Ася тихо отходит от костра. Я вижу, как она стоит посреди поляны: силуэт в волнах светлеющей под звездами травы, мокрый чайник в руке, голова запрокинута. Золотой пуховик поблескивает под звездами и уже не кажется таким уж глупым – он похож на скафандр. Как будто Ася – пришелец. Ушелец. Улыбнувшись, я чуть подвигаюсь так, чтобы ветви меньше загораживали небо. Тоже запрокидываю голову. Чувствую, как, покачнувшись, начинает вращаться под ногами земля.

– Млечный Путь видно, – говорит Ася и прилаживает над огнем чайник. – И весь из отдельных звездочек…

Она затихает, уставившись в огонь. Я потираю затекшую шею. Чайник подрагивает, тихонько постукивая крышкой.

– У меня есть два чайных пакетика, – говорит Ася.

– Да мы счастливицы, – откликаюсь я.

В молчании больше нет ни враждебности, ни отчаяния, только покой. Глаза у меня слипаются; чай крепкий и горячий, костер почти не дымит, и хорошо и уютно сидеть так, в тишине, поглядывая на крупные низкие звезды; и хорошо и уютно будет подставить холоду пылающее от огня лицо, а потом залезть в палатку, снять наконец жесткую, прокопченную, слишком многослойную одежду, и вытянуться в спальнике в полный рост, и совсем не думать о том, как все обернется утром.

– Кипяток кончился…

– Давай еще.

Я запихиваю в чайник большие листья бадана, кожистые, темные и сморщенные, как измученные злым солнцем и глухим молчанием лица. Утаптываю их ложкой. Каких глупостей стоит Млечный Путь? Я не уверена, что хочу знать здравый ответ.

…На поляне ржет конь, второй подхватывает. Ася вскидывает голову; ее глаза широко раскрываются и тускнеют. Звякает железом о камень, быстро шуршит по траве и затихает. Из темноты доносится мощное фырканье. «Да стой же ты, пропастина», – слышится невнятный хриплый тенор, и что-то увесистое мягко ударяется о землю.

Ну вот и все, думаю я. Вот и все.