Читать книгу: «Полет курицы», страница 22

Фасад дома, видимо, ремонтируют и зачищают, и сейчас его белые панели покрыты огромными толстыми трещинами. Кажется, что эта огромная пластина бетона с копошащимися внутри человечками, вот-вот развалится по линиям трещин в фасаде и рухнет прямо на меня и засыплет к чертовой матери. Но даже в этом случае, мне кажется, Алена найдет меня.

Перебирая костылями в сторону остановки, я вижу парня на коляске, двигающегося в торговый центр вместе с тремя приятелями. Я видел его раньше – модная коляска с цельными дисками на колесах; всегда – как минимум, один из друзей рядом, иногда целые компании. Я не вспоминал о нем до этого момента. Возможно, я многое сделал бы иначе, если б тогда, в ходе дикого запоя, шагая в магазин за очередными пакетом с водкой и чипсами, увидел, как чисто, неподдельно улыбается своим друзьям и подругам этот молодой парень, ставший инвалидом в самом расцвете сил, Но это всего лишь одна из вероятностей.

И вот – я стою около окошка шавермы рядом с метро Ветеранов, опираясь на один костыль, и со зверским аппетитом уминаю в себя целую шаверму, после чего прошу еще двойной чизбургер. Глотаю крупные куски этого чизбургера вместе с табачным дымом проходящих мимо незнакомцев. Жирный, раздутый, с кривыми, дурно пахнущими котлетами, политыми источающей тухлую вонь смесью дрянного кетчупа и белой жижи из грязного чана, этот сэндвич кажется мне самым вкусным, насыщенным, изысканным блюдом, что мне приходилось пробовать в этой жизни. Я так и не увидел ничего особенного там, где я прожил, по сути, лучшие годы своей жизни. И если вспомнить, как я потратил эти годы и чего добился, то средняя оценка этой жизни в целом выходит не выше двух. Из десяти. И это – только за выживание.

На корпоративной хате жутко воняет химикатами. Как оказалось, меня выгнали погулять не одного. Наиболее примерных сотрудников сегодня выводили на прогулку, а самых упоротых переводили в другую квартиру, чтоб продезинфицировать помещение. Комнату явно обливали хлоркой и чем-то еще для того, чтобы ее обитатели не передохли от отравлений и не заблевали ее до самого потолка в случае таковых.

Вечером к нам привозят на редкость болтливого мужика без рук. Он час подряд без устали донимает меня тупыми вопросами, пока не подкатывается Володя, который без обиняков дает новичку команду свалить с его места и становится в своем кресле рядом со мной – на месте Пашки, которого сегодня нет.

– Как у тебя вообще вышло? – интересуюсь у него, показывая на кресло.

– Да, по глупости, – одной рукой доставая сигарету и прикуривая в ловкой, отточенной манере, отвечает Володя. – Был угонщиком – в основном, недорогих машин, на разбор. На одном районе просекли. Как-то на одной работе застрял с «сигналкой», а меня уже пасли. Ну, и пацаны решили переломать мне ноги и руки. Перестарались немножко, да еще и бросили в грязи, в лесу. Не знаю, как дополз до трассы, но руки-ноги пришлось ампутрировать.

– Жестко. Я-то просто в ДТП попал.

– Да ладно. Я их, в каком-то смысле, понимаю. Пидорасы они только в том смысле, что в лесу кинули.

Мы с ним знакомы уже не одну неделю, а я даже не знал этой его истории. Впрочем, здесь всем плевать на трудности ближнего. А в таком случае я и сам не знаю, на чьей стороне. Вспоминается, как мы со знакомыми наказали одного умника, который повадился защелкивать на ручки машин замки и оставлять номер телефона для перевода денег за безболезненное снятие замка. Он умудрился дважды поставить замок в одном дворе, и одна из машин принадлежала моему хорошему знакомому, призвавшему меня и еще ряд людей помочь разобраться. Выследить придурка оказалось нетрудно – он получил деньги переводом, но не рассчитал момент передачи ключа от замка, а дальше было дело техники. Били мы его сильно, и даже очень. Вывезли на пустырь с мешком на голове, отлупили, не снимая мешка, и даже немного придушили, но не убили, конечно. Владелец одной из машин еще и помочился ему на голову – точнее, на мешок, в который она была завернута. Вспоминая то чувство восстановленной справедливости, что я испытывал во время этой казни, я вполне понимаю, за что покалечили Володю его обидчики.

– Не жалеешь, что так жил?

– Нет. А как иначе? Каждый зарабатывает, как может. Ну, не стану гонять машины я – будет кто-то другой. Мы – люди, – вообще такие твари. Если один не срет ближним, другой займет нишу. Да, и не так уж это страшно – остаться без тачки. Все-таки, без ног похуже будет.

Кое-что меня насторожило не так давно в разговорах Алены и Хазана по телефону, и я решаю поинтересоваться, не в курсе ли этого Володя, у которого обычно ушки на макушке.

– Знаешь, кто такой Баха? Бахти, цыган.

– Слышал.

– И что?

– Суровый мужик. Вместо перечницы, говорят, использует баллончик «ШОК».

– Ясно.

Ну да. Этим все сказано. Конечно. Ни черта мы оба не знаем.

Холодное лето какого-то года

Меня вызывает начальство. Когда я прокручиваю эту фразу в голове по дороге в соседнюю квартиру, становится жутко смешно, и я разражаюсь гоготом, едва не роняя костыль. Я давно наловчился ходить с одним костылем, и это вынуждает меня заниматься силовым спортом каждый день. Возможно, сейчас я здоровее, чем был тогда, с двумя ногами.

Когда я подхожу к Хазану, он еще говорит по телефону. Жестом он дает мне команду подождать, и я сажусь на скрипучий обветшалый стул, бережно придерживая костыль.

– Слушай, я бы не стал… Да ладно тебе… Ах вот оно как? Так слушай меня внимательно и запоминай – я делаю дела только с людьми, которых уважаю, а ты сейчас… Нет, ты слушай меня… Насрать вообще. Имей в виду – я цену не меняю. Если у тебя проблемы со сборами или ты хочешь снова своих людей в дело пускать – пусть товар пропадет. Я их скину в бокс или в подъезд кому-нибудь – не вопрос… Да, я смогу. Смогу и продать кое-кому, кто просто разберет их и сольет по частям… Короче, это мое последнее слово. Подумай… Да ну? И кто же? Тот мальчишка, которому отрезали руки, чтоб его было легче носить, и который свалил от вас? Не говори мне о контроле качества и порядке, ага?.. Я все сказал!

Хазан нервно бросает трубку и швыряет телефон на стол.

– Долбаное чмо. Возомнил о себе.

– Проблемы? – усмехаюсь краем рта.

– Да, забей. Баха жадный стал, как сука.

– Тот самый?

– Ага, – достает пачку «данхилла», выдает мне сигарету и потом прикуривает сам. – Не, ну ты прикинь – у меня на складе лежат двое младенцев, сама Алена лично доставала, под заказ. А этот урод теперь говорит, что я должен ему уступить по цене. Говорит, его сраные цыганки не справляются, денег нет, все такое.

– Эм…

– Как будто они не справляются из-за того, что у меня дети паленые, ага? А знаешь, почему они не справляются?

Пожимаю плечами, стараясь осмыслить все то, что говорит Хазан. Я знал, что он много чем занимается, но вот эта сфера деятельности мне казалась совсем уж запредельной даже для него.

– Потому что они колхозницы. Они не умеют работать, как я, как ты, как наши ребята. Не следят за детьми и потом по два-три дня сидят с трупиками, чтобы отбить вложения. В Москве одну так даже левые менты взяли с дохлятиной. Просто скот, – делает длинную затяжку и машет рукой, разгоняя дым перед собой. – Забудь, короче. Как сам-то?

– Нормально. Работаю.

– Да, забей ты на формальности. Я же помню, как ты тогда сидел в Сосновке. Тяжко было?

– Ну, да. Нелегко.

– Вот и я думаю. А сейчас всем тяжко. Прикурить? – протягивает мне зажигалку, вроде как извиняясь за забывчивость.

Киваю и прикуриваю с высокого длинного огня бензиновой зажигалки. Хазан как-то странно на меня смотрит – изучающим, полным хитрости взглядом. Что-то он хочет увидеть, понять, прочувствовать во мне. И я ощущаю себя, будто под рентгеном всего тела.

– «Дневник» у тебя теперь еще на три тысячи вырастает, – говорит он, как бы невзначай.

– Только у меня?

– Ты последний, до кого дошло. Так что не серчай.

– Ясно.

– Такие дела. Инфляция. Планы продаж приходится растить…

– Продаж? Это же просто поборы.

– Свихнулся вконец? – грубо хохотнув, Хазан садится на стол и продолжает, глядя в экран подобранного им обратно мобильника. – Конечно, мы продаем. Мы продаем гражданам их уверенность в том, что они сделали доброе дело. Продаем очищение их душ от зерен безразличия и бездуховности. Это, чтоб ты знал, очень дорогие услуги, и в церквях за это берут гораздо больше. А мы даем им то же самое за копейки. Так что – смотри…

Он рассказывает мне, сколько денег и как я должен сделать в этом месяце. Дает добро на то, чтобы начать пользоваться формой десантника, причем с наградами и показывает, собственно, на лежащий на стуле рядом комплект. Откуда он достал эту форму – мне не особо интересно. Наверное, в «Военторге». Вот только вид у нее довольно потрепанный.

– Может, сделаем тебе протез, – продолжает рассуждения Хазан. – Будешь «черный» и амфетамин в Москву перевозить. Посмотрим.

– А что с ними делают?

– С кем? С «черным» и амфетамином?

– С детьми.

– Ну, ты как маленький. Это даже терпилы сейчас знают. Заливают водкой или ширяют герой и держат, как рекламный щит. Людям нравится. Ну, и стараются сделать так, чтобы дите подольше прожило, если покупное, а не просто ворованное. Дают по чуть-чуть, потом калечат с возрастом – по-разному, короче.

– Угу.

Я бы не хотел больше говорить сейчас с Хазаном, но он хочет мне еще что-то сказать.

– Кстати, Гаджи с тобой больше не работает, если что.

– А что с ним?

– Менты взяли. Не мои, левые. За «спайс». Цену заломили, так что пришлось с сокамерником договориться.

– В смысле?

– Нету больше Гаджика, Костян. Нету, – Хазан громко смеется и хлопает меня по плечу.

Я пытаюсь улыбаться. Хотя уже не уверен, что умею.

Перед выходом на Владимирской в разгар рабочего дня я наблюдаю странную картину. Сидящего с закрытыми глазами мужика с удивительно смятым лицом – так, что невозможно понять – узбек он или ему просто вмяли череп ударом гирей. Он трижды роняет кнопочный мобильник из рук и трижды медленно, мучительно поднимает его, прежде чем отчаивается и кладет его куда-то за пазуху, откуда он все равно дважды вываливается, прежде чем мужик осознает, что поезд приехал на его остановку. И когда он начинает суетливо выбираться из вагона, мобильник снова покидает его, на этот раз заваливаясь куда-то между вагоном и перроном на рельсы, но мужик этого уже не замечает. Он очевидно поддатый. Мне хочется остановить его, хочется сказать, что его жизнь еще идет, что в ней, каким бы дебилом он ни был, есть больше, чем возможность упиваться и засыпать пьяным в метро, теряя телефон и время жизни, но я уже ничего ему не скажу. Как не скажу это никому, потому что никто не послушает.

Лето в разгаре, и я решаю посидеть немного днем снаружи, недалеко от метро на лавочке. Но спокойно отдохнуть мне дают минут десять. Странные стечения обстоятельств постоянно сводят меня с одними и теми же людьми, и это понемногу начинает бесить.

– Здорово, – подсаживается ко мне и протягивает руку в приветствии тот самый, рекламировавший альтернативу моей жизни высокий парень с такой же, явно поддерживаемой для имиджа короткой стрижкой. – Никита.

– Здорово, коль не шутишь, – пожимаю в ответ руку, не считая нужным представляться.

– Как самочувствие? – этот вопрос ставит меня в тупик, как и присутствие со мной рядом троих человек, ни один из которых мне не симпатичен.

– Мы следили за вами давно, – начинает с места в карьер девица, сопровождающая Никиту и его кореша с залысинами. – Мы все видели. Пойдемте с нами. Вот сейчас и есть ваш шанс.

– Ребят… – я начинаю нервничать, потому что знаю реальный расклад, а этим троим явно кажется, что все для них вполне безопасно.

– Я понимаю, что трудно. Понимаю, что страшно. Но мы уводим людей с улицы и помогаем им, – Никита кладет мне руку на плечо, заставляя меня нервно дернуться. – Мы все знаем, про этот бизнес. Знаем, как Вас используют. Это надо прекратить. Понимаете? Надо менять этот мир. Наше движение – «Альтернатива», – для того и предназначено.

– Ты хоть понимаешь, о чем толкуешь? – я пытаюсь злобно улыбнуться, но даже так не выходит. – Ты сейчас своих ребят подставляешь. Гуляй отсюда, мой тебе совет.

– Надо просто уйти, просто попробовать, пойми, – гнусавит парень с залысинами и оглядывается по сторонам. – Погнали.

Меня начинают уводить силой. Никита, что-то приговаривая, подхватывает меня под руку и поднимает, а его дружок забирает костыли и помогает мне сделать шаг вперед. Но я-то знаю, чем это может кончиться, и решаю, что так просто нельзя. Желание жить самому оказвыается превыше альтруизма, и я подаю сигнал дежурящему около метро ППСнику, имеющему, как я знаю, свой шкурный интерес. Его зовут Игорь. Я знаю поименно всех этих ублюдков в форме, купленных Хазаном вдоль веток метро, где я работаю. Забавно, но это оказывается полезно только в ситуации, когда я создаю проблемы тем, кто хочет мне помочь.

Дальше все происходит быстро и без моего какого-либо участия. Не знаю уж, по какой статье производят этот арест, но ментам виднее. Они скручивают обоих парней и девушку, несмотря на их крики и сопротивление, и защелкивают наручники на их руках, после чего уводят в патрульный «бобик». Вот и вся социальная ответственность. Стыдно ли мне за это? Черт с два. Не я виноват, что ко мне суются люди, которые совершенно не понимают, что и как происходит в мире вокруг них

Сегодня меня забирает с точки вместе с двумя другими нищими Алена. На трех стоящих подряд рекламных щитах, которые я вижу по дороге на квартиру, огромными буквами выведены довольно забавные фразы. Почему-то они мне очень хорошо запоминаются, и я потом весь вечер посмеиваюсь над этой комбинацией фраз, переставляя их местами и меняя слова.

«В МИРЕ, ГДЕ ПРАВИТ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ…» – на первом щите.

«…СТАБИЛЬНОСТЬ ВАЖНЕЕ ГРОМКИХ ОБЕЩАНИЙ…» – на втором.

И на третьем – «ПРЕЗЕРВАТИВЫ DUNEX»

Я на подкорке зазубрил несколько ключевых фраз, помогающих отвечать на типичные провокационные вопросы окружающих о моем состоянии и образе жизни, источнике моей инвалидности и прочих проблем.

В очередную смену, когда я прохожу мимо плотной укладки пассажиров, меня останавливает одумавшаяся женщина в белой шубе, торопливо достает из кошелька «полтинник» и передает его мне. Как только я выдаю ей штатную благодарность, сидящая напротив нее длинноносая хабалка начинает настойчиво доказывать ей, что она не права.

– Зачем вы подаете? Кому вы подаете?

Женщина в белой шубе просто машет рукой и кладет кошелек обратно, но я все равно чувствую себя некомфортно, поскольку Буратино напротив не унимается.

– Это же бандиты, мошенники! Как вам не стыдно?

– Сегодня праздник, – с легкомысленной улыбкой парирует моя благодетельница, и я на какой-то момент ощущаю себя обязанным ей моим же оправданием; не особо приятное ощущение, кстати.

– Я просто не могу найти работу, – решаюсь я пробубнить одну из ключевых фраз в ответ на вопрос, который не был задан.

Фраза пролетает мимо ушей обеих женщин.

– Какой? – не унимается Буратино.

– Святой праздник. Сегодня можно.

Кажется, сама дама в белой шубе уже сомневается в правильности своего жеста, и я так и хочу поддержать ее, прокричать «Ну, давай же, пошли ее куда подальше, чтоб я ушел с чистой совестью!», но тут наступает время очередной остановки, и Буратино встает со словами «Вот сделают что-нибудь Вашим детям или Вам – тогда и посмотрите» и направляется к выходу.

– Я от этого не обеднею, – уже куда-то в воздух произносит окончательно потерявшаяся благотворительница.

Я на какой-то момент подумываю о том, чтобы задержаться и успокоить ее, объяснить, что ничего страшного с ней не случится, но я и сам в этом не уверен, да и план на день стоит приличный, и неизвестно, сколько еще поездов мне нужно пройти.

– Я просто не могу найти работу, – тихо повторяю я вслух, но теперь меня уж точно никто не слушает.

Не знаю, почему мне так тяжело. Я торопливо передвигаю костыли по перрону и задумываюсь о том, насколько важен профессионализм даже в попрошайничестве. Вспоминаю слова Хазана о продажах и оказываюсь вынужден признать его правоту. Я получил оплату, но не выдал плательщику квитанции – того успокоения, которое каждый подающий хочет получить в счет этой оплаты. И теперь-то я точно понимаю, что я – обычный попрошайка. И вхожу в следующий вагон.

Утром следующего дня, когда я ухожу из квартиры на смену своим ходом, навстречу мне по коридору тянут едва подающее признаки жизни тело. Даже полностью залитое кровью и превращенное в один сплошной синяк лицо выдает того самого Никиту – зачинщика от имени общественного движения. Я столбенею и жду, пока его протащат мимо меня в корпоративную квартиру, но сам вернуться и посмотреть, что там будет происходить, не решаюсь.

Позже я расспрошу местных и выясню, что парня тащили в санузел, чтобы привести в чувство. В квартире, где его избивали несколько часов подряд, то выводя из сознания, то возвращая обратно, давно не было воды. Таким образом, я узнал о наличии еще одной своеобразной пресс-хаты в этом же доме – вдобавок к той, где бедолагу Колю сожгли в кислоте. Не исключаю, что здесь было еще много квартир корпоративного толка. Может, даже весь дом по-тихому был снят или выкуплен под нужды бизнеса. Я в это никогда не совался. И вам не посоветовал бы. В какой-то степени, это оправдывает мое бездействие в то утро. Так что, альтернативы у Никиты в какой-то момент не стало. Как и у меня.

Все утро над городом стоит туман. Плотный, охлажденный, невозмутимый. Примерно в ста метрах видимость теряется, и мир превращается в сплошное белое облако. Но так легче его созерцать, как ни странно. Легче видеть это белое ничто, чем лица людей, которых я вскоре буду просить о помощи, которая мне, в общем-то, ни к чему.

Следивший за мной вчера и проверяющий мою работу на середине четвертой ветки метро новичок Махмуд, как я сегодня узнаю, тоже получил свое. Половина его лица – темно-синего цвета. Он постоянно уводит взгляд в мобильник и, как мне кажется, большую часть дня бродит за одним мной, хотя на его попечении, с недавнего времени, еще трое нищих.

На Ладожской из метро выносят мертвого, лишь накрыв ему лицо каким-то пакетом. Водитель скорой уже не торопится. Да и стал бы кто-то торопиться ради него? По форме ног, одежде и тонким, остекленевшим длинным пальцам я, кажется, узнаю того самого калеку, которого пинала на Новочеркасской Алена. Он постоянно терся на этой ветке. Жил на какой-то из корпоративных хат, как я слышал. Часто слонялся на костылях по улице, за что был бит и бит отчаянно. Посмотри на него, на этого паренька. В иных условиях он мог бы стать одним из этих телегероев, которых подняли на ноги родственники или сотрудники какого-нибудь благотворительного фонда. Но здесь надежд у него не было. От чего он умер? Разрыв селезенки? Голод? Падение под поезд?

Я видел одного придурка, прыгнувшего под поезд. В две тысячи седьмом, причем, здесь же, на Ладожской. Он выглядел здоровым и прилично одетым. И я видел, как он выбрал свободное место на платформе и прыгнул прямо на поезд, разбив стекла кабины и сделав калекой его машиниста – бедняге в лицо попали крупные осколки стекла. Придурок даже не загнулся сразу, а только сломал позвоночник или что-то в этом духе. Его вытащили, лишь временно остановив движение поездов на ветке. Мерзкого, конвульсирующего, с черной кровью, текущей изо рта. Он не хотел жить жизнью, в которой он, по крайней мере, мог нормально ходить и был полноценным человеком. А этот жалкий инвалид выживал до последнего и вытерпел безумные мучения, но, конечно, не справился со всем. А что ты? Ты все еще ищешь, как бы что-нибудь свистнуть у соседа или мучаешься от любовных ран или считаешь главным выбором жизни, какие туфли обуть? А вот у кривоногого калеки этих выборов не было. Просто есть последний момент полной боли жизни и полное отключение от системы. И все. И, возможно, оно и к лучшему. Иногда я и сам не понимаю, за что держусь, но тяга просто жить сильнее прочих чувств.

Вечером, в ожидании обещавшей забрать меня Алены, я захожу погреться в торговый центр рядом с метро. У лифта стоит парочка – молодая девица в шубе и седой мужик в дорогом на вид пальто. Явно, они держатся за руку по большой любви. Любви к его бабкам.

Как-то с Гришей мы разглядывали такую же парочку, сидя в шаверме и попивая слишком горячий растворимый кофе из тонких одноразовых стаканчиков. Парочка приехала в шикарный ресторан на другой стороне дороги на серебристом «мазератти».

– Умеют же люди жить, – усмехнулся я, намекая на контраст «мазы» и ресторана с нашими «газелью» и шавермой.

– Хер в пальто и манда в шубе, вот и все, – констатировал уже изрядно поддатый Гриша

– Хотя бы в пальто и шубе, – пожал плечами я.

– Никакой разницы. Мужик – как и мы с тобой, ничем не отличается, только тщедушный. А баба – ну, в мехах. И че? Такая же, как моя Нинка, – он задумался на пару секунд. – Только у моей сиськи побольше.

И обвисшие, как уши спаниеля, а не силиконовые – додумал я тогда, но ничего ему не сказал, а только согласно кивнул.

В какой-то момент своей жизни – то ли до, то ли после инвалидности, – я задумался от том, что в моем окружении, в среде моих знакомых никогда не было не то, что богатых – да просто состоятельных людей. Я никогда не общался ни с кем, кто поднялся бы достаточно высоко в своем социальном статусе, чтобы позволять себе все блага жизни и не стыдиться бедности, а еще – подавать пример таким, как я. Следы грязных ботинок всех тех неудачников и откровенных придурков, что окружали меня, остались на мертвом теле того Кости, который подавал надежды в школе и мог приехать в большой город не кататься складской «шестеркой» на «газели», а учиться и строить карьеру, реализуя еще функционирующий на тот момент – а, может, кое-что соображающий и кое-что да понимающий, хотя и совершенно поконченный сейчас, – мозг.

Деньги вообще практически перестали играть для меня значимую роль. Изначально я подсчитывал после смены, сколько денег делал за день. Но со временем мне это опротивело. Я понял, что ничего, кроме возможности продолжать жизнь, я все равно не заработаю, а попытка что-то утаить может стать роковой. Вполне возможно, я зря перестал прикидывать эти суммы. Ведь именно та цифра, которую записывал, выгребая мелочь из моей сумки, ассистент Хазана, и была значением, отпечатанным на каждом моем ценнике на завтра, и знай я эту цифру, я всегда мог бы знать, сколько стоит каждый день моей жизни. А потом мог бы и высчитать, в среднем, сколько стоит моя жизнь по дням. У каждого есть свой ценник на завтра. Только не все его знают. Не знал и я. Возможно, это и привело меня к тому месту и тем обстоятельствам, в которых я нахожусь сейчас. И к Хазану меня привело то же самое, как бы горько это ни звучало.

Капитуляция

Решиться было непросто. Отложить денег незаметно для Алены и Махмуда, продумать все шаги, набраться смелости. Я сижу на лавочке в метро и ем выданный мне в поезде сердобольной бабушкой самодельный чебурек с картошкой. Не очень вкусный. Вижу мента, болтающего с диспетчером – Спящей Тетенькой с Трубкой. Обращаться к нему за помощью, да и вообще подходить ближе, чем на пятьдесят метров, ни в коем случае нельзя. Вообще, обращаться за помощью в полицию без взятки давно стало привилегией наивных идиотов, но в моем случае все куда как серьезнее. Через какое-то время, мент уходит вглубь станции, меняя позицию, и я выбрасываю чебурек за колонну, прямо на пол станции и бегом – насколько возможно бегать с костылями, – выдвигаюсь к эскалатору и поднимаюсь наверх. Времени у меня критически мало. Наверху, присмотревшись к ментам, недолго думая, сваливаю из помещения станции.

До вокзала мне придется ковылять пешком, хоть и недолго. Я улучил момент, когда мой куратор не мог за мной следить, а менты не могли ему в этом помочь, и решился на побег. Мой паспорт был якобы потерян все это время, хотя, на самом деле, я бережно хранил его у самого тела, и по нему я смогу пройти на борт любого поезда в дальнейшем, да и от ментов в другом городе смогу отмазаться. Откладывал я по таким копейкам, что моего скромного сбора хватило только на билет в Великий Новгород. Оттуда до дома путь, мягко говоря, неблизкий, и мне останется только добираться попутками, дальнобоем – как угодно, рассчитывая на жалость людей, но именно рывок за двести километров мне нужен, чтобы оторваться от преследования Хазана. Я больше не смогу работать здесь. После всего увиденного и пережитого последней каплей стало то, что сделали с Никитой. Я понимал, почему калечат и убивают тех, кто продался, как я, системе, но вот то, что на моих глазах делали с обычным гражданским, да еще и активистом, который, теоретически, мог бы раструбить налево-направо в интернете все, что узнал, выбило меня из колеи. Остатки гордости, самосознания и самолюбия ведут меня на вокзал. Я хочу просто исчезнуть в Липецке, раствориться, напроситься на помощь знакомых – что угодно, лишь бы не появляться больше здесь, где жизнь окунула меня на самое дно, а потом добавила еще несколько ударов, чтоб я ощутил все то, что располагается еще глубже. Моя грязная, не менянная и не стиранная несколько дней одежда насквозь пропитана потом. Меня жутко лихорадит, хотя я не болен. Желудок, кажется, сейчас проскользнет через кишки и вылезет из задницы. Никогда еще за всю мою бездарно проживаемую жизнь я не был так возбужден и не окунался так глубоко в страх поражения.

Увы, на тот момент я даже не представлял, насколько бездарно продуман мой план. Тем не менее, даже сдохнуть на федеральной трассе по пути в Липецк представляло собой лучшую перспективу, чем оставаться в рабстве у Хазана, и любой вариант пути домой мне подходил.

Последнее, что я запомнил до того, как прийти в себя в лежачем положении и со связанными руками – это визг тормозов и тупой удар по голове. Понять, что моя попытка провалилась, я смог только сейчас, открыв глаза. И увидев над собой громилу с огромными кулачищами в черной униформе какой-то там службы.

– Ну, вот я же тебе говорю – это все путинская система, Хазан, я тебе точно говорю, – уверенным басом разглагольствует здоровяк.

– Ну, а ты за Путина-то не голосовал? – с усмешкой на лице спрашивает Хазан. – Хотя бы молча, не голосуя ни за кого.

– Послушайте, я все объясню… Я не… – у меня заплетается язык, но это неважно, потому что меня все равно никто не слушает, и я не могу толком пошевелить ни рукой, ни ногой, а голова просто раскалывается от боли.

– Нет, конечно, – уязвлено повышает голос здоровяк. – Диктатор должен уйти. Я на митинги за это ходил. Диктатор должен уйти!

– Ну, ты хоть знаешь, что это значит? Что значит «диктатор»?

Громила насупливается, почесывает лоб и пожимает плечами.

– Точно не знаю. Но знаю, что диктатор должен уйти. И все.

– Твоя взяла, – наконец обращает взгляд на меня Хазан. – Ты проснулась, спящая царевна?

– Я могу…

– Ни хера ты не можешь, – Хазан наступает мне на колено целой ноги, и я сжимаю зубы изо всех сил, стараясь не заорать от боли, будто это кого-то волнует. – Ты меня расстроил сильно. Злоупотребил доверием. Сейчас вот придется с этим разобраться. И разобраться радикально.

– Вот это все от гнилой системы они такие, – качает головой громила. – Никакого порядка в работе. Менталитет рабский и пронырливый.

– Кстати, это у нас Захар, бывший ОМОНовец. Познакомься. Захар – Костя, Костя – Захар, – Хазан небрежно представляет меня здоровяку, и тот усмехается.

А мне вот совершенно не до смеха. Я понимаю, что сейчас со мной что-то случится, и наиболее вероятно – это именно то, избегая чего, я и дошел до последней стадии мыслимого унижения, и вот это обиднее всего. Я дергаюсь, что-то выкрикиваю, умоляю, но ни на кого это не производит никакого эффекта. Больше всех плевать, как мне кажется, Хазану – он о чем-то говорит по телефону, заодно раздавая указания паре каких-то парней. Тем временем, в ответ на мой выкрик, мне прямо в челюсть влетает массивный кулак Захара. Я, возможно, должен потерять сознание, но этого не происходит, хотя все вокруг и становится расплывчатым, тусклым, бесформенным.

– Водку давай, – звучит бас Захара, обращенный куда-то в сторону.

Водку? Зачем?

– Мне кажется, ты засиделся на месте. Тебе нужно повышение квалификации, Костя, – вроде как объясняет то, что будет происходить сейчас, Хазан. – И тут я тебе помогу, чем смогу.

Он свистит и машет рукой кому-то, кого я не могу увидеть, а Захар хватает меня за волосы и заливает водку из бутылки прямо в мой безвольно открытый рот. Я рыгаю, отплевываюсь, но не могу закрыть рот.

– Это тебе в помощь, Костян, – смеется Захар. – Ну че, Хазан. Наверное, погнали?

– Ага, – кивает Хазан кому-то в стороне, и я слышу громкое рычание двигателя машины. – Костя, потерпи. Сейчас будет немного щипать.

Проходит несколько секунд, и мне на колено наезжает колесо машины, и я ощущаю один огромный удар боли, расходящийся от колено по всему телу, как круги на воде, слышу тонкий треск, а потом – ничего. Пустота и бессознательность.

Когда я прихожу в себя, меня встречает все та же безумная, дикая боль, и я вижу чьи-то размытые лица, чувствую, что меня куда-то несут. Вообще, когда приходит такой залп боли, есть два вариант – свихнуться к чертовой матери или потерять сознание. К счастью, у меня вовремя вылетел нужный предохранитель, и я снова потерял сознание. Когда я прихожу в себя снова и пытаюсь приоткрыть глаза, одновременно оглашая помещение, в которое меня принесли, истошным воплем, мне кто-то прижимает голову к твердой поверхности и начинает вливать в рот какую-то жидкость. Понимание того, что это водка или спирт приходит не сразу, но как только организм принимает этот факт, меня начинает безудержно рвать – так, что желудок подбрасывает навстречу свободе. «Подожди, отвяжи его» – бормочет чей-то голос, и я делаю рывок, блюю, делаю еще одну отчаянную попытку вырваться из неких пут, и вот уже она оказывается успешной, и я приземляюсь на пол, прямо в лужу собственной блевотины и пополняю ее еще чем-то – кажется, это желудочный сок. «Слышь, хирург, тут надо че-нибудь посерьезнее». Кто-то теребит мою руку, и потом, после нескольких секунд замершей тишины, я снова выпадаю из сознания.

Когда казалось, что глубже некуда, пришел Артур

Сегодня, как только я открываю глаза, мне снова вспоминаются слова деда. Подо мной – дерьмо корпоративной квартиры, а временами – и мое собственное, когда кто-нибудь из местных не успевает мне помочь с походом по-большому, а я сам не справляюсь с тем, чтобы забраться в свой новый скоростной трон. Вокруг меня – алкаши и ублюдки, такие же, как и я сам. Даже смешно как-то. Теперь, уже спустя приличный срок адаптации к новому состоянию, мне все это кажется смешным. Видимо, это что-то вроде защитной реакции психики.