Читать книгу: «Раздел имения», страница 5

Я подошел к ручке Дарьи Яковлевны и почтительно раскланялся с прочими дамами.

– Милости просим садиться, очень рады вас видеть, – сказала Дарья Яковлевна, – извините нас, не претендуйте, что при вас будем заниматься таким делом.

Я сказал «помилуйте» и сел.

Марья Дмитриевна была очень задумчива и машинально разбивала ложечкой имбирное варенье, перед ней стоявшее. Нельзя описать, как она была мила в этот день! Как удивительно шло к ней лиловое платье с зелеными цветочками! Я посмотрел на нее и снова опустил глаза.

Илья Петрович несколько минут после меня вошел в гостиную. Когда Дарья Яковлевна увидела его, она вся переменилась в лице и с беспокойством вскрикнула:

– Ну, что? кончили? а каковы нам жеребцы достались?

– Славные, матушка, и полово-серый четырех лет наш! Вот конь! гордость какая!

При этом та дама, у которой был раздражительный голос, нахмурилась, а Дарья Яковлевна, казалось, успокоилась и обратила опять свое внимание на варенье.

– Изволили расставить на восемь частей, – сказал Христиан Францевич Дарье Яковлевне, – теперь, сударыня, только билетики, да и жеребий?

– Совсем расставлено. Части, кажется, все равные.

– А я полагаю, что совсем не равные! – воскликнула дама с раздражительным голосом, – имбирное варенье все на одну почти часть положили; имбирное же варенье, сами знаете, редкое и дорогое. Я вас спрашиваю, Христиан Францевич, где теперь достанешь имбирного? Нигде в свете; а против него что поставлено? клубничное, малиновое, черная смородина, да и то еще такое, что прабабушка…

Дарья Яковлевна вспыхнула.

– На вас не угодишь! Извольте расставлять сами! Как вы лучше расставите? интересно посмотреть. Довольно смешно: имбирного варенья три кринки, а других вареньев сорок банок. Варенье все хорошее, – нужды нет, что старое: не бросить же его; можно подварить, так изойдет для гостей, которые попроще.

– Для чего из-за этой малости спорить, сударыня? – возразил Матвей Иванович, обращаясь к даме с раздражительным голосом. – Извольте лучше бросить жеребьи: может, имбирное варенье и вам достанется, – почем вы знаете? На все судьба!

Жребии были брошены.

Одна кринка имбирного варенья досталась Дарье Яковлевне, а две Марье Дмитриевне. У дамы с раздражительным голосом кровь на лице выступила пятнами. Она старалась скрыть свой гнев и не могла. С досадой толкнула она локтем одну из доставшихся ей банок с клубникой, встала с кресел и отошла к окну. Марья Дмитриевна, увидев это, также встала с своего места и подошла к ней.

– Мне достались две банки имбирного, – сказала она: и сколько нежности, уступчивости и доброты было в ее голосе! – Извольте, я вам с моим удовольствием уступлю одну, тогда у нас у трех будет поровну…

Она говорила, а я глядел на нее и думал: «Какая женщина! Боже мой, какая женщина!»

– Маменька, дайте мне варенья! – закричал сын Марьи Дмитриевны, вбежав в комнату. Это был очень недурной собою белокурый мальчик в ситцевой рубашке, с сумкой через плечо. Он до такой степени забегался в лошадки с дворовыми мальчишками, что пот лил с его лица ручьями, и он едва переводил дыхание.

– До обеда нельзя, душаточка, лакомиться вареньем, – сказала Марья Дмитриевна, – но если хорошо будешь вести себя за столом, то после обеда ложечки две получишь. Что это, как ты раскраснелся? Теперь не извольте ходить на улицу, а сидите здесь. Как не стыдно носик не вытирать! – И, говоря это, Марья Дмитриевна вынула из его сумочки носовой платок и вытерла им нос сына.

– Маменька, позвольте еще побегать.

– Нет, нет; изволь сидеть и быть послушным.

Я подошел к Мише, который опустил голову и нахмурился, потрепал его по щеке и поцеловал. Марья Дмитриевна, увидев это, не могла скрыть своего удовольствия.

– Оставьте его, – произнесла она с улыбкой, одной ей свойственной, – он капризный мальчик и не заслуживает ласк.

– Да чем же я капризен, маменька? – говорил Миша, всхлипывая.

Марья Дмитриевна подошла ко мне.

– Не подумайте, – сказала она самым приятнейшим тоном, – чтобы я была мать – баловница. Нет, уж это не в моих правилах! Я его часто и строго наказываю; но все, знаете, женское дело: он меня не так боится; вот если бы отец был жив!.. Способности же имеет большие, благодаря бога; я все сама с ним занимаюсь, иногда даже по четыре часа сряду. Он у меня очень бегло читает по-русски и по – французски, половину же священной истории, что с вопросами и ответами, наизусть слово в слово знает.

От восхищения я не мог произнести ни слова. Сама занимается! Скажите, много ли таких матерей в нынешнем свете? Однако и она, при всем своем уме, чувствует, что без мужа, без главы дома, трудно обойтись!

IV

С этого дня, проведенного мною в Плющихе с неизобразимым удовольствием, я чаще и чаще стал ездить туда, и всякий мой приезд по часу и более беседовал с Марьей Дмитриевной. Из этих бесед я вполне убедился, что она наделена добродетельным сердцем и основательным умом, потому что обо всех предметах рассуждает солидно, и в особенности очень хорошо говорит о нравственности. Прошло уже два месяца с того дня, как я в первый раз увидел ее. Раздел приближался к окончанию. Раздельный акт был совершен в гражданской палате и подписан. Разделят серебро, и все разъедутся в разные стороны, и опустеет Плющиха!..

Однажды я не спал почти всю ночь напролет. Срок моего отпуска был на исходе. Я представил себе дальность и неудобства дороги и свое одиночество. Это одиночество так и щемило мое сердце. Я подумал, может статься, никогда более не увижу Марьи Дмитриевны; мысль, что если приказчик мой обманывает меня в моем присутствии, что же должно быть, когда меня нет в деревне?.. Все это, взятое вместе, заставило меня окончательно решить мое будущее.

Под утро я встал с постели и начал ходить вдоль и поперек комнаты.

Остаться в деревне или ехать в Петербург? служить или выйти в отставку и жениться?

В этот раз «выйти в отставку» уже не представлялось мне так страшно, как первый раз, когда мне это пришло в голову.

«Коллежского асессора я получил недавно, столоначальником сделан недавно. Что же? до надворного советника еще далеко, до начальника отделения подавно. Перспектива есть, но не близкая. К тому же сидячая жизнь, петербургский климат… Но… согласится ли она принадлежать мне? Ее муж был начальником отделения! Впрочем, что ж? – я не какой-нибудь нищий, имею свой кусок хлеба и чин почетный!.. Предложение – легко сказать – и подумать, так голова закружится… Ну, как богу угодно, так и будет!»

Несколько дней спустя после этого размышления, часу в шестом вечера, по окончании раздела серебра, Марья Дмитриевна вышла пройтись в сад, или в огороженную плетнем четвероугольную площадь, которую все называли садом. На этой площади, впрочем, довольно обширной, росло несколько яблонь, несколько лип, несколько елей, дубков и тянулись две длинные аллеи разросшихся акаций. В этих двух аллеях только и можно было прогуливаться, ибо остальная половина четвероугольника предполагалась только к распланированию. В правой стороне между зеленью мелькало прекрасное каменное здание с небольшой деревянной башенкой, на которой вертелся железный петух, раскрашенный разными цветами: это оранжерея. В середине четвероугольника красовался пруд изрядной величины, в котором Дарья Дмитриевна удила рыбу.

Вечер был теплый, несмотря на то, что сентябрь приближался к исходу. Желтые листья грудами лежали на дорожках… Господи, как я живо все это помню, далее вереницу диких уток, промелькнувших по небу! Марья Дмитриевна шла по дорожке, обсаженной акациями, шла тихо и задумчиво, в чепце, убранном розовыми лентами, в том самом чепце, в котором я видел ее в первый раз.

Не замеченный ею, я подошел к ней сзади.

– Вы гуляете, Марья Дмитриевна? – спросил я ее дрожащим голосом.

Она испугалась и немного вскрикнула.

– Ах, это вы!

– Точно я, я, Марья Дмитриевна… вы, вы так легко одеты; теперь вечера не летние: можно простудиться.

– Ничего-с, и простужусь, так жалеть будет некому!

– Как можно! И перед богом грешно не беречь своего здоровья.

Она ничего не отвечала, и я молчал.

– Ваш раздел теперь совсем кончен, Марья Дмитриевна?

– Да, совсем-с.

– А что, вы отсюда скоро уедете?

– Предполагаю очень скоро. У меня кровь так и застыла.

– А куда вы изволите поехать, Марья Дмитриевна?

– В свою прежнюю деревню Маматовку, верст за двести отсюда. Мне давно пора бы восвояси. Ах, боже мой! и хлеб-то нынешний год без меня убрали!

– Прощайте, Марья Дмитриевна! может быть, мы с вами более не увидимся. И я также скоро отправляюсь к должности, в Петербург.

Я шел по левую ее сторону и, произнеся это, едва осмелился искоса взглянуть на нее. Мне показалось, что на ее глазе дрожала слеза.