Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

–В Данциге должны приехать за мной от родшего мя. Как быть? Царица фрукты ему передала. Неудобно не исполнить обещание.

–Фрукты оставьте на станции. Передадут. А сами, пока они будут храпеть, уходите. Гоните во всю прыть, чтоб не догнали. Я заказал дормезы до Линца, чтоб заехать с другой стороны. Там пересядете в кареты до Вены. – Кикин достал из походного сака документы, – Будете предъявлять поочередно. Меньше показывайтесь на людях. Вплоть до того, что в карете харчуйтесь. Приедете в Вену – обращайтесь к вице- канцлеру Шенборну, он в курсе дела. Цесарь обещал принять вас, как сына. Но ухо надобно держать востро, у них свой интерес, у нас – свой. Не давайте никаких обещаний, откладывайте все на потом, секретов вы никаких не знаете. Денег не транжирить, они имеют свойство скоро заканчиваться. Чтоб вы не остались голыми и босыми, тогда они начнут из вас веревки вить. Вот пока и все.

–Где вы научились сему искусству скрытности?–спросил Алексей, удивленный тем, насколько Кикин опытнее его в бытовых обстоятельствах.

–Поживете с мое за границей, тогда и узнаете, что почем, – усмехнулся Кикин, – Впрочем, вам и не надобно знать мелочи жизни. У вас должны быть другие заботы. Пожалуй, нам пора, мы и без того с вами засиделись. Повстречаетесь с Марьей Алексеевной – я ее сопровождаю из Карлсбада, – не проговоритесь о нашей встрече. Она братца своего не любит, и ее тоже могут взять и спрашивать. Я отпросился у нее на несколько дней по своим обстоятельствам, а сам поехал в Вену договариваться насчет вас. Будьте с ней ласков, но лишнего не говорите. Знаю вас: вы, как выпьете, так все, что на уме, то и на языке. Алексей Петрович, пора уж поосмотрительнее быть. Ко мне не пишите. Можно через верных людей что-то передать словами.

Они крепко, сердечно обнялись, каждый чувствуя смутную тревогу, и то, что прощаются, быть может, навсегда. Первым вышел Алексей, через некоторое время гостеприимную аустерию покинул и Кикин. Вскоре они разъехались в разные стороны, разъехались навечно.

Глава четвертая. Встреча с царевной.

Сперва царевич хотел подождать тетку в Либаве, но затем по размышлении, влекомый тревогой, поехал вперед, надеясь встретить царевну по дороге – она была единственной между Карлсбадом и Данцигом.

И, действительно, уже верст через пятьдесят появилась знакомая карета. На козлах – везде узнаваемая русская рожа.

– Эй, кто едет?– кричит Иван, брат Фроси.

Сквозь встречный ветер слабо доносится:

– Русская царевна Марья Алексеевна!

Иван кричит внутрь кареты:

– Алексей Петрович! Царевна – тетка ваша едет, Марья Алексеевна.

Кучер придерживает лошадей, недовольный, что приходится останавливаться на скользкой, раскисшей от дождей дороге. Сеет нудный, холодный дождик. Падают в грязные лужи и плывут разрисованные осенью, самые цепкие листья. Обе кареты подъезжают вплотную друг к другу, блестят мокрыми от влаги крышами, кони гривами трясут, сбрасывая с себя облачка брызг, зубами ноги чешут.

Зябко, неохота лезть наружу, но царевич, худой, длинный, на высоких ногах, как цапля, в белых чулках и летних башмаках с атласными пряжками перепрыгивает через лужи, укрывшись плащом, без парика бежит к родной тетке. Навстречу в карету царевича бегут девка и шутиха Марьи Алексеевны, которых тетка выслала, чтобы поговорить с племянником.

Царевич целует, обнимает любимую родственницу, как никогда не обнимал. Тетка заметно раздобрела с тех пор, как они виделись в последний раз, хотя и ездила лечить больные ноги. А первое лечение там–строгий пост, как привычно говорят русские, а по-ихнему диета. Видно не выдержала царевна заморских порядков, привыкла к сытой еде и удобствам: в карете полно всяких узлов, баулов, ящиков.

Мария Алексеевна, которой давно уже за пятьдесят, улыбается добрым своим рыхлым лицом, спрашивает:

–Куды торопишься, добрый молодец?

–Куды глаза глядят, тетушка. Батюшка зовет, все за мной скучает, все хочет меня переделать, как Россию, – и внимательно смотрит на тетку: улавливает ли она иронию.

–То-то я вижу, ты больно рад – в тон ему отвечает тетка, хитро прищурив мужичий, алексеевский глазок.

–Так рад, тетушка, что хоть в омут бросайся, – меняя тон, говорит Алексей, темнея лицом.

–Што так? – тоже становясь серьезной, спрашивает Марья Алексеевна,– слышала я – хочешь податься в монахи. Не поверила: ну какой с тебя монах, ты слишком жизнь любишь. А в монастыре что – пост да молитва. Ты молодец справный, добрый и смышленный, хотя и прикидываешься больным да простачком.

–За мной толпы ходят, письма пишут, зовут, неизвестно куды, а тут соглядатаи батюшкины так и шныряют, каждый шаг смотрят. Сам батюшка грозно косится, соперника во мне ищет. Вот и надобно притворяться дурачком, покорным, слабым, водки много пить. Слабых больше любят. Пусть тешатся до поры, – невесело закончил Алексей и снова зорко глянул на тетку. Марья Алексеевна поняла его взгляд.

– Ты на меня так не смотри – сказала она чуть обиженно, – ты знаешь, что я братца своего не одобряю. А ты верно делаешь, Алеша. Высокую траву первой косят. Вода камень точит и, кажется, уже подточила. Ждать тебе осталось недолго.

–Да пусть живет долго, пусть бог дает ему здоровья, только пусть оставит меня в покое, а то ведь с каждым днем подозрительнее становится. Вот зовет меня теперь на кораблях плавать. Знает ведь, что я не люблю воды – так нарочно зовет. В Питербурхе своем заберет всю семью на яхту, выберет встречный свежий ветер и катает до тех пор, пока нас всех не вырвет. Только тогда умывает руки, ухмыляется, тогда ему весело.

– Да, птицу какую подбить и мучить, собаку палкой перетянуть, хвост кошке подпалить – сие у него с детства, – подтвердила тетка. – Над нами, девчонками, издевался нещадно. Токмо Софья могла его урезонить. Софью, царство ей небесное, ненавидел страшно. Он ее и угробил. Ни в какие ее болячки я не верю. Я ее посещала за две недели до смерти.

Она была грустная, но свежая, как утренняя роза. Собиралась на богомолье в Киев, сомневалась токмо: отпустит ли братец. Он ее и отпустил навечно. Софьюшка и говорила, что возьмет смерть от него. Думаю, и нас всех по очереди изведет. Всех распределил по монастырям. Уж из семи сестер в живых остались я да Катерина. Ждет удобного случая, чтоб и нас доконать. Ни одной не пособил выйти замуж, даже Наталье своей родной. По его разумению, пока мы безмужние – мы ничего не стоим. А вот с мужьями – мы уже сила. А зачем ему сила Милославских нужна? Вот и живем бобылками.

–Как тяжко, тетушка, – чуть не со стоном произнес Алексей, склоняясь на тетушкино плечо.– Ведь всю жизнь мечтал любить отца, а приходится ненавидеть. Убежать бы куда-нибудь, да куды убежишь? Везде его люди.

–Точно, Алеша. Тебе от отца никуда не убежать. Везде найдет. Силы да желания у него уйма, – Марья Алексеевна по-старчески поджала губы, замолчала, видимо, думая о своем, и, считая сию тему законченной, затем сказала:

–Мать тоскует по тебе. Ты бы почаще писал ей.

– Что писать-то, тетушка? Письма перехватывают, каждое слово изучают, выдумывают свое, тайный смысл выискивают. Опасно. – взгляд царевича затуманился. – Уж не знаю, увижу ли ее когда-нибудь. Бедная-бедная моя матушка. Вся жизнь прошла прахом. Годины пресветлой никогда не видела, как вышла замуж. Все он, все он! Ирод!

–«Опасно, опасно!» – передразнила Алексея тетка, заражаясь невольным состраданием, – А хотя бы и пострадать за матерь родную, ведь она мать! Не чужая, поди. Она и за тебя страдает, терпит.

–Да разве я не знаю! – с болью сказал Алексей.– Опасаюсь за нее. Мало ли я ей денег передавал? и письма пересылал с оказией и два раза посещал Один Бог да я знает, как отец жестоко избивал меня за то.

И сейчас чуть что, укоряет меня, что я с матерью общаюсь, стариной, мол, заражаюсь. Ревнует или подозревает в чем-то. Как можно ставить за преступление переписку с матерью? Ну где ж тебе до Европы! Варварство дикое – и больше ничего! После каждого моего письма ей следует ужесточение содержания. Как же тут писать? Жива ли хоть она, здорова?

–Жива, жива,– поспешила успокоить тетка.– Привет тебе шлет. Тобою токмо и живет. Люди видные передают, что было ей видение. – Шепот Марьи Алексеевны сливался с шумом дождя. – И тот голос вещал, что Петербурху быть пусту, что уйдет он весь под воду, и отец твой тогда немку свою бросит, а жену законную к себе возьмет. Ну а когда отца пересидишь, взойдешь на престол, тогда, чай, мать уважишь и к себе во дворец заберешь. Так что надо тебе смирно себя вести, отца переждать.

–Красно ты говоришь, тетушка, – горько усмехнулся Алексей. – Наводнения уж были и не один раз, а Питербурх стоит, как и стоял, да еще прирастает. Царь зело серчает на тех, кто каменные домы в Москве строит. Надобно, говорит, в Питербурхе ставить. Силою, лишением службы, налогами заставляет Питербурх ширить. А что касается немки, так уважает он ее безмерно, нужна она ему стала для собственного успокоения. Токмо она может его угомонить, когда он во гневе, унять головную боль. Без нее он не может спокойно уснуть.

–Может она колдовство какое на него навела? – настороженно спросила Марья Алексеевна.

–Насчет колдовства не могу сказать, – ответил Алексей, мысленно удивляясь, сколько еще темноты, невежества сидит в русских умах, – а вот что нашла к нему дорожку и крепко держит его в руках, – сие уж точно. Токмо ты матушке моей об том не говори, пусть тешится своими видениями, коль они помогают ей жить. А вы, тетушка, не удивляйтесь, ежели услышите обо мне пустые слухи.

Марья Алексеевна на мгновение застыла, потом подняла брови, уставилась в него

–Ты чего удумал?

Алексей заколебался, но потом все же сказал:

–Тетушка, вам под великим секретом одной скажу: надумал я уйти от отца и, как вы говорите, в Европе буду пережидать его.

–А ты все продумал, Алеша?

–Все продумал, Марья Алексеевна.

–Ты не рядовой человек, Алешенька, и не иголка в стоге сена, тебя же будут искать по всему белу свету. А найдут, то будут пытать – сей антихрист таков, что на все пойдет, ни перед чем не остановится. Ой, горе-то какое! Сидел бы возле него – чего уж лучше!

–Так ведь он и зовет меня, чтоб уходить тайно, подальше от свидетелей. Верные люди сказывают.

–Да как же так? Сын же ты ему! Ирод! Ну точно Ирод! Антихрист проклятый!

–Какой я ему сын, тетушка? С самого детства из-за матери он меня возненавидел. Все грозою, все криком, все по команде. Сперва думал, что я ему послушным помощником стану в его злодействах, а как увидел, что я его зверств не приемлю, то совсем меня стал считать тайным соперником. Ему и голову не приходит, что человека может что-то другое интересовать, окромя власти и денег.

Стал возить меня по всем полям и весям, думал, что мне понравится походная жизнь с привалами, попойками, развратом. А мне больше по душе книги, раз– мышление, уединение. А ему сие, как кость в горле. Мне нравилась Оля Трубецкая, так он ее быстро выдал за своего преображенца, а меня женил на Шарлотте. Женил и забыл. Кормились ее деньгами да с вотчины. От казны перепадет две-три сотни рублев – и на том спасибо. А приглашает на ассамблеи, даже не приглашает а приказывает, грозит большим штрафом; езжай на всякие увеселения, приличную карету имей, слуг сообразно званию одевай. На какие средства?

Я сперва ездил на те ассамблеи, а они превращаются в застенок, токмо в застенке поднимают на дыбу, а тут водкой мордуют, над людьми изголяются, как хотят. Узнают, что человек боится щекотки – щекочут до смерти; боится змей – змею отыщут и запустят за пазуху; нельзя человеку горчицы – горчицей все измажут и суют в рот насильно.

После каждой такой ассамблеи я несколько дней отходил. А потом плюнул и перестал ездить вовсе. Батюшка злится, а я не еду. «Болен,», –говорю, и пошел вон, ничего он мне в том случае не сделает. Так он стал сам заезжать за мною и с помощью гренадеров грузить меня в карету.

–Ой, какие страхи ты мне рассказываешь, Алеша! – остановила его тетушка.–Я токмо с лечения. Врачи запретили мне нервничать, а здесь сперва мать твоя припомнилась, страдалица – слезы на глаза просятся – да ты ужасы мне рассказываешь,– так никаких нервов не хватит. Поеду я, пожалуй.

–Тетушка, – обратился Алексей слезно – матери ничего худого не говори и не пиши, А будут сказывать, что пропал я – обнадежь, скажи, что жив я, здоров, нахожусь под надежной охраной.

–Да где же ты защиту надежную-то сыщешь? – сплеснула руками Марья Алексеевна, – у него войско, у него деньги, у него сыщики повсюду шныряют, горе ты мое неприкаянное! Потом возьми в толк: пока ты возле царя обретался, у нас хоть какая-то заступа была, а теперь у царя и вовсе руки развяжутся. Я понимаю: ты ему мешаешь – так народ за тебя, а ты ему карты в руки даешь своим побегом. Подумай хорошенько, Алексей. Кличь моих.

Царевич выглянул из кареты, махнул рукой.

–Я должна в Либаве с Кикиным встретиться, – сказала тетушка многозначительно.– Не по твоим ли делам он у меня отлучку взял? – тетушка хитро подняла бровь.

–Не надо меня спрашивать, тетушка. Сие пустое. Зачем тебе знать, а мне грех на душу брать? – ответил Алексей.–Не говори никому о нашей встрече. Я с вами переговорил, чтобы душу перед разлукой отвести.

–Ну будь здоров, Алешенька!– тетушка истово перекрестила племянника, –будем за тебя молиться.

Алексей наклонился, поцеловал морщинистую щеку и выскочил в дождь.

–Пропадет, истинно пропадет,– прошептала Марья Алексеевна, смахивая непрошенные слезы.

Ей еще придется пострадать за своего племянника. Отсидит три года в Шлиссельбургской крепости за то, что передавала письма и деньги от Алексея в монастырь старице Елене – матери царевича.

Глава пятая. На подъезде к Вене.

Алексей уезжал все дальше и дальше. Проехали Данциг, где его почему-то никто не ждал от отца. Задача несколько упростилась. Потом выяснится, что офицеры, надеясь на русское «авось», загуляли в местном трактире. Сие стоило им жизни. Царевич оставил на станции ящик с апельсинами для царя и отправился далее. Сам Алексей Петрович ехал в своем дормезе– просторной карете, приспособленной к длительным путешествиям, со спальными местами и даже небольшим столиком для приема пищи. После Данцига дорога раздваивалась. Одна шла на Копенгаген, к отцу, другая вела в Европу. На нее и повернули лошадей.

После Данцига на почтовых станциях стало намного оживленнее, легче было затеряться среди прочих карет, но все равно ради скрытности Алексей с Ефросиньей не выходили из дормеза, документы предъявлял Яков Носов. От беспрестанного сидения болели все члены, ныла спина, шумело в голове. Фрося терпеливо переносила все тяготы дороги.

Умом царевич преодолел свой страх перед отцом, а вот сердце все колотилось и колотилось, как будто Алексей вновь стоял перед мрачным от злобы батюшкой и ждал жестокого наказания. Как же все-таки глубоко въелся сей детский панический ужас перед грозным отцом и как долго еще придется его вытравливать. Но Алексей знал, что вытравит-таки, надобно было вытравить.

В таких случаях царевич привлекал на помощь любимого своего Пересвета –героя Куликовской битвы, живо представляя бугристое Куликово поле и две темных стены озлобленных людей, которым, быть может, осталось жить несколько часов. Выезжает наперед страшный, громадный ордынский богатырь Челибей, похожий на Сатану, каким его изображают церковники в своих страшилках. За ним не только громадный рост, десять пудов весу, богатырский конь и оружие, выкованное лучшими оружейниками Востока из лучшей в мире дамасской стали – за ним страх двухвекового жуткого ига, жестоких наказаний за малейшую провинность или неуплату наложенной дани, страшных казней, которых ранее не видывала Русь; за ним все страхи детских лет русичей: смотри, будешь вести себя плохо, то придет ордынец и убьет тебя. Все злое, страшное, мерзкое стоит за ужасным великаном с жидкой козлиной бородкой и непереносимым взглядом. Выезжает сей батыр наперед, самодовольно бахвалится, как принято в таких случаях, поигрывает копьем: »Ну кто из вас, боягузов, зайцев мелких, готов сразиться со мной, славным Челибеем, победителем всех единоличных боев в Золотой Орде? Выходи, не бойся, смерть будет скорой». Оскорбленно молчит русская сторона. К появлению такого страшилища не были готовы. Достойного единоборца –великана, ругателя и насмешника – в запасе не имели. Есть смельчаки, да боятся. Боятся не за себя, за Русь боятся – нельзя уступить, проиграть, оттого может упасть русский дух при виде позорного поражения. С надеждой озирались друг на друга: ну кто же, кто? Или не найдется ни единого?

А великан все разъезжал перед своими и пуще прежнего багровел и насмехался, и упивался своею силою, а за его спиной уже презрительно похохатывали. Наступила томительная минута смятения в русском стане.

И, наконец, облегчающий выдох прошелестел по русским полкам, качнулись первые ряды, и вперед медленно, как бы раздумывая, выехал тогда в темных одеждах схимника Александр Пересвет – инок Сергиева монастыря. Всю свою недолгую молодую жизнь посвятил он служению Господу, мирным молитвам и трудам потным. Во всех молитвах молил он Господа о непролитии крови людской, о том, чтобы никогда не брать в руки меч, но токмо орало. Но пришла на Русь беда, и позвал Пересвета настоятель Сергий, и просил именем бога нашего постоять за святую Русь, за веру нашу христианскую, за народ наш многострадальный.

И вот в последний раз обернул к русичам Пересвет бледное взволнованное лицо свое в монашьем куколе, высоко подняв руку с оружием и вдохновляя оставшихся. Был он высок ростом, плечист, красив и статен, как ангел- воитель. Но ордынец все же выглядел крупнее его, куда крупнее. Зло смеется Челибей: »Неуж-то на Руси перевелись богатыри? Мне зазорно сражаться с таким заморышем. Есть ли кто посильнее?».

Грозно молчат русские полки, хотя и сами видят, что силы неравны, но верят Пересвету. Молчит и Пересвет, не отвечает на похвальбу Челибея, не бросает пустых слов, не тратит силы, лишь сосредотачивается. В глазах спокойное холодное мужество и готовность положить свою жизнь на алтарь отчизны милой.

Вот стали съезжаться бойцы. Видит Челибей – нет страха в глазах русского витязя. Вот помчались противники навстречу друг другу, и опять Челибей не видит в глазах русича страха, не дрожит его булатное копье, сработанное русскими кузнецами. Понял батыр, что не ошиблись русские, что перед ним богатырь, что не уступит он, не закроет глаза в решающий миг.

Первый раз русское копье просвистело у самого плеча Челибея. Во второй раз чиркнуло острие по железной кольчуге. И тогда впервые екнуло сердце ордынца, и почуял Челибей, что ему не сдобровать. Сшиблись бойцы в третий раз, и оба пали замертво, а русские, воодушевившись, ринулись в бой.

И радостно встречала Москва победителей. Праздновали три дни и три ночи. Не более, а потом вышли на труд. Собрали всех, поправших смерть, предали земле (не так, как в последнюю войну), воздвигли церковь и поминали между трудами. И не беда, что через два года хан Тохтамыш снова пожег беззащитную, застигнутую врасплох Москву. Но он не смог стереть память о боевой Московии. Ровно через сто лет сия память не дала ханским конникам Ахмата перейти святой рубикон тихой русской речки Угры, на противоположном берегу которой стояло московское войско, тоже памятуя о героях Куликовских. И навсегда тогда ушли прочь завоеватели, и кончилось злое иго. Та великая память грела сердца защитников России на Бородинском поле и тех, кто оборонял Москву в 41-ом, кто горел в танках под Прохоровкой и штурмовал Зееловские высоты.

Каждый раз, когда сердце было не на месте, Алексей возвращался на Куликово поле, и постепенно тревога – злая старуха, ворча и огрызаясь, уходила прочь. Возможно, успокаивало и присутствие Фроси, привыкшей ко всяким трудностям и лишениям, и расстояние, которое все увеличивалось и увеличивалось между ним и отцом с его угрозами, лютостью и кознями. Возможно, все вместе сошлось, но однажды Алексей проснулся, и радость, неизмеримая радость ослепила его вдруг, как солнце. Я свободен, я свободен! – пело все внутри. Его молитвы дошли до бога. Он ни о чем уже не жалел, ни в чем уже не сомневался. Сейчас им владело чувство человека, выбравшегося из темного, тесного подземелья в просторное, благоуханное поле: легче дышится, легче думается, в глазах ясная синь и на сердце свет.

Он смеялся и плакал от радости, заполонившей всю его душу. Он по-детски ликовал, как будто впервые видел землю и небо, солнце и капли росы на траве; смотрел на летящих клином журавлей, и ему казалось, что у него тоже крылья и что он тоже может взлететь. Он ехал и не просто радовался самому себе и всему миру – он тонул в блаженстве, в радости существования, он чувствовал счастье, такое же физически ощутимое, как и боль.

Свобода, долгожданная свобода от рабства, жестокости, от всеразрушающего страха! Будь проклято всякое насилие! Там, куда он стремился, не придется отчитываться за каждый свой шаг, не надобно объясняться по каждому поводу, все будет принято, как должное, ибо там он перестает быть наследником. Здесь не будет потребности ежеминутно утверждать себя, здесь будет больше доверия и к себе, и к окружающим; жизнь божественно упростится, не нужно будет все время держать оборону – никто и не думает нападать.(Мечты, мечты, где ваша сладость!)

После душевного перелома появился волчий аппетит, установился глубокий, освежающий, бодрящий сон. Царевич, благодарный за порядочное обслуживание, платил так щедро, что Иван, брат Фросин, исполняющий должность денщика, однажды не выдержал и сказал: » Ваше величество, уж больно много платим, нас по одним деньгам смогут сыскать». Царевич тогда ничего не ответил, но вскоре стал давать деньги Ивану, и тот уже сам платил за услуги.

Когда не моросило, Алексей отодвигал занавеску на окошке кареты и подолгу смотрел на дорогу. А смотреть было на что. Вдоль дорог тянулись посадки поздних груш, яблок, грецких орехов. Плоды густо и низко висели над землей, и никто их, видимо, не воровал. Царевич даже несколько раз останавливал карету, чтобы полакомиться. Обмыв в небольшом ведре, услужливо поднесенном новоиспеченным денщиком, ели фрукты все вместе, поминая добрых людей, высадивших деревья не ради корысти–какая уж тут корысть– а для путников и красоты. Кругом дубовые рощи, уже светлые, сквозные, но чистые, без валежника, прямоугольники полей с проклюнувшейся озимью, ухоженные хутора с колодцем, с ветряной или водяной мельницей.

Спустя десяток верст, проезжаешь городок с кирпичной островерхой церковью-кирхой, мощеной площадью с клумбой, где уже отцветают астры, георгины, хризантемы и еще другие незнакомые цветы. Тут же красная черепичная крыша ратуши, ряды чистеньких домов с цветочными палисадами. Пивная с нарисованной пенящейся кружкой, медный таз цирюльника над калиткой. Деловито спешат куда-то люди, готовые улыбнуться в любой момент, одетые кто в чем, но все опрятные, уважающие себя и других.

Алексей вспоминал тут же виды родных деревень, и разница била в глаза. Косматые, берестой да соломой крытые избы, почерневшие от дождей, перекошенные, сгорбленные от ветхости, рядом – мусорные завалы, заросли крапивы, лебеды; дворов почти нет, прямо перед дверью, прилаженной кое-как и неизвестно как держащейся, валяется всякое старье, мусор. Лица хмурые, головы лохматые, нечесаные, часто с колтуном; свалявшиеся, кустистые бороды. Глаза только в детстве да в юности добрые и ласковые, светлые да застенчивые, а во хмелю страшные, дикие, словно за жизнь свою пропащую мстить готовые, себя не жалеющие.

Боже мой! Да разве одними указами устранишь сию разницу!? А в городе? На каждой площади вместо клумбы с цветами – виселица да колода-плаха, да две-три спицы с насаженными головами, которые ветер, жара, стужа иссушили до белых костей. Разве так Христос заповедал сеять добро!?

И разве помогут сим ожесточенным душам разговоры о какой-то славе России, о ее великих победах? Нет! Кусочек хлеба, поданный нищему; вид сироты, которого призрели добрые люди; изба, отстроенная старушке всем миром; пусть не куртина, но хотя бы лужок посреди городской площади заместо страшных орудий смерти, примеры доброты и милосердия, взаимопомощи и взаимовыручки – вот что на первых порах может и должно помочь России.

А главное, чтобы плоды труда человеческого хотя бы наполовину принадлежали труднику, чтоб тяжкая работа приносила пользу и радость работнику, чтоб он знал, ради чего трудит руки и спину. Токмо сие возвышает душу, облагораживает ее и стремит вверх.

Ежели когда-нибудь он станет царем, главное, чтоб доволен был черный люд, все остальное приложится. И сие даже не христианская заповедь, а дело государственной важности: оно не может крепко стоять на плечах обездоленного народа, сие написано у Бэкона. А родший мя вытягивает из народа последние соки и ради чего? Рвется к морям, а за двадцать лет по пальцам можно перечесть, сколько построил торговых судов, все военные да военные.

Зато, богач, строит вторую столицу. когда одна уже есть с тысячелетней историей, с полумиллионным населением, токмо обустраивай, облагораживай, расширяй. Нет же, ему хочется прямо со спальни попадать на корабль, ему по сердцу вода, ему противен Кремль, где его чуть не убили, ему не хочется видеть бояр, которых он с детства стережется. Так причем здесь интересы России? Прямо говори: мне так удобнее.

Иностранные послы только руки потирают, наблюдая, как Россия попусту транжирит свои средства, да еще и поощряют: очень умно, очень дальновидно! А ему сие, как бальзам на душу. Не любит родший мя повседневной незаметной черновой работы, ему подавай громкие победы, чтоб сделал – и сразу результат налицо, чтоб салюты, фейерверки, иллюминация, постоянные знаки внимания, особенно со стороны иностранных государств.

Терпеть не любит проволочек, задержек, долгой, затяжной работы, не сулящей немедленной, заметной отдачи. А ведь задержки всегда бывают, и не обязательно по вине людей; так, чтоб разобраться, он спешит лютовать, наказывать, грозит всеми смертными карами. Сколько специалистов дельных понапрасну загубил.

Так в долгих раздумьях бежало время. Путешествие уже становилось приятным. Одна была досада: проедешь два -три дня – новое кюрфюрство или герцогство, новая проверка документов, денежные поборы. Царевич предъявлял документы то на имя Кременецкого, то Кохановского, то капитана Балка, то купца, закупающего провиант для армии. Проверяющие недоверчиво всматривались в благородное лицо Алексея, дорогую одежду, подолгу рассматривали документы, но Кикин сделал свое дело добротно, и к паспортам претензий не было. Ефросинья забивалась в самый дальний угол кареты, укрывалась пледом и выдавала себя за служанку, ежели слишком дотошный таможенник открывал карету и заглядывал вовнутрь. Так незаметно добрались до Вены.