Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Глава десятая. Рабочий день царя.

Капитан! – громко позвал царь, уже занятый другими мыслями. Румянцев вырос, как из-под земли, едва не сбив пятящегося назад Веселовского. Царь внимательно присмотрелся к денщику.

–А что руки-то красные?

–Дак… малость… кипяток пролил, Ваше величество.

–То-то я видел, что рожу корчил. Болит?

–Терпимо, Ваше величество. Сейчас жирком гусиным смажу – вмиг заживет.

Петр взял руку денщика, которая уже стала набухать пузырями, повертел так-эдак.

– Дурак ты, Сашка. Тебе завтра в дорогу, а ты ошпарился.

Царь пошел к поставцам-шкафам, что стояли вдоль стены, стал что-то искать в них. В это время денщик скорчил кислую физиономию, не ожидая ничего хорошего от внимания царя. Царю только дай кого лечить. Возомнил себя великим лекарем. Всех замучил своим лечением.

Даже несколько раз операции брался делать – все неудачные. Одних только зубов, гнилых и здоровых, натаскал около двух мешков. Лежат теперь в кунсткамере. Царь при случае с удовольствием сии мешки показывает зрителям. Рассказывали анекдотический случай. Однажды на пиру князь Одоевский, будучи во хмелю крепком, пожаловался, что жена его увиливает ночью от супружеских обязанностей, ссылаясь на зубную боль.

Петр, который чутко прислушивался ко всем разговорам на подобных пьяных собраниях, уловил смысл жалобы, хлопнул князя по спине и весело сказал, что готов помочь в его несчастье. Наутро князь забыл вовсе, о чем он говорил спьяну. Вдруг к обеду является царь с докторским саквояжем и к жене князя: какой зуб болит? Та отнекиваться, мол, слава богу, ничего у нее не болит. Нет, болит. Вчера сам князь говорил, что у тебя больные зубы. Показывай, какие.

Так и вырвал у бедняжки сперва один зуб, а потом и второй. »Ежели князь пожалуется на твои больные зубы, то приеду еще», – сказал царь на прощанье. Теперь, как только увидит Одоевского, сразу кричит: «Ну что, помогло? Не жалуется больше жена на зубы?» И хохочет, довольный.

Иным в наказание зубы дергает. Увидит за столом хмурое лицо, сразу кричит: «У него, видно, зубы болят. Эй, ребята! Держите ему голову. Сейчас мы его развеселим». И хвать зуб. А то и два. Все через силу хохочут, знают, что сие с любым может случиться.

Потому и Румянцев был не в радости от царской помочи. Петр между тем открывал одну дверцу за другой. Наконец вынул походный несессер –толстый кожаный саквояж с медицинскими принадлежностями на все случаи жизни, стал рыться в нем. Достал клещи, с удовольствием пощелкал ими;

–Зубы еще целы? Может, какой болит? Живо выдерну. Насобачился на боярах-то. Не хотят, длинные бороды, ходить к докторам.

–Великое спасибо, Ваше величество, – поспешно сказал денщик,–еще, слава богу, все целы.

–Смотри у меня. Будешь промашки делать – останешься без зубов, ежели голову вообще сохранишь,– пошутил царь так, что у капитана мороз по шкуре пошел. Петр заметил, как побледнел несокрушимый Румянцев, и осклабился в хищной усмешке.

А перед денщиком предстало недавно случившееся зрелище, от которого до сих пор мороз ходил по коже.

То было в Польше, откуда они только недавно вернулись в Амстердам. Один из офицеров, возвратившись из пешей рекогностировки, то бишь разведки, докладывая царю, мельком упомянул, что в ходе неожиданной короткой стычки с французским разъездом, которые часто бывают и в мирное время, некий солдат вместо того, чтобы бежать вперед, панически побежал назад.

–А ну сюда его, – как-то ребячливо, словно обрадовавшись, приказал Петр.–Сейчас мы его сделаем храбрым, более бояться не будет. Приволокли беднягу, зачитали приговор военно-полевого суда, согласно которому солдат приговаривался к смертной казни за малодушие и неподчинение приказу.

Виселицу в полевых условиях соорудить не было возможности, штатных палачей в армии уже не было в целях экономии средств, и в сих условиях царь сам вызвался привести приговор в исполнение. Пока дезертира раздевали, готовили колоду, царь с молодецкой удалью поигрывал топором для разделки свиных туш, будто он на веселых игрищах каких.

Так же широко посмехаясь, царь отмахнул голову рекруту. Солдаты, не раз побывавшие в кровопролитных боях, насмотревшиеся смерти вдоволь, были потрясены тем, с какой легкостью государь расправился с рекрутом, проявившим извинительную для молодого солдата робость в первом для него бою. Такое случалось со многими, которые потом становились бравыми вояками. Всех поразила смерть, совершенная шутя.

Солдаты смотрели сурово и грозно. Петр опомнился, заметив перемену настроения, бросил наземь окровавленный топор и смущенный взглядами исподлобья, усмехался более по инерции, чем взаправду. Усмешка как-то сама собой переросла в растерянность – он вдруг ясно вспомнил такие же лица во время стрелецкого бунта 1682 года. Сейчас, как и тогда вокруг не было никакой защиты.

Его передернуло от мгновенного ужаса, и только огромным усилием воли царь сохранил видимое спокойствие. Нарочито зычным, но задрожавшим голосом Петр сказал:

–Похороним его как солдата. Я его избавил от вечной трусости, от смерти позорной. Семье дадим пенсион. Р-р-а-зойдись! – сел торопливо в карету и с немногочисленной свитой укатил в расположение генерала Вейдле, где почувствовал, наконец, себя под надежной защитой.

Все то мгновенно пронеслось в голове Румянцева, пока он держал руку в ожидании царской помощи. Да, почетно, знатно служить при государе, но и башку можно потерять запросто.

Наконец Петр нашел нужный пузырек с каким-то снадобьем.

Жир гагары, – сказал царь, гордящийся тем, что он и лекарское дело зело знает.–Через два дни образуется корка, а затем и вовсе заживет.–Петр смазал руку, потом другую, рванул два куска холстины, вынутой из того же несессера, перевязал туго, до боли и хлопнул по плечу.– Езжай под руку Веселовского, никому и слова из того, что он тебе скажет. Слушайся его, как меня. С пустыми руками не возвращайся – пойдешь прямо в солдаты, в лучшем случае. Шагай, капитан. Вперед, за наградами. Не обижу.–Румянцев опять парадным шагом вышел вон, не проявляя никаких чувств. Петр продолжал расхаживать по комнате, мучительно пытаясь что-то вспомнить, царь даже заглянул в свою записную книжку, но, видимо, не нашел нужной записи и продолжал морщить лоб. Через некоторое время он все-таки вспомнил и чуть ли ни радостно крикнул:

– Орлов!

Офицер возник из небытия.

––А ну ходи поближе, – почти со сладострастием приказал Петр.

– Орлов, зная, что сие не к добру, стал подвигаться боком и так медленно, как заяц перед удавом. Когда денщик приблизился на расстояние вытянутой руки, царь живо схватил его за ухо и потянул к стулу, где висел царский сюртук.      –Сие что такое, стервец? Я вас, четверых дармоедов, для чего содержу тут? Чтоб в грязном сюртуке ходить?

Орлов присел, глянул исподнизу на сюртук и увидел, что на сем сюртуке засохла и стала светлой, а потому и видимой на темном сукне, большая царская сопля.

––Ваше высочество, – морщась от боли, оправдывался внизу денщик – Вы совсем поздно легли спать, она была незаметной, а теперь высохла и стала заметной. Вы так скоро проснулись, что я ничего не успел сделать.

–Так потому я должон в загаженном виде выезжать? – Царь еще сильнее накручивал ухо.– Ты, мразь, червь, будешь мне портить репутацию? Царю русскому!

– Ваше высочество, больно, – стонал денщик, – я сейчас все поправлю, почищу.

–Ты, сукин сын, почистишь? Отнимешь у меня драгоценный час, холоп ты непотребный! – Петр трепал несчастного чуть ли не по всей комнате, едва ни выворачивая ушную раковину и наслаждаясь стонами денщика. Наконец красное ухо с порванным хрящом было отпущено.

Царь получил свою порцию удовольствия, а Орлов, не обращая внимания на резкую боль, кинулся искать щетку и воду, чтобы смыть позорное пятно с царской одежды. Царь не унижал себя пользованием носового платка, при сморкании пользовался двумя пальцами. Учитывая быструю походку и любовь царя к встречному ветру, на его верхней одежде часто приземлялись остатки благородной слизи, что заставляло часто фыркать иностранных дам, а своих втихомолку посмеиваться.

Денщикам, которых в царском штате числилось аж четверо, давно пора было бы привыкнуть к такой особенности царского поведения и вовремя устранять отходы государева производства, но они по своей молодости продолжали наступать на одни и те же грабли, к тому же затурканные постоянными претензиями и побоями.

У Румянцева было сломано ребро, у Орлова не разгибались два пальца левой руки, перебитые дубинкой, у Татищева был потерян нюх из-за частого рукоприкладства, Нартов потерял три зуба, выбитых вследствие какой-то промашки. Но все то было пустяками. Главное, не попасть в серьезную разборку. А сие значило не разболтать что-то из того, что происходило при дворе и в личной жизни царя, потому как мелочей в жизни царей не бывает. За всем зорко следят иностранные послы и лазутчики.

Зато, прослужив при государе несколько лет, денщики сразу назначались воеводами, высокими армейскими офицерами, чиновниками высоких рангов в министерствах, послами в европейских государствах. Государь свято верил, что он выращивает преданных до гроба слуг. Румянцев Александр Иванович ушел в отставку полковником и воспитал выдающегося российского полководца–генерал–фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева, прозванного Задунайским за ряд блестящих побед при Дунае.

Но частенько царь и ошибался в своих определениях. Так, Нартов Андрей Константинович, самый «бесперспективный» из денщиков, пошел по линии отца-механика и стал выдающимся русским изобретателем в области металлорежущих станков и оружия. Станки Нартова намного превосходили аналогичные зарубежные образцы и успешно экспортировались в европейские страны–первые конкурентоспособные изделия российской промышленности.

Петр, для которого главными были способности в армейском или флотском деле, считал Нартова неспособным к серьезной деятельности. Версия о безошибочном определении Петром способностей человека выдумана верноподданными царедворцами и такими же историками. Татищев впоследствии служил в министерстве, проворовался, но сумел выкрутиться и был отправлен в отставку с приличным состоянием, став предком замечательного русского историка.

Более всего не повезло Орлову, который сейчас лихорадочно чистил царский сюртук. Он будет замешан в деле девицы Гамильтон и сослан в Сибирь, из которой, однако, будет отозван и принят в гвардейский полк. Фамилия Орловых прогремит на всю Европу лишь полвека спустя. Теперь же Иван Орлов чуть ли не со слезами изводил царскую соплю.

–Ну что, скоро ли? – нетерпеливо спросил царь.

–Самая малость осталась,– Орлов остервенело возил щеткой по сукну, но ничего не помогало. Тогда он стал выщипывать затвердевшие кусочки слизи.

–Готово, Ваше высочество,– денщик боязливо подал сюртук государю. Тот внимательно осмотрел работу.

–Что ж ты, растяпа, делаешь? Эдак скоро дырка будет впереди.

–Дак не первый раз чищу, Ваше величество.

–Смотри, чтоб не в последний. Сколько я вас, дураков, буду учить: снял государь одежду – сразу же осмотри и почисти. В последний раз учу. Сошьешь новый сюртук за свой кошт. Карета готова?

–Так точно, Ваше величество. Уж давно дожидается.

–Поехали. Бери с собой записывать. Я буду занят, а ты смотри в оба. Поедем смотреть, как будут новый корабль спускать. Чем более запишешь любопытного, тем лучше.

–Так что ж мне писать, Ваше величество? Белый свет большой, потом хулить будете.

–В том-то и дело, что свет большой, дурак. По тому, что ты запишешь, я буду судить о твоих способностях. О том, что собака подняла хвост под кустиком, можно не писать. Пиши о том, что видишь полезного; что нам, русским, может быть интересным. Может, что путное и высмотришь. Напряги мозги свои куриные, думай, что может быть любопытного государю, отечеству нашему. А я посмотрю, что тебе интересно, и куда потом тебя приткнуть. Мало напишешь – батоги тебя будут ждать, улыбаться.

Возвратились затемно. Были на спуске нового огромного торгового корабля, который предназначался бороздить просторы мирового океана, доставлять пряности из Филиппин, шелк из Китая, кофий из Бразилии и многое другое.

Побывали в Голландском научном обществе – голландской академии наук, там показали расчеты и приборы, по которым корабли, пользуясь указанными расчетами и приборами, будут безошибочно определять свое местонахождение в безбрежном океане и прокладывать нужный курс к любому, самому маленькому островку.

Петр немедленно захотел купить сии приборы и расчеты, но голландцы вежливо отказали, ссылаясь на то, что приборы еще не испытаны достаточно. Потом были на званом обеде у штатгальтера Амстердама, где царь, бахвалясь и вызывая всеобщее, немного насмешливое восхищение, пил водку, перемешанную с ямайским ромом, из пивной кружки без закуски и с виду не пьянел. Затем побывали на товарной бирже, затем совершили морскую прогулку вдоль побережья, после которой царь заметно оклемал, и потом уж в карете доехали домой.

–Ванька! Снимай ботфорты! – тут же приказал царь, облегченно садясь на кожаный диван, что одновременно служил и постелею.

Орлов, кряхтя и сопя, долго маялся с ботфортами государя, от которых исходил совсем не царский дух. Наконец сообща сняли. Петр с удовольствием разминал набрякшие за день, слипшиеся от тесноты пальцы, красные подагрические шишки, испытывая сладостное ощущение телесной свободы.

–Чертов сапожник, – бормотал про себя царь.– Говорил же ему-тупице, давай попросторнее, мозоли уж набил.

–А ты заметил, Ванька, – сказал Петр громче, – что салазки едва не загорелись? Видно, плохо зачистили полозки или поскряжничали насчет сала или само сало дурное, как у Меншикова бывает.

–Да-да, Ваше величество, – радостно подхватил Ванька.– Корабль едва не остановился. Вот бы хохма была!

–И ты заметил, Ванька? – слегка удивился царь. А я-то думал, что мне показалось. Значит, и голландцы могут партачить? Конечно, здесь тебе не наши ялики строить, здесь всякое может быть. Бывает, вроде бы все предусмотрели – ан не идет и все тут. Хоть плачь. Столько сил, столько деньги вбухать, а корабль не плывет. Кроме умения еще что-то надобно – я даже не знаю, как сие назвать. Божие согласие, что ли. Слава богу, оно всегда с нами. Повозишься, повозишься да и поплыл кораблик. Да, Ванька?!

–Так точно, Ваше величество, – немедленно поддержал денщик. – Уж ежели вы взялись за дело – обязательно все поплывет, вот такой вы человек, Ваше величество.

–Не тебе, болван, рассуждать, какой я человек, – лениво возразил Петр и потом больше для себя: – да, бог меня благословляет, хотя иные придурки и вопят, что я супротив бога иду, что я чуть ли ни Антихрист какой. А сделал бы я что-нибудь ежели б ни божье напутствие? А, Ванька?

–Истинно так, Ваше величество! Как можна без божьего благословения?

–То-то и оно, дурак. Стели постелю да сюртук смотри хорошенько, клок шерсти уж выщипал. Завтра вечером вас всех выгоню вниз. Будет у меня аудиенция с некой дамой. Посмотрим, что получится, – пробормотал царь себе под нос плавающим голосом, из чего можно было судить, что государь не совсем еще отошел от званого обеда да и водки уже не требовал, что случалось не часто, так как только с помощью водки царю удавалось заснуть.

Постеля была тут же в комнате – просторный диван, обитый коричневой кожей, специально приготовленный на случай приезда царя. Подушка на лебяжьем пуху – подарок Екатерины – привезенная из России, (в Голландии таких не делали) да стеганное одеяло из овечьей шерсти, тоже кем-то подаренное. Иногда и одеяло не помогало, и Петр укрывался огромной медвежьей шубой – Меншиков уверял, что сам ходил с рогатиной на медведя, с которого и сделали шубу. Петр на медведя никогда не ходил, хотя ему многажды и предлагали сие удовольствие. Такая вот постеля царская была у Петра.

Еще долго тайные честолюбцы и русские наивные мечтатели будут представлять в своих грезах себя царями так: на роскошном ложе под китайским шелковым балдахином, на перинах и пуховиках в раззолоченных палатах со строгой стражей с острыми серебряными топориками по обе стороны опочивальни. И чтоб чирикали райские жар-птицы в золотых клетках, и чтоб рядом возлежала царица неописуемой красоты и благолепия, и чтоб во лбу у нее была звезда, сияющая, аки солнце.

А настоящие цари в большинстве своем спали, как царь Петр Алексеевич. Ему были не нужны ни золото, ни роскошные хоромы. Самый изящный экипаж, ежели в том была нужда, Петр одалживал у генерал-прокурора Сената Павла Ивановича Ягужинского, известного франта и бабника. Одалживал – сие мягко сказано. Просто посылал за каретой и ехал по своим надобностям. Царь мог месяцами жить во дворце князя Меншикова, не испытывая никаких чувств квартиранта. Он мог одолжить жену на ночь у любого сановника и сие почиталось за честь для подданного, ибо иначе считать не приходилось.

Царь мог взять из казны любую сумму и отнести ее на счет государственных нужд. Правда, Петр почти никогда не пользовался сей привилегией, а ежели и пользовался, то давал подробные объяснения, якобы удовлетворяющие тех, кто обязан был наблюдать за расходами казны.

Женщин царь брал всех, кто попадал под руку, когда того требовал его ненасытный организм. Здесь были и графини, и княгини, и боярыни, и фрейлины, и поварихи с ткачихами, и солдатки, и уличные девки Москвы, Питербурху и Амстердаму. «Да, царь почтил меня»– сих слов было достаточно для оправдания перед любым мужчиной в русском государстве.

Как-то в доверительной беседе датский король спросил Петра: « А у вас тоже есть любовницы?», на что русский царь ответил: « Да, брат, есть, однако, вы тратите на свою любовницу тысячу талеров, а мои любовницы обходятся мне недорого». За первое свидание со своей будущей императрицей Петр заплатил дукат. И сие было еще проявлением щедрости с его стороны. Обыкновенно он давал солдатскую цену: одну копейку за три объятия.

Здесь царь немного лукавил и недоговаривал. По-солдатски он платил в первые юношеские годы. Потом только при его жене состояло 400 дам, готовых к услугам и которых надобно было кормить, поить и одевать. «Любовь для меня – токмо побуждение натуры» – хвастливо говаривал царь.

А лейб-медик Блюментрост вторил ему: «Мне кажется, что в теле его величества целый легион демонов похоти». А в остальное время царь работал так, что на сон оставалось не более четырех часов. Его едва успевали раздеть, чтобы он не рухнул в постелю и не заснул богатырским сном. Только в последние годы пришла бессонница, и царь стал терять вкус к женскому полу. Но тут выручала Катерина и по женской части, и в части успокоения. Но все же бес бил в ребро, и царь проверял, способен ли он еще на любовные подвиги; к его сожалению, все чаще дело оканчивалось конфузом.

Деньги? В них тоже не было особой нужды. Что такое деньги? Сие есть средство удовлетворения своих потребностей и желаний, самое страстное из которых –жажда власти и внимания женщин. А коли власть достигнута, коли ты хозяин всего, что тебя окружает – зачем тебе тогда деньги? Зачем тебе внешние атрибуты своей значимости: дорогие одежды, дворцы, кони, экипажи, посуда и прочее.

Наоборот, внешняя скромность лишь подчеркивает твою власть над людьми, этикетом, модой, прочими условностями, которыми окружили себя люди менее властные, менее значительные. Полумифические князья Олег, Святослав, Игорь спали на бурках, а под голову клали конское седло. Александр Македонский почти всю свою недолгую жизнь провел в походной палатке. Гай Юлий Цезарь ничего так более не любил, как плесканье в бассейне, относясь ко всему остальному с простотой воина.

Сие относится к настоящим властителям, а не ко всяким там курфюрстам, герцогам и прочей шишуре, у которой подданных-то не более 10 тысяч, и окромя звания ничего за душой нет. Петр мог себе позволить быть простым в быту, а курфюрсты нет, потому как ежели не нацепить на мундир дешевые звезды да золотые галуны, не придать величавости в поведении, то что тогда остается у них такого, что отделяло бы их от простых смертных? Ничего.

Но не надо думать, что такие люди, как Петр, дешево обходятся обществу, народу, которым они повелевают. У них есть своя забава – управлять армиями, одерживать громкие победы. Славы–вот чего им еще не хватает. А содержание армии –очень дорогая штука. Причем, ежели посмотреть на историю человечества, то большинство войн, битв отнюдь не отвечало интересам народов, а являлось плодом личных амбиций и аппетитов. Так дешево ли обходится обществу внешняя скромность быта их вождей?

Человек, находящийся на вершине пирамиды власти, видит перед собой лишь море алчных рук и глаз, желающих добраться до него и занять его место. Что остается делать властелину, кроме как с мечом стоять на валу крепости и сбрасывать вниз всех, кто пытается штурмовать цитадель. Говорят, паранойя – болезнь тиранов. Им всюду мнятся враги, заговоры, мятежи, бунты. Отец, мать, брат, сестра, сын, дочь – таких понятий нет в системе координат власти. Есть только сторонник и противник. Сторонник – это тот, чье благополучие прямо зависит от того, кто сейчас находится у власти. Противник – все остальные. Стороннику надобно постоянно подтверждать свою лояльность, иначе он немедленно переводится в противники.

Что может чувствовать человек, у которого есть один, но самый могучий рычаг – власть; кто опьянен сознанием своего могущества, величия, некого божества, способного по мановению руки управлять всем, и вдруг находится тот, кто хочет отнять у него хоть крупицу бога? Немедленно сбросить вниз, уничтожить – вот единственное защитное чувство, которое рождается у властелина. И Петр не был исключением.