Читать книгу: «Осень в городе, где варят счастье», страница 2

Его подозрительность была почти осязаемой. Она оскорбляла, но Элина не позволила себе поддаться эмоциям. Она встретила его взгляд спокойно.

– Да. Добавляю.

Он весь подобрался, в его глазах вспыхнул торжествующий огонек. «Ага, попалась!»

– И что же это? – спросил он с плохо скрываемым превосходством.

– Внимание, – просто ответила Элина. – Я добавляю внимание. Это очень редкая специя в наши дни. И очень сильная.

Его лицо снова стало непроницаемым. Он понял, что она над ним издевается, но так тонко, что придраться было не к чему. Он помолчал, изучая ее лицо, ряды баночек за ее спиной, старинные часы на стене.

– Хорошо, – сказал он наконец, меняя тактику. – Давайте проведем еще один эксперимент. Сварите мне еще что-нибудь. Что угодно. На ваш выбор. Удивите меня.

Это был прямой вызов. Он не просил кофе. Он требовал фокуса. Он ставил ее в положение уличного мага, которого просят показать трюк еще раз. Элина почувствовала, как внутри поднимается волна холодного гнева. Ее дар – это не трюк для развлечения скучающего циника.

– Я не удивляю, – отрезала она. – Я варю кофе. Если вы хотите кофе, скажите, какой. Если хотите цирковое представление, то, боюсь, вы ошиблись адресом.

Между ними повисла тяжелая тишина. Дождь за окном усилился, его барабанная дробь стала саундтреком к их поединку. Марк не ожидал такого отпора от тихой девушки в уютной кофейне. Он привык, что его напору уступают. Но Элина не уступала. Она стояла на своей земле.

Он первым отвел взгляд. Что-то в ее спокойной силе сбивало его с толку. Он прошелся взглядом по книжным полкам, задержался на старом пианино.

– Зачем оно вам? – кивнул он на инструмент. – Оно же наверняка расстроено донельзя. Декор?

– Это память, – ответила Элина. – И символ. Не все в мире должно быть функциональным. Некоторые вещи существуют просто для того, чтобы напоминать о гармонии.

– Гармония – это математически выверенное соотношение частот, – возразил он. – А это – просто ящик с ржавыми струнами. Нерациональное использование пространства.

Каждое его слово было ударом по ее миру. Он брал то, что было для нее святым, и раскладывал на составляющие, лишая души.

– Для вас, возможно, и небо – это просто скопление газов на определенной высоте, – не удержалась она.

– Атмосферные слои, если быть точным, – невозмутимо поправил он. Но в его глазах она увидела нечто новое. Не просто скепсис, а какую-то застарелую боль. Словно он когда-то тоже умел видеть в небе нечто большее, но разучился и теперь злился на всех, кто еще не утратил эту способность.

Внезапно ее гнев утих, сменившись уколом сочувствия. Она попыталась «услышать» его снова, но стена была на месте. Железобетонная, как он и сказал. Но за ней, где-то очень глубоко, она уловила едва слышное эхо. Образ был нечетким, размытым. Голубое небо, пронзительно-синее. Ветер, треплющий волосы. И чувство полета, головокружительного, всепоглощающего счастья. А потом – резкий обрыв. Треск. Падение.

Воспоминание было таким ярким и таким болезненным, что Элина невольно вздрогнула. Она поняла. Кофе вчера не просто удивил его. Он приоткрыл дверь, которую Марк давно и тщательно замуровал. И это его напугало. Он пришел сюда сегодня не для того, чтобы разоблачить ее, а для того, чтобы заставить ее закрыть эту дверь обратно. Чтобы убедиться, что никакого чуда не было, а была лишь случайная химическая реакция. Он защищал свою внутреннюю тюрьму.

– Американо, – сказал он вдруг, прерывая затянувшееся молчание. – Просто черный американо. Без всяких специй.

Элина молча кивнула. Она повернулась к кофемашине, чувствуя на спине его напряженный взгляд. Она сварила ему американо. Самый честный, самый простой американо. Горячая вода и двойная порция того же самого эспрессо, что и вчера. Она не добавила ничего от себя. Ни капли магии. Ни щепотки внимания. Она просто выполнила заказ. Механически.

Она поставила перед ним большую белую чашку. Он взял ее, обжигая пальцы, сделал глоток. И Элина увидела, как по его лицу скользнуло едва заметное разочарование. Это был хороший кофе. Крепкий, бодрящий, с правильной горчинкой. Но в нем не было тайны. Не было того иррационального, живого вкуса, который поразил его вчера. Это был просто кофе. Физика и химия.

Он допил его в несколько больших глотков, словно принимал лекарство. Поставил чашку на стойку.

– Сколько с меня?

Она назвала цену. Он вытащил из бумажника купюру, положил на стойку. Их пальцы случайно соприкоснулись. Его рука была холодной, несмотря на горячую чашку, которую он только что держал. А ее – теплой. От этого мимолетного контакта по ее руке пробежала дрожь, словно от статического разряда. Он тоже это почувствовал и резко отдернул руку.

– Значит, все-таки был какой-то фокус вчера, – сказал он глухо, глядя не на нее, а куда-то в сторону. Это был уже не вопрос, а утверждение. Утверждение, которое его не радовало.

– Я же сказала, – тихо ответила Элина. – Специя. Вчера я ее добавила. Сегодня – нет.

Он поднял на нее глаза, и в их серой глубине она на мгновение увидела отчаяние. Такое глухое, такое беспросветное, что ей захотелось сказать что-то теплое, утешающее. Но она промолчала. Он был не готов это услышать.

Он развернулся и пошел к выходу. У самой двери он остановился, обернулся.

– Я строю бизнес-центр на окраине города, – сказал он так, словно это все объясняло. – «Кристалл Плаза». Стекло и сталь. Идеальные пропорции. Абсолютная функциональность. Он будет лучшим зданием в этом сонном городишке.

Он сказал это с вызовом, будто защищаясь. Будто его бездушное здание из стекла и стали было его ответом на ее маленькую кофейню, полную тепла и памяти.

А потом он ушел, и колокольчик тревожно звякнул ему вслед.

Элина долго стояла, прислонившись к стойке. Ее руки слегка дрожали. Сегодняшний день вымотал ее до предела. Она чувствовала себя полем битвы, на котором сошлись два мира. Хрупкое волшебство первого поцелуя и холодная геометрия «Кристалл Плазы». И она, Элина, была между ними.

Она подошла к окну и посмотрела на мокрую улицу. Линцбург жил своей неспешной жизнью. Кто-то бежал под зонтом, кто-то неторопливо шел, подставив лицо дождю. Город казался ей живым существом, дышащим, чувствующим. А здание Марка, которое она теперь ясно представила – холодный, сверкающий кристалл на горизонте, – было чужеродным телом, имплантом, который грозил нарушить его вековую гармонию.

И она поняла, что ее битва с этим циничным архитектором – это не просто столкновение двух людей. Это что-то большее. Это была битва за душу этого города. И ее маленькая кофейня на Монетной улочке вдруг оказалась на переднем крае этой невидимой войны.

Она вернулась к стойке и взяла пустую чашку Марка. На дне осталась гуща, сложившаяся в причудливый узор, похожий на сломанное крыло. Элина вылила остатки в раковину и решительно вымыла чашку. Она не знала, чем закончится эта история, какая мелодия получится из этого странного, тревожного дуэта. Но она знала одно: она не отступит. Она будет и дальше варить свое тихое волшебство. Чашка за чашкой. Воспоминание за воспоминанием. Просто потому, что кто-то должен это делать. Кто-то должен напоминать людям из стеклянных башен, что настоящее счастье – не в идеальных пропорциях, а в теплом латте с привкусом первого поцелуя.

Горечь американо и несбывшиеся мечты

Тишина, оставшаяся после ухода Марка, была совсем не похожа на ту умиротворяющую пустоту, что наполняла кофейню ранним утром. Эта тишина звенела, вибрировала от невысказанных вопросов и непрозвучавших ответов. Она пахла озоном, как воздух после удара молнии, и холодной сталью его серых глаз. Элина стояла, прислонившись к дубовой стойке, и чувствовала, как ее собственное сердце бьется в диссонанс с мерным тиканьем старинных часов на стене. Два дня. Всего два дня ее «Симфония Вкуса» была открыта для мира, а она уже ощущала себя участницей незримой войны, эпицентром столкновения двух стихий. С одной стороны – теплое, живое, сотканное из воспоминаний и тихой магии прошлое, которое она так бережно пыталась воскрешать. С другой – холодное, выверенное, функциональное будущее из стекла и бетона, которое строил на окраине города этот человек.

«Кристалл Плаза». Даже название звучало как вызов. Оно резало слух, как скрежет металла по стеклу. Элина представила себе это здание: гигантский, бездушный кристалл, отражающий серое небо Линцбурга, но не впускающий в себя ни единого луча его осеннего солнца. Здание, в котором люди будут пить из автоматов безвкусный кофе и считать минуты до конца рабочего дня, забывая о том, что у их жизни есть вкус, цвет и аромат. А ее кофейня, ее маленькая, теплая пристань на Монетной улочке, казалась теперь хрупкой раковиной, которую вот-вот раздавит ледяная глыба наступающего айсберга.

Она медленно выдохнула, пытаясь унять дрожь в пальцах. Страх был плохим советчиком. Бабушка всегда говорила, что страх искажает запахи, придает им фальшивую, горелую ноту. Чтобы слышать других, нужно сначала обрести тишину в себе. Элина закрыла глаза и сосредоточилась на ароматах своего мира. Терпкая сладость корицы. Теплая, обволакивающая нота ванили. Пряный, чуть землистый запах мускатного ореха. И, конечно, глубокий, многослойный, обещающий пробуждение аромат свежесмолотого кофе. Это были ее краски, ее ноты. Ее земля, на которой она должна была стоять твердо. Марк Ветров мог препарировать ее мир своим логичным разумом, мог пытаться разложить ее волшебство на химические формулы, но он не мог отнять его суть. Потому что суть была не в специях и не в давлении пара. Суть была во внимании. В сопереживании. В том тихом, почти неслышном отклике одной души на мелодию другой. Этого ему не измерить и не рассчитать.

Дождь за окном сменил ритм. Он перестал барабанить по тенту и перешел на тихое, убаюкивающее шуршание, словно кто-то перелистывал страницы огромной старой книги. Город затихал, погружаясь в дневную дрему. Утро с его короткими, деловыми заказами прошло, уступив место времени для неспешных разговоров и долгих пауз. Элина протерла и без того чистые столики, поправила книги на полках, долила воды в вазу с ветками вереска. Эти простые, ритуальные действия возвращали ей чувство равновесия. Ее кофейня была не полем битвы. Она была храмом. Храмом тишины, тепла и памяти. И она будет его защищать. Не агрессией, не спорами. А тем единственным способом, который был ей доступен – продолжая делать свое дело. Варить чашку за чашкой свое тихое волшебство.

Колокольчик звякнул так тихо и нерешительно, что звук почти утонул в шуршании дождя. Элина подняла глаза. На пороге стоял мужчина. Он был из тех людей, которые словно нарочно стараются быть незаметными, слиться с фоном, стать частью осеннего пейзажа. Его плащ был неопределенного серого цвета, как мокрый асфальт, волосы, тронутые ранней сединой, были влажными от тумана, а лицо казалось уставшим и немного помятым, словно он только что проснулся после долгого и тревожного сна. Ему было, наверное, лет пятьдесят, тот возраст, когда юношеские мечты уже кажутся наивными, а до мудрого спокойствия старости еще далеко. Он вошел, принес с собой запах сырой земли и прелых листьев, и остановился посреди зала, оглядываясь так, будто заблудился.

«Можно у вас?..» – начал он, и его голос, тихий и немного глухой, идеально вписался в общую картину.

«Конечно, проходите, – мягко ответила Элина, чувствуя, как внутри нее настраивается ее тонкий инструмент. – Выбирайте любое место, где вам будет уютно».

Мужчина кивнул и прошел к столику у окна, но не к тому уютному креслу цвета мха, которое выбрала Софья Аркадьевна, а сел на простой деревянный стул, держа спину неестественно прямо, словно боясь расслабиться. Он положил на стол потертый портфель, но не стал его открывать. Его взгляд был устремлен в окно, на струйки дождя, ползущие по стеклу, но было очевидно, что он видит не их, а что-то свое, далекое и недостижимое.

Элина дала ему несколько минут, чувствуя, что ему нужно это время, чтобы привыкнуть к тишине, к теплу, к самой возможности побыть одному и не быть при этом одиноким. Потом она подошла к его столику.

«Что бы вы хотели выпить?»

Он вздрогнул, словно она вырвала его из глубоких размышлений, и перевел на нее взгляд. Его глаза были такого же цвета, как и его плащ, – серые, потухшие, словно подернутые пеплом.

«Кофе. Просто черный кофе. Американо. И, пожалуйста, без сахара. Хочется чего-то… честного. Горького».

Последние слова он произнес почти шепотом, словно извиняясь за свой странный выбор. Элина кивнула и вернулась за стойку. Американо. Второй раз за два дня. Но если Марк просил американо как вызов, как требование «без фокусов», то этот человек просил его как отражение своего внутреннего состояния. Ему нужна была горечь, чтобы заглушить другую, более глубинную горечь, ту, что жила в нем уже много лет.

Элина прикрыла глаза, настраиваясь. И мир этого человека начал проступать сквозь серую дымку его усталости. Это не был яркий поток образов, как у юной девушки, и не светлая, пронзительная мелодия, как у Софьи Аркадьевны. Это было нечто иное. Сначала она ощутила запах. Густой, ни с чем не сравнимый запах старых книг – пыльная сладость ветхой бумаги, терпкий аромат кожаных переплетов и едва уловимая металлическая нотка типографской краски. Потом к этому запаху примешался другой – соленый, йодистый дух морского ветра, крики чаек и скрип корабельных снастей. И сквозь все это – чувство головокружительного простора, обещание дальних странствий, неизведанных островов и несметных сокровищ. Это была мечта. Мечта мальчика, зачитывавшегося Стивенсоном и Жюлем Верном.

А потом картина сменилась. Запахи стали другими. Запах свежей древесной стружки, клея, лака. Она увидела не глазами, а почувствовала – шершавую поверхность необработанной доски под пальцами, удовлетворение от идеально подогнанного стыка. Мечта обернулась реальностью, но другой. Не о морских путешествиях, а о тихой гавани. Он хотел открыть книжную лавку. Свою собственную. Место, где пахло бы старыми книгами и новыми историями, где можно было бы сидеть в уютном кресле под абажуром и говорить с людьми о мирах, спрятанных между обложек. Он уже почти сделал это. Он сам строгал полки, сам придумывал вывеску, сам перебирал книги, которые должны были стать душой его магазина.

И тут… обрыв. Звенящая пустота. Элина ощутила на языке привкус несбывшегося. Это был вкус пыли на нераспакованных коробках с книгами. Вкус ржавчины на гвоздях, которые так и не были вбиты в полки. Вкус холодной, безвкусной воды из офисного кулера. Мечта была отложена. Сначала ненадолго, «пока дети подрастут», потом еще «нужно выплатить ипотеку», потом… потом он просто перестал о ней вспоминать. Она стала запертой комнатой в его душе, ключ от которой был давно потерян. И теперь, сидя в ее кофейне, он просил горький американо, потому что это был вкус его реальности.

Элина открыла глаза. Ее сердце сжималось от сочувствия. Просто дать ему то, что он просил, было бы жестоко. Это было бы равносильно тому, чтобы дать больному яд, потому что он к нему привык. Но и отнимать у него эту горечь было нельзя. Она была частью его, честной, как он и сказал. Нужно было найти баланс. Создать напиток, который бы признал его боль, но при этом напомнил бы ему о том, что ее породило. Не о самой мечте, нет. А о той радости, о том предвкушении, которые жили в нем, когда эта мечта была еще жива.

Она взяла чашку, большую, белую, основательную. Сварила двойной эспрессо из той же смеси, что и для Марка, – честный, крепкий, с шоколадным послевкусием. Разбавила его горячей водой, доведя до нужной консистенции. Основа была готова – та самая горечь, которую он просил. Но теперь начиналась алхимия.

Она открыла одну из своих самых заветных баночек. В ней были не травы и не специи. В ней была крупная морская соль, выпаренная на солнце, с крошечными вкраплениями сушеных водорослей. Она взяла буквально три кристаллика, почти невидимых, и бросила их в чашку. Это была нота моря, нота дальних странствий из его детских книг. Затем она взяла щепотку мускатного ореха – его теплый, древесный аромат всегда напоминал ей о библиотеках и старых фолиантах. И последний, самый важный штрих. У нее был маленький флакончик с маслом сандалового дерева. Она не стала добавлять его в кофе. Она сделала то же, что и с бергамотом для Софьи Аркадьевны, – обмакнула кончик деревянной палочки в масло и провела им по внешнему краю чашки, с той стороны, где он будет пить. Сандал обладал сложным, медитативным ароматом, в котором были и ноты старого дерева, и сладость, и едва уловимый дымок. Это был запах тишины и мудрости. Запах той самой книжной лавки, которую он так и не открыл.

Она поставила чашку на поднос. Рядом не положила ни печенья, ни шоколада. Этот напиток не требовал сопровождения. Он сам был целой историей.

Она молча поставила кофе перед мужчиной. Он оторвался от созерцания дождя и посмотрел сначала на чашку, потом на нее. В его глазах был немой вопрос.

«Ваш американо», – просто сказала Элина.

Он кивнул, словно благодаря, и обхватил чашку ладонями. На мгновение он замер, вдыхая пар. Элина видела, как его лицо неуловимо изменилось. Жесткая маска усталости чуть смягчилась, в уголках глаз разгладились морщинки. Сначала до него донесся аромат сандала – тонкий, почти подсознательный. Он пробудил что-то глубоко внутри, какой-то неосознанный отклик. Затем, сделав первый глоток, он почувствовал все остальное.

Элина наблюдала, стоя у стойки и делая вид, что протирает кофемашину. Она видела не картинки, а смену состояний. Сначала на его лице отразилось недоумение. Вкус был знакомым – та самая честная горечь кофе, – но в нем было что-то еще. Едва уловимая солоноватость на кончике языка, которая не портила, а, наоборот, подчеркивала глубину кофейного вкуса, делала его объемным, живым. Потом, в послевкусии, раскрылся теплый, пряный мускатный орех.

Мужчина замер с чашкой в руках. Его взгляд снова был устремлен в окно, но теперь он был другим. Не пустым и потухшим, а глубоким, сосредоточенным. Он не вспоминал конкретные события. Напиток делал нечто более тонкое. Он возвращал ему не память, а ощущение. Ощущение шершавого дерева под рукой. Запах книжной пыли на пальцах. Чувство правильности, осмысленности того, что он делал тогда, много лет назад. Кофе не обещал ему, что он сможет все вернуть и осуществить свою мечту. Нет. Но он напоминал ему, что эта мечта была. Что она была настоящей, живой, и что та радость, которую он испытывал, готовясь к ее воплощению, тоже была настоящей. И никто, даже он сам, не мог этого отнять.

Он пил медленно, маленькими глотками, словно пытался расслышать тихую мелодию, звучащую в напитке. Когда чашка опустела, он еще долго сидел в тишине. Потом медленно поднялся, надел свой серый плащ и подошел к стойке.

Он положил на блюдце деньги и посмотрел Элине прямо в глаза. И она увидела, что пепел в них словно развеялся. Они все еще были грустными, но теперь в их глубине мерцал крошечный, живой огонек.

«Спасибо, – сказал он, и голос его звучал тверже. – Это было… больше, чем просто кофе».

Он не стал спрашивать, как она это сделала. Он просто принял это как дар.

«Меня зовут Виктор», – добавил он, словно представляясь заново не только ей, но и самому себе.

«Элина».

Он кивнул, слегка улыбнувшись краешками губ, и вышел. Колокольчик звякнул на прощанье мягко и задумчиво.

Элина осталась одна, чувствуя себя опустошенной, но в то же время наполненной каким-то светлым, тихим смыслом. Это было так важно. Напоминать людям не о том, что они потеряли, а о том, что у них было. Потому что то, что однажды по-настоящему жило в сердце, не исчезает бесследно. Оно просто засыпает, как семя под толщей зимнего снега, и ждет капли тепла, чтобы снова прорасти.

Она как раз мыла чашку Виктора, когда колокольчик над дверью звякнул снова – на этот раз резко, требовательно, как удар хлыста. Элина даже не обернулась. Она знала, кто это. Сам воздух в кофейне стал плотнее, ароматы специй поблекли, уступив место запаху холодного дождя и едва уловимому металлическому привкусу мегаполиса, который, казалось, цеплялся за дорогое пальто Марка Ветрова.

«Я так и думал, что застану вас за вашими алхимическими опытами», – произнес его глубокий, с нотками сарказма голос прямо у нее за спиной.

Она медленно повернулась, вытирая руки полотенцем. Он стоял посреди зала, и в руках у него был небольшой бумажный пакет из дорогой кофейной лавки. Он выглядел еще более напряженным, чем вчера. Под глазами залегли темные тени, а на скулах играли желваки.

«Добрый день, – ровно ответила она. – Чем могу помочь?»

«Помочь? – он усмехнулся. – Давайте называть вещи своими именами. Я пришел продолжить наш эксперимент. Я хочу понять природу вашего фокуса».

Он подошел к стойке и с глухим стуком поставил на нее пакет.

«Это, – он указал на пакет, – моносорт. Кения АА, мытая обработка. Я знаю этот сорт до последней ноты в его вкусовом профиле: черная смородина, грейпфрут, яркая, винная кислотность. Никаких шоколадных или ореховых оттенков. Никакой мистики. Только чистая, измеряемая химия. Я хочу, чтобы вы сварили кофе из этих зерен. Для меня. И для себя. В моем присутствии. Без ваших баночек, порошков и масел. Давайте исключим все переменные и посмотрим, что останется в сухом остатке».

Это был ультиматум. Он не просто бросал ей вызов, он пытался загнать ее в угол, лишить ее инструментов, ее языка. Он хотел доказать – и прежде всего себе, – что вчерашний эспрессо был случайностью, удачным сочетанием зерен, которое он не смог сразу идентифицировать. Что никакого волшебства нет, а есть лишь ловкость рук и обман рецепторов.

Элина посмотрела на него, потом на пакет. В его серых глазах плескалось раздражение и что-то еще, похожее на отчаяние. Он так отчаянно хотел, чтобы мир был простым, понятным и предсказуемым. Он цеплялся за свою логику, как утопающий за обломок мачты. И внезапно ее гнев утих, сменившись почти материнской жалостью. Он был не воином, он был потерявшимся мальчиком, который боится темноты и поэтому кричит, что привидений не существует.

«Хорошо», – спокойно сказала она, принимая его вызов.

В его глазах мелькнуло удивление. Он ожидал сопротивления, отговорок. Но она согласилась.

Она взяла пакет, открыла его и высыпала зерна в бункер кофемолки. Аромат, ударивший в нос, был именно таким, как он описал: яркий, кислотный, почти агрессивный. Запах чистого, холодного разума. Никакого уюта, никакой теплоты.

«Вы будете делать это сами, или мне можно?» – спросила она, глядя на него.

«Делайте, – отрезал он, складывая руки на груди и превращаясь в наблюдателя. – Я хочу видеть каждое ваше движение».

Элина кивнула. Она настроила помол, чувствуя кончиками пальцев текстуру смолотых зерен. Взяла холдер, наполнила его. Все под его пристальным, сверлящим взглядом. Она чувствовала себя хирургом, проводящим операцию перед недоверчивой комиссией. Но ее руки не дрожали. Она была спокойна. Потому что она знала, что главный ингредиент он отнять у нее не мог.

Она сварила два двойных эспрессо. Один поставила перед ним. Второй оставила для себя. Она взяла свою маленькую чашечку и сделала глоток. Вкус был именно таким, каким должен был быть. Резкая, почти уксусная кислотность черной смородины ударила по рецепторам, оставляя долгое, вяжущее послевкусие грейпфрутовой цедры. Это был хороший, качественный, но совершенно не ее кофе. Кофе-утверждение. Кофе-функция.

Марк тоже сделал глоток. На его лице отразилось торжество.

«Вот видите? – произнес он, ставя чашку. – Просто кофе. Хороший, яркий, но предсказуемый. Никаких тайн. Никакого… послевкусия, которое вы не можете объяснить».

«Это ваш кофе», – тихо сказала Элина.

«Что, простите?»

«Это кофе, который принесли вы. Он говорит на вашем языке. Языке формул и точных определений. Он честный. Он ничего не скрывает и ничего не обещает, кроме того, что он есть. Бодрящая кислота».

Она посмотрела на свою чашку, потом на него.

«Но это не единственный язык, на котором может говорить кофе. Даже этот».

И тогда она сделала то, чего он никак не мог ожидать. Она взяла его чашку, в которой еще оставалось больше половины эспрессо, и свои руки. Она не добавила туда ни капли, ни кристаллика. Она просто взяла чашку в ладони, согревая ее своим теплом. Она закрыла глаза и перестала его видеть как противника. Она заглянула за стену его цинизма, за броню его логики, туда, где она мельком уже была вчера. Она увидела нечеткий, размытый образ: пронзительно-синее небо, ветер, треплющий волосы, и чувство полета, головокружительного, всепоглощающего счастья. Чувство, когда ты бежишь по полю, держа в руках бечевку воздушного змея, и тебе кажется, что ты летишь вместе с ним. Чувство безграничной свободы и веры в то, что все возможно.

Она не пыталась вернуть ему это воспоминание. Она знала, что он не готов. Он бы снова его отверг. Она сделала другое. Она просто наполнила этот оставшийся в чашке кофе тем самым чувством. Светом того синего неба. Энергией того полета. Она вложила в него всю свою эмпатию, все свое тихое внимание. Это длилось не больше десяти секунд. Потом она открыла глаза и подвинула чашку обратно к нему.

«Попробуйте теперь», – ее голос был едва слышен.

Марк смотрел на нее с откровенным недоверием, как на сумасшедшую. На его лице было написано, что он считает все это дешевым спектаклем.

«Вы ничего не сделали», – констатировал он.

«Я добавила внимание, – ответила она, повторяя свои вчерашние слова, но теперь в них не было иронии. – Просто попробуйте».

Скептически хмыкнув, он поднял чашку и сделал еще один глоток.

И замер.

Элина видела, как его глаза расширились. Видела, как по его лицу прошла тень изумления, смешанного с недоверием и чем-то еще… со страхом. Он поставил чашку на блюдце, но сделал это гораздо медленнее, осторожнее.

«Что… что вы сделали?» – спросил он, и в его голосе впервые не было сарказма, только растерянность.

«Я же сказала».

«Это невозможно, – он покачал головой, словно отгоняя наваждение. – Вкус… он изменился».

«Вкус не изменился, – мягко поправила она. – Изменилось ваше восприятие. Кислотность осталась той же, но она перестала быть плоской и агрессивной. Она стала объемной, правда? В ней появилась сладость, как у спелой ягоды, согретой солнцем. Горечь не исчезла, но она ушла на второй план, стала основой, на которой раскрылось все остальное. Кофе стал… живым. Он зазвучал».

Марк молчал, глядя на чашку так, словно в ней был яд. Он был инженером, архитектором. Он знал законы физики и химии. Он знал, что вещество не может изменить свои свойства от того, что его подержали в руках. Но его собственные рецепторы, самый точный инструмент, который у него был, говорили ему об обратном. Он сделал еще один, последний, маленький глоток. И снова то же самое. Вкус был сложным, многогранным, играющим. В нем была не просто химия, в нем была история.

Он резко поднялся, опрокинув стул. Грохот заставил Элину вздрогнуть.

Он вытащил из кармана несколько купюр и бросил их на стойку. Он не смотрел на нее. Он смотрел куда-то сквозь нее, и в его глазах был настоящий, неподдельный ужас. Ужас человека, чей мир, построенный на прочных, незыблемых законах, вдруг дал трещину, и в эту трещину заглянуло нечто иррациональное, необъяснимое, живое.

Не сказав больше ни слова, он развернулся и почти выбежал из кофейни. Колокольчик над дверью отчаянно, панически зазвенел и смолк.

Элина осталась стоять в оглушительной тишине, прерываемой лишь стуком ее собственного сердца и шумом дождя за окном. Она чувствовала себя выжатой до последней капли. Сегодняшний день потребовал от нее всего, на что она была способна. Она исцелила одну застарелую рану и вскрыла другую. И она не знала, что из этого было труднее.

Она подошла к окну. Фигура Марка уже исчезла в дождливой дымке. Он бежал. Бежал от нее, от ее кофейни, но больше всего – от самого себя. От того забытого мальчика с воздушным змеем, которого она на мгновение разбудила в его душе.

Элина вернулась к стойке, подняла опрокинутый стул. Взяла чашку с недопитым кенийским эспрессо. Поднесла к губам и сделала глоток. Вкус был снова простым, кислотным, резким. Волшебство ушло вместе с ним. Осталась только горечь. Горечь американо и несбывшиеся мечты. Чужие и, как ей на мгновение показалось, немного ее собственные. Она медленно вылила остатки в раковину. Сегодняшний день был окончен. И она знала, что завтра будет новый. И он, Марк Ветров, вернется. Потому что теперь у него была загадка, которую его разум не мог ни принять, ни отбросить. И его война с ее маленьким миром только что перешла в новую, куда более опасную и непредсказуемую фазу.