Читать книгу: «Беззащитный», страница 4

12

Солнечный субботний день. Мое первое настоящее свидание. Мне пятнадцать лет, и я жажду учиться житейской мудрости на собственном опыте, без непрошеной помощи родителей. Долгожданная встреча с Надей обязательно станет первым житейским уроком любви! Увы, вечером мне предстоит открытие, к любви отношения совсем не имеющее.

Даже бабьим летом у нас в городе так прохладно, что я вижу пар от своего дыхания. Под косыми лучами низкого бледного солнца полуоблетевшие деревья парка отбрасывают длинные тени. Ветви, чуть покачиваясь от неназойливого ветерка, роняют оставшиеся блеклые листья на бесконечный газон, где летом мы играли в футбол. На Наде привычное темно-зеленое полупальто и новые коричневые сапожки. Наши длинные тени с широкими бедрами и несообразными маленькими головками похожи на инопланетян. Мы беседуем, а если точнее, я нервозно говорю, а Надя слушает.

В кино я не свожу с нее глаз, однако моя пассия, увлеченная фильмом, этого не замечает. Когда на экране светло, мне виден ее внимательный и беспристрастный профиль и руки, лежащие на коленях. Не зная, как мне в первый раз выразить свою нежность не в мечтах, а по-настоящему, я беру Надю за руку – теплую и сухую, но странно неподвижную.

Сжимая эту безжизненную руку в своей и не получая ответного пожатия, я напрасно вглядываюсь в Надю в поисках хоть какого-нибудь намека: ее лицо остается спокойным и далеким. Я осматриваюсь, чтобы найти какого-нибудь более опытного молодого человека в качестве примера для подражания, но вижу лишь ряды белых лиц, завороженные знойными действиями на экране, среди темных улиц ночного города.

Тут камера вдруг переключается на яркий песчаный пляж, экран светлеет, и мне мерещится лицо Вовки, наблюдающего за мной с дальнего конца кинозала. Потом на экране снова наступает ночь, а когда опять приходит день на море, лицо Вовки – или его призрак, созданный моим беспокойным воображением, – благополучно исчезает. Растерявшись, я отпускаю Надину руку и безуспешно пытаюсь сосредоточиться на фильме, где знойные действия тоже закончились.

Покинув кинотеатр с толпой остальных зрителей, мы направляемся домой. В надежде ускорить события, я предлагаю своей спутнице прогуляться по парку. Наши тени, теперь совсем длинные, но уже не похожие на пришельцев, бредут перед нами. В неухоженном холмистом парке ни души. Мощеных дорожек нет, но имеются извилистые тропинки. По одной из них, занесенной сухими листьями, мы и пробираемся сквозь облетающие деревья, живо обсуждая только что просмотренное кино. Надя, ловко следующая за мной по сияющему парку, уже не бесстрастна, напротив, оживлена и взволнована. Удивительно, но ее новые замшевые сапожки совершенно не испачканы.

Вскоре мы поднимаемся на вершину знакомого холма, с которого зимой катаемся на санках, и вдруг, молча поглядев друг на друга, пускаемся бежать вниз по склону, едва успевая быстро-быстро передвигать ноги, чтобы уберечься от падения. Я успеваю заметить, что Надины шаги быстрее и короче моих, хотя она и выше меня ростом – ну конечно, ведь она в юбке! На бегу мы заливаемся хохотом. Достигнув подножия холма, Надя одним плавным движением падает на траву передо мной. Я следую ее примеру и быстро подкатываюсь поближе. Наши лица на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Надин смех сменился улыбкой, ее голубые глаза сияют, и я вдруг замечаю, что ресницы у нее накрашены черной тушью.

Ну, где же ты, воплощение мужественности и отваги, Жан Маре из «Фантомаса»? Где ты, надувающая губки Милен Демонжо, миледи Винтер из «Трех мушкетеров» с лилией, выжженной на левом плече, самая распрекрасная женщина в мире, известная подросткам нашей империи? Точно знаю, что вы стали бы делать дальше на нашем месте. Прежде всего, осознав общевселенскую значимость этого случая, вы мало-помалу перестали бы улыбаться. Потом вы грациозно придвинулись бы друг к другу, Жан Маре оперся бы на локоть, Милен чуть-чуть повернулась бы на спину. Вы бы задумчиво посмотрели друг другу в глаза. И наконец, ты, Жан Маре, позволил бы своим губам медленно прильнуть к полураскрытым зовущим губам Милен, и ваши веки одновременно смежились бы в сладкой истоме.

Но французских кинозвезд в роли учителей у нас нет и в помине, мы с Надей предоставлены самим себе. Тот порыв, та сила, то бесстрашие, которые бросали меня к пухлым ногам Валерии, когда я еще едва умел ходить, канули в небытие. Надин взгляд серьезен, волосы взъерошены, но голубые глаза равнодушны. Она не желает мне помогать. Она не поворачивается незаметно на спину, как гибкая Милен. Она тихо лежит, дожидаясь, когда же я сам осмелюсь сделать то, к чему я совсем еще не готов, то, на что способен только неподражаемый Жан Маре.

13

И вот я провожаю Надю домой, к детской площадке между корпусами 41б и 41в, где мы попрощаемся. Мыслями я все еще в парке, на осенней траве, где так и не состоялось волшебства, которое бывает только в кино. Солнце садится. Сворачивая за угол, мы видим толпу, сгрудившуюся вокруг небольшого автокрана для ремонтных и строительных работ попроще. У этих машин две кабины – большая спереди, для водителя, и маленькая сзади, для крановщика. Стрела автокрана перекошена, а сам он стоит поперек дороги, но никаких подробностей не видно за спинами толпы зевак.

Любопытствующие жители корпусов 41б и 41в высыпали на свои балконы, указывая пальцами на автокран и взволнованно переговариваясь. Голоса их звучат глухо и гулко, словно в пещере. Через сквер проносится стайка детей, в которой я замечаю Сережу и других знакомых. Они присоединяются к толпе, пытаясь протиснуться поближе к месту действия. Недалеко от нас громко рыдает высохшая пожилая женщина в сером пуховом платке, уголками которого она то и дело вытирает глаза. Она выглядит потрясенной, и мы понимаем, что случилась большая беда.

– Что стряслось? – спрашиваю я.

Несчастная так сгорбилась, что стала ниже меня ростом. А Надя рядом со мной вся напряглась, готовая тоже заплакать.

– Дверь, дверь была не захлопнута. Он и не удержался! – объясняет старушка, простирая руку в сторону крана. – И за каким лешим ему было запрыгивать на едущий грузовик? – Гнев ее, вначале безадресный, как принято у нас в империи, быстро становится вполне конкретным: – Мать-то, мать почему не уследила? А теперь поздно уже… – Помолчав, она находит еще одного виновника: – И шоферюга этот хорош! Лихач! По жилому-то району, а?

И она снова принимается плакать.

У дрожащей Нади покраснели глаза.

– Я домой пошла, – говорит она и, помахав мне рукой, медленно направляется к корпусу 41б.

И я ей машу в ответ – пока, Наденька! – хотя думаю уже только о случившемся несчастье.

На полусогнутых, притворяясь совсем маленьким, я протискиваюсь сквозь толпу, пока не натыкаюсь на спины своих друзей, уставившихся на что-то, лежащее на земле. Пробираясь дальше, замечаю, что боковые колеса кирпично-красного автокрана заехали далеко на тротуар, а дверь кабины крановщика широко распахнута. Старушка права: легко представить, как кто-то прыгнул на движущийся грузовик и попытался удержаться за ручку закрытой, но не запертой двери. Ручка поворачивается под весом ребенка и дверь распахивается, отбрасывая его на мостовую.

На тротуаре между толпой и грузовиком лежит тело подростка примерно моих собственных размеров, прикрытое куцым куском брезента. Подросток не дышит. Я ловлю себя на мысли о том, что никогда в жизни не видел такого неподвижного тела. Там, где под брезентом должна находиться голова, стоит лужица черной маслянистой жидкости. Должно быть, кровь, но почему такого странного цвета? Кто-то посыпает лужу ведром песка. Песок пропитывается тем, что должно быть кровью, но остается темным. Наверное, кровь кажется черной из-за сумерек, думаю я.

Взгляд мой двигается к ногам жертвы. Из-под брезента неловко торчат грязные лодыжки погибшего в школьных форменных брюках – изношенных, выцветших и слишком коротких.

Их отпустили, эти штаны, чтобы дольше прослужили, а может быть, даже и надшили, судя по полоске чистой ткани в палец толщиной в самом низу. Ни крови, ни синяков. Он вырос из этих брюк, думаю я, созерцая худые белые голени, которые, кажется, светятся в сумерках. Ни царапины.

И тут я замечаю его кеды. Мои кеды.

Мальчишка, который прыгнул на движущийся грузовик, сорвался с двери кабины, пронесся в воздухе, ударился об асфальт головой, тут же расколовшейся и выпустившей лужу черной нефти, теперь лежит передо мной мертвый под куском брезента. В минуту гибели на нем были мои старые черные кеды. Тротуар под моими ногами внезапно перекашивается, а сами ноги становятся ватными, не давая мне удержаться на несуществующем склоне. Меня одолевает тошнота, я отступаю на шаг в сторону, чтобы не потерять равновесия. Голова моя совершенно пуста.

Потом приступ тошноты проходит, ноги становятся устойчивее. Я чувствую странную отрешенность, словно смотрю сам на себя на киноэкране. Уголком сознания понимаю, что это такая уловка подросткового ума: если я притворюсь, что тело Вовки лежит под брезентом понарошку, может быть, будет легче справиться с немыслимым ужасом смерти. Ведь в кино люди гибнут постоянно и не страшно, потому что не по-настоящему. Смерть в кино – это игра, подделка, как зеленое лицо Фантомаса.

Я кручу про себя фильм под названием «Дурацкая гибель Вовки». Там я, застыв на месте, устремляю взгляд к земле, к поношенным кедам, которые некогда были моими. И вспоминаю тот, можно сказать, исторический заговор, когда я обменял свою обувь на покровительство будущего бандита, снисхождение нашей учительницы и, в конечном счете, нежданное уважение друзей и симпатию Нади. Не знал, что на древе познания растут кеды, а не яблоки.

Мне пятнадцать лет, и я смотрю ленту «Дурацкая гибель Вовки», в которой мне принадлежит закадровый голос. «Привет тебе, покойный владелец моих кедов, – говорит он. – Никогда раньше не видел тебя на нашей маленькой детской площадке. Что же ты делал возле чужих корпусов 41б и 41в? С какого бодуна прыгнул ты на едущий грузовик и схватился за дверную ручку кабины крановщика? Ради острых ощущений? Решил, что такому лихому парню все позволено? Бог знает, чем ты занимался вечерами после школы, шатаясь между кирпичными бараками, выполняя мелкие поручения своих жутких дружков…» Здесь голос останавливается, чтобы я мог лучше себе представить блуждания Вовки между ободранными пятиэтажками.

«А ведь это мог быть и я, – продолжает закадровый голос. – Вместо свидания с Надей, я мог бы прыгнуть на проезжающий грузовик в своих старых черных кедах, а ты бы в это время сжимал Надину руку». В закадровом голосе сквозит сомнение: «Нет, пожалуй. Не стал бы я прыгать на грузовик. И тебе не суждено было держать Надю за руку в темноте, будь ты хоть сто раз русый и сероглазый. Слишком мы разные по жизни, даже дома у нас разного цвета».

Голос за кадром на мгновение прерывается, чтобы зрители лучше осознали дистанцию между мной и Вовкой. «Я не прыгал бы из окна кухни, спасаясь от неведомой опасности, чтобы сломать лодыжку, а потом всю жизнь ходить вразвалку и заикаться. Я не стал бы очертя голову гоняться за каким-то идиотским автокраном. Наши пути разошлись давным-давно, а может, и вообще не сходились. И уже не сойдутся теперь – поздно».

«Спасибо тебе, Вовка. Это ты помог мне превратиться из отверженного еврейчика в близкого друга Святого Петьки, который пригласил на свидание русскую девушку с голубыми глазами и толстой русой косой. Я всегда буду помнить твое заикание, твои ловкие костыли и твою походку коршуном. И я никогда не забуду твои стальные глаза и твое тело под слишком коротким куском брезента, тающее в угольных сумерках».

На этих словах фильм и реальность вновь сливаются воедино. Моя неосознанная хитрость сработала, помогла мне осмыслить внезапную смерть Вовки, и можно теперь отложить ее до следующего раза. Вовка погиб нелепой смертью, со мной такого никогда не случится, размышляю я, в одиночку возвращаясь к своему дому. Его забрала скорая помощь, любопытствующие ушли со своих балконов, зеваки и мои приятели разбрелись по домам. И Надя давно дома. Надо ей позвонить и рассказать о бедном Вовке. Мы с ней теперь будем просто и тихо дружить.

14

На кухне родители смотрят «Мир путешествий», еженедельную часовую передачу о путешествиях за границу. На таинственном процветающем Западе такие поездки, понятно, в порядке вещей, а в нашей империи большинство граждан о них даже не мечтает. Я рассказываю маме с папой про автокран, дверь кабины крановщика, гибель Вовки. «Какой ужас!» – бледнеет мама. Потом они говорят, что такого конца и следовало ожидать для никчемного подростка, не получившего от матери надлежащих уроков житейской мудрости, и возвращаются к своей передаче. На этот раз она о Бразилии. Нам показывают Рио-де-Жанейро, где пляжи полны загорелыми счастливцами, а дети играют на песке в футбол, как боги.

Родители смотрят на все это, вздыхая. И ежику понятно, нас в Рио-де-Жанейро никогда не пустят. Но не все так плохо: скоро нас ожидает отпуск на Черноморском побережье Кавказа, в доме отдыха не для простых смертных, а для художников и писателей. Мама с гордостью сообщает, что путевки нам не без труда достал один из ее благодарных пациентов. Пляжи там не песчаные, а галечные, в футбол не поиграешь, но в июле не холоднее, чем в Рио, вода точно теплая, а загореть можно так, что лучше не бывает.

Я отправляюсь из кухни в маленькую спальню, которую мы делим с папой, гашу свет и плюхаюсь на свою односпальную кровать с ящиками для белья внизу (сделано в ГДР). Отпуск у моря, в доме отдыха с знаменитыми художниками! Ничего себе! Обычно мы с папой снимаем сарайчик рядом с «Соснами», домом отдыха для простого народа километрах в пятистах к югу от столицы. И сарайчик, и «Сосны» прекрасны, но так удручающе заурядны, что мама не считает нужным почтить их своим присутствием. Таким образом, только мы с папой ловим рыбу в быстрой мелкой речке и тем самым укрепляем свою мужскую дружбу. Но отдых в сарайчике бледнеет от перспектив поездки на море, где я повстречаю представителей настоящей творческой интеллигенции и получу от них ценные уроки житейской мудрости.

Под тихое мурлыканье телевизора в конце коридора мои мысли обращаются к Наде. Меня мучает совесть: из-за гибели Вовки я не сумел в конце нашего первого и единственного свидания как следует с ней попрощаться. Как серьезно она смотрела на меня в парке! Какая возможность упущена навсегда, прямо мурашки по коже. Конечно, надо было ее поцеловать, рассуждаю я, она же хотела. Иначе зачем бы она так на меня глядела?

Вовка бы ее точно поцеловал. Он был на год старше меня и усвоил кучу полезных вещей на улице. Я сажусь на кровать, которая вдруг начинает казаться слишком жесткой. Приглушенные звуки «Мира путешествий», темная комната. Похоже на кинозал во время ночной сцены, только нет рядов белых лиц, и померещившегося мне призрака Вовки тоже нет.

Я холодею от ужаса. До меня, наконец, доходит, что он был с нами в кино, что он вполне мог шпионить за нами в парке, что он так по-дурацки погиб, дожидаясь нас в скверике между корпусами 41б и 41 в. Погиб, свалившись со смертоносного автокрана, не успев ничего сделать. Например, вломить мне по полной программе? А потом облобызать Надю? Или, зная, что между нами ничего такого не было, просто пригласить ее на свидание после того, как мы попрощаемся? Я чувствую облегчение. Кончилась тирания Вовки в нашем классе, кончился мой заговор с Антониной Вениаминовной, кончился и мой роман с Надей. Пора двигаться дальше.

Озноб проходит, я снова укладываюсь на жесткий матрас и в конце концов засыпаю. Сначала снятся мне загорелые стройные тела на песчаном пляже Рио, а за ними – тучные розовые курортницы в бронеподобном розовом же отечественном белье на серой черноморской гальке. А потом оба сна превращаются в один, где прелестные бразильянки как ни в чем не бывало прогуливаются по скромным камешкам, усыпающим берега империи. Сквозь толпу вдруг начинает пробираться Милен Демонжо, словно кого-то ищет. Ее обнаженные плечи светятся, а на левой груди выжжена крошечная черная лилия. Милен чуть приподнимает подол своего платья с кринолином (точь-в-точь как в «Трех мушкетерах»!), показывая миниатюрную стопу, однако скрывая свои ножки, лучшие в шоу-бизнесе. Осторожно ступая босиком по горячей гальке, она приближается, останавливается рядом со мной и смотрит с тем же выражением, что Надя в парке. Наши взгляды встречаются, и я пробуждаюсь, легкомысленно представляя уроки житейской мудрости, которым могла бы научить меня Милен, если б мы с ней повстречались в приморском доме отдыха для избранных.

Часть вторая
Уроки житейской мудрости

15

«Илюша!»

Нет ответа.

«Илюша!»

К двум часам дня пляж становится невыносимым. Солнце бессовестно пылает, а галька становится похожей на раскаленные угли.

«Илья, сколько же раз тебя просить! – доносится до меня знакомый возмущенный шепот мамы. – Вечно ты ведешь себя так, будто я – пустое место!» В данном случае это означает, что папа не представил ее паре, с которой мы только что столкнулись, убегая с пляжа к себе в комнату вздремнуть после обеда. Отец не смог притвориться, что не узнал одного из своих коллег по работе, и двое мужчин провели десять минут за разговором, пока женщины неловко ожидали в сторонке.

Натыкаться на сослуживцев на отдыхе – последнее дело. Летний отпуск в европейском стиле на Черном море означает бегство не только от рабочей рутины, но и от всех светских условностей. Зимние дела временно забыты, наступает время курортных приключений, время жить в ином измерении. Так оно и есть, конечно, но по возвращении домой в сентябре летние воспоминания все же проникают и в повседневную жизнь – в виде пикантных историй о летних похождениях, которые повествуются приглушенными голосами в чисто мужских (или строго женских) компаниях.

Хохот и облака табачного дыма сопровождают мужские истории на балконе, пока женщины болтают и хихикают на кухне, куда курильщиков не пускают. Прошлой осенью я сообразил, наконец, что речь в этих сказках, конечно же, идет о сексе. Но отчего же происходят, соответственно, хохот и хихиканье? В этом году я решил все выяснить. Моя работа разведчика будет легкой и естественной благодаря карманному фотоаппарату, полученному на пятнадцатый день рождения. Да и родители рассияются от счастья, видя, как приглянулся юному дарованию их подарок.

Возможности для фотографии здесь безграничны. Пляж относится к курортному городку на Черноморском побережье Кавказа. Он отделен от центра города трехметровой железнодорожной насыпью. Забравшись на насыпь, можно идти между блестящими рельсами, стараясь наступать на деревянные шпалы цвета ржавчины. Рельсы соединяют север с югом. До советской столицы, откуда мы прибыли по этим двум рельсам, почти две тысячи километров на север, а до Абхазии, экзотической автономной республики в составе не менее экзотической Грузии – километров пятнадцать на юг. К югу от Абхазии три тысячи лет назад Ясон встретил Медею и добыл золотое руно – еще один факт из моей копилки бесполезных географических сведений.

Широкая улица между железной дорогой и пляжем обсажена магнолиями. Их сладкий запах смешивается с ароматом роз, растущих вдоль забора из железных прутьев, который идет вдоль насыпи. В нескольких сотнях метров от пляжа начинаются крутые горы. Именно они, как я узнал из энциклопедии, создают необычный в этих широтах субтропический климат, защищая прибрежную полосу суши от континентального холода.

Что до забора, отделяющего улицу от пляжа, то он состоит из горизонтальных планок, сколоченных на манер жалюзи и выкрашенных в белый цвет, а также бетонных столбиков между секциями. Планки жалюзи полуоткрыты и наклонены в сторону неба, чтобы скрыть пляж от посторонних глаз. Эту роль они выполняют, одновременно создавая коварную иллюзию: кажется, если подойти вплотную и посмотреть вверх между планками, можно будет что-то увидеть. Захватывающая перспектива! Дело в том, что загорать голышом в империи считается полезным для здоровья трудящихся, и для этой цели отводятся особые участки пляжа, которые, как и осенние обсуждения летних приключений, строго делятся по половому признаку, чтобы не повредить моральному уровню населения.

По утрам, когда еще прохладно, мы ходим на пляж вдоль этого белого забора, притягивающего меня как магнит. Отстав от родителей, я пытаюсь представить, что же за ним скрывается. Воображение подсказывает мне дебелые фигуры российских матрон, освобожденные от розового и сиреневого нижнего белья, которое мне доводилось видеть в пыльных витринах циклопического ГУМа, и неповторимые очертания обнаженной Милен Демонжо, которой я, понятно, не видал никогда. Эти образы заставляют меня то и дело заглядывать между досками, но вместо запретных картин передо мной встают лишь куски ярко-синего южного небосвода.

Сейчас два часа дня, мы медленно возвращаемся с пляжа по противоположной стороне улицы, граничащей с железной дорогой. Не в силах забыть о недавней встрече папы с сослуживцем, мама заводит речь, долженствующую объяснить папе всю глубину его падения. Я слушаю вполуха, потому что подобные тирады для меня не новость. Папа молчит, понимая, что сопротивление бесполезно.

«Только и знаю, что вкалываю на тебя, не покладая рук, будто я какая-то многостаночница», – объявляет мама, которая вообще-то делает все возможное, чтобы ничем не напоминать станочницу. Ударницы труда, которых показывают по телику, все русские, в бесформенных простых платьях и белых головных косынках. А у мамы выраженная еврейская внешность, и прекрасная стрижка, и носит она достаточно модное импортное платье в бежевых квадратах со скругленными углами. Одеваться она умеет.

Оскорбленная молчанием папы, моя обладающая развитым классовым сознанием мама поднимает ставки. «За кого ты меня, спрашивается, принимаешь? За мастера на все руки, который должен круглые сутки горбатиться у конвейера? – вопрошает она. – Я тебе не пролетарий какой-нибудь!»

Мой отец продолжает молча идти рядом. На его загорелом, покрытом оспинами лице написано страдание.

Мама еще не завершила свою инвективу. Впрочем, она не забывает, что мы все-таки на публике, и держит себя в руках. «Я всю свою жизнь трачу, чтобы тебя обслуживать!» – продолжает она, бросая косой взгляд на меня, как бы размышляя, не включить ли заодно и отпрыска в число ею обслуживаемых. Но нет, пронесло. Переведя дыхание, она добавляет привычное: «Готовлю, убираю, обстирываю – и ни слова благодарности!» Тут стандартная пластинка кончается, а у самого места назначения мама триумфально добавляет надлежащую концовку: «А ты меня даже с сослуживцем и его женой не желаешь знакомить!»

Папа, наконец, решается заговорить. Когда мы заходим к себе в комнату, он прокашливается, бросает взгляд на маму и осторожно произносит: «Она ему не жена». Затем уточняет: «Жена в Москве осталась».

Экая загадка! Я решаю проанализировать ситуацию. Слова папы меня поражают, потому что сослуживец со своей дамой выглядели вполне как супружеская пара. А папа этому не удивляется, однако пытается утаить от мамы природу их отношений (уж не знаю каких). Чувствуя, что получаю новый урок житейской мудрости, но не очень понимая какой, я вижу, как мамино лицо становится пунцовым.