Читать книгу: «Ёськин самовар», страница 4

– Вернулся? Ну и ладненько. Я тебе в своей постелила. Сама перекантуюсь у Груши. Спокойной ночи, служивый.

– Спасибо… – он тоже шепнул и улыбнулся в ответ.

В комнате, где пахло свежей постелью, Иосиф снял рубашку, сел на край расправленной ко сну кровати. На губах у него еще жила жара девичьих поцелуев.

Он лег. Потолок едва угадывался в слабом свете с улицы. Где-то далеко тек неспешный, мирный звук трамвайной линии.

А в груди – странное чувство. То ли влюбленность, то ли легкая тревога, а может быть, предчувствие. Как будто что-то важное уже началось. Что-то, что невозможно остановить.

И только шепот за окном, шелест веток под ночным ветром да невидимые шаги времени сопровождали его в сон.

Куда ни глянь – самовар

Разбудили Иосифа звуки радиоточки в углу комнаты. Сначала – короткие, уверенные «пип-пип-пип», будто отсчет нового дня. За ними последовала узнаваемая с детства бодрая мелодия – из кинофильма «Джентльмены удачи»:

Проснись и пой, проснись и пой,

Попробуй в жизни хоть раз

Не выпускать улыбку из открытых глаз.

Пускай, капризен успех, он выбирает из тех,

Кто может первым посмеяться над собой,

Пой, засыпая, пой во сне, проснись и пой.

Эфир слегка зашипел, а затем раздался глухой, размеренный голос диктора:

– Доброе утро, товарищи! Сегодня воскресенье, 12 сентября…

Иосиф зевнул, потянулся и понял: хоть он и в гостях, но пора вставать. На кухне уже звякала посуда – тетя Мотя, судя по всему, была на ногах. Коммуналка просыпалась.

– Как спалось? – спросила хозяйка комнаты, не оборачиваясь, продолжая ловко переворачивать блины на сковороде, от которой шел теплый, уютный аромат.

– Прекрасно! – ответил Иосиф, усаживаясь за стол, на котором мерцал теплым золотом электрический самовар. Он стоял, статный и пузатый, с изогнутыми ручками по бокам, словно протягивал их для приветствия. Отполированная до зеркального блеска поверхность отражала нехитрое убранство коммунальной кухни и сидящего напротив за столом парня, чуть искажая их очертания. Сквозь вырезанные звездочки в конфорке на крышке самовара, где сейчас подогревался цветастый фарфоровый заварочный чайничек, мягко просвечивали солнечные лучи из окна. А из носика самовара едва уловимо поднимался пар.

– Желание загадывал?

– Какое еще? Зачем?

– Так принято! – улыбнулась она. – Есть поверье: если перед сном на новом месте загадать что-то сокровенное – обязательно сбудется.

– А я не знал…

– Эх, упустил ты, малой, свой шанс, – рассмеялась гостеприимная хозяйка, подавая на стол стопку румяных блинов. – А мог бы уже сегодня быть миллионером… или как минимум лейтенантом!

Иосиф сидел за столом, медленно мазал сливочным маслом горячий блин. Он не смотрел на тетю Мотю – будто собирался с духом. Но, наконец, все же заговорил:

– Знаете… Я тогда, в июле, когда мы с вами в электричке из Москвы познакомились – я ведь вовсе не собирался поступать в это артиллерийское училище.

– А зачем тогда сюда ехал? – с полуулыбкой отозвалась женщина, продолжая жарить блины, но уже внимательнее прислушиваясь.

– Завалить экзамены. – Он выдохнул это слово, будто признался в преступлении. – Мне в военкомате предложили… Мол, съезди в большой город, погуляй, на государственном билете. А сдавать – не обязательно. Я и решил: поеду в Тулу, брат тут служит прапорщиком, живет недалеко, на улице Марата. Я на трамвае мимо его дома проехал. Только вот… брат оказался мне совсем чужим.

Тетя Мотя перевернула очередной блин чуть ли не со стуком.

– А потом, – продолжил он тише, – начальник училища, генерал, пожалел меня. Предложил на год остаться лаборантом, а через год, говорит, зачислим, как своих. Почти автоматом.

– Умный генерал, – буркнула Мотя, но глаз не подняла.

– Я вернулся в Аккемир. Думал, продолжу там работать и жить. С бабой Малей. А она… она будто меня уже вычеркнула. Там все как-то вдруг перекосилось. Внук с армии вернулся, жениться собрался. Я стал мешать. И мы… ну, разошлись. Я уехал.

Наступила пауза. В кухне стало слышно, как за окном по стеклу неспешно постукивают капли – утренний сентябрь начался с легкого дождя.

– А теперь, – он положил вилку, – теперь и вовсе решил: не хочу в армию. Не мое. Пойду на самоварный. Работать, как все.

Хозяйка медленно опустила сковороду и села напротив. Посмотрела на него пристально.

– Ну, Осип… Не скажу, что ты меня обрадовал. Ты у меня, считай, почти как внук, а я тебе бабка, значит, и скажу как бабка. Завод – это не только станки. Это мужики. И пьянки. И прогулы. И грязь – не только под ногтями. А в душе. Не дай себя в это затянуть. Ты ж не быдло, ты парень думающий.

Он молчал. Слушал. Кивал.

– В армии тяжело, да. Но там выправка, там порядок. Там ты каждый день сам себе и другим доказываешь, что ты человек. А на заводе… – она вздохнула. – На заводе таких, как ты, быстро ломают. Или от скуки сгниваешь, или сдуваешься.

– А если я не военный? – тихо спросил он. – Ну не мое это. Слушать команду, ходить по строю, шаг влево – самострел.

– А ты сам себе ответь, Осип. – Мотя взяла его ладонь в свои натруженные пальцы. – Где ты будешь чувствовать, что живешь по-настоящему? Не отсиживаешь, не прячешься – а живешь?

– Поработаю, присмотрюсь, – проговорил Иосиф, пробормотал Иосиф, ковыряя вилкой блин другой рукой. – А через год все равно в армию. Будет с чем сравнить…

Он усмехнулся – не то всерьез, не то для храбрости.

– Мне и в военкомате говорили, – добавил он чуть тише, – что во время срочной даже легче в училище поступить.

Тетя Мотя согласно кивнула, словно мысленно уже обсудила это решение с кем-то своим.

– Тоже логично. Армия – она характер выправляет. А там глядишь, сам и поймешь, твоя ли эта дорога.

Она потянулась к сковороде, ловко подцепила еще один горячий блин и переложила его на тарелку перед Иосифом.

– Ты ешь, солдатик, пока горячие. А разговоры – они не убегут.

Ее голос был хрипловатым, но теплым, как свежее молоко с рынка. Иосиф улыбнулся уголком губ. Было приятно – и просто, и по-домашнему.

– У меня тут еще один секрет, – тихо сказал он, опустив взгляд. – Я… немец. Только не фашистский, нет. Мои предки еще сотни лет назад переселились в Россию. Я просто… хочу, чтобы вы знали.

Тетя Мотя перестала шевелить блины на сковороде, бросила на него взгляд из-под бровей – не строго, а скорее с неожиданным интересом. А потом вдруг хмыкнула и усмехнулась:

– А я, между прочим, сперва-то тебя за еврея приняла!

– Серьезно? – изумился Иосиф.

– Ну а как! – пожала плечами она. – Когда малой была, в Белоруссии, в доме у евреев прислуживала. Хорошая семья, не барствовали. Так вот – ты мне ихнего старшего сына напоминаешь: высокий лоб, волосы темные, нос правильный, и в глазах ум живой.

Иосиф невольно улыбнулся, но снова посерьезнел:

– Я просто… начистоту. Вы меня приютили, одели, накормили, как родного. А я не хочу… скрываться. Мне важно, чтобы вы обо мне все знали.

Тетя Мотя тяжело вздохнула и опустилась на табуретку напротив.

– Ну раз на то пошло… – проговорила она, глядя в окно, будто вспоминая что-то далекое. – Я тоже вроде здесь как враг народа. Раскулачили нас после революции. Всех. Дом отняли, скот угнали. Меня, пацаненкой, с родней сослали на Колыму. Брат мой, Ванька, от голодухи там сразу помер. А меня вытащила мамкина сестра, из Гомеля. Еле выпросила, забрала к себе. А то и мне бы хана пришла. Родители… долго не протянули. Закопали их там без креста и могилы.

Она помолчала, подперев щеку ладонью. Потом посмотрела на Иосифа с теплотой и усталой добротой:

– Знаешь, Осип… главное – человеком быть. А уж немец ты, еврей, татарин или, как моя подруга говорит, с Марса – это все, милый мой, второстепенное. Кстати, ты знаешь, наш «Штамп», куда ты собрался работать, тоже ведь кто-то из ваших основал. В старину тут патронный завод был, частный. Купцу принадлежал – фон Гилленшмидт его фамилия. – То ли немец, то ли еврей – кто теперь разберет… Только одно ясно – не русский. Да и что тут удивляться – Тула издавна была городом мастеров. Их раньше сюда чуть ли не обозами везли, зазывали со всей России – и немало из Европы. Испокон веков здесь жили самые разные народы. Вместе строили, трудились, воевали, служили государству – каждый на своем месте. А земля всех приняла. Значит, и тебе тут место найдется.

***

В понедельник Иосиф отправился устраиваться на завод. Путь был не близкий, но вполне посильный – около двух километров. Его вызвалась сопровождать тетя Мотя, шла, как всегда, уверенно, чуть впереди, будто прокладывая для него не просто дорогу, а весь будущий путь.

Небо хмурилось, с утра моросил мелкий осенний дождь, пропитывая воздух свежестью. Вокруг – густая зелень: старые, многолетние деревья с толстыми стволами и раскидистыми кронами, как будто охраняли прохожих от лишних тревог. Их листья уже начали менять цвет, но все еще сохраняли летнюю силу и плотность.

Шли они короткой дорогой: напрямую через стадион, потом через знакомую щель в заборе, на улицу Глинки. Мимо трамвайной остановки, под ритмичные шорохи дождя по крытым ларькам, и далее вниз – мимо массивных корпусов Патронного завода, к шумному Веневскому шоссе.

По пути тетя Мотя, не теряя дыхания, завела разговор:

– Отпахала на этом заводе тридцать лет. Всякое довелось делать. Последние годы – в гальваническом цехе.

– А это что? – спросил Иосиф, стараясь не отставать.

– Металл в ванну опускаешь, химию туда, ток пускаешь – и на него тонкий слой другого металла налипает. Так делают, чтобы не ржавел или блестел, как новенький. Только вонючее все это дело. Нам там за вредность молоко давали. Каждый день – по пол-литра.

– Ты туда лучше не суйся, – махнула она рукой…

На небольшой, вымощенной плиткой площади стояло здание управления завода «Штамп» – внушительное, старинное, с характерным фасадом в стиле дореволюционной промышленной архитектуры. Красный кирпич с белой декоративной отделкой по углам и над окнами придавал зданию некую торжественность и даже строгость. Высокие арочные проемы, симметричные ряды окон, беленые карнизы – все говорило о солидности и истории.

Перед зданием, прямо у входа на небольшом бетонном пьедестале возвышался гипсовый самовар – почти в человеческий рост. Когда-то он, видимо, сиял яркими красками и был предметом гордости, но теперь краска местами облупилась, облезла от дождей и солнца.

Под центральной аркой, напоминавшей вход в крепость, располагалась проходная – сердце заводской жизни. А чуть поодаль на стенде – три ордена: Орден Трудового Красного Знамени РСФСР, Орден Отечественной войны I степени и Орден Октябрьской революции. Награды говорили сами за себя: «Штамп» – не просто завод, а гордость промышленной Тулы.

Трудоустройство прошло почти по-семейному – тепло и без лишней волокиты.

В отделе кадров тетю Мотю узнали сразу. Начальник, сухощавый, в очках, с аккуратной прической и добродушной улыбкой, приподнялся из-за стола:

– Матрена Батьковна! Как ваше драгоценнейшее здоровье? Давненько вы у нас не бывали. Неужто соскучились по родному цеху?

– Товарищ Богомазов, благодарю, держусь пока. – весело кивнула она и, подтолкнув Иосифа вперед, добавила: – Вот, привела вам внука. Надо пристроить. Поищите что полегче и с хорошей зарплатой.

Хозяин кабинета взглянул на парня поверх очков, прищурился с интересом:

– На благо Отчизны у нас все должности хороши, – ответил с полуулыбкой. – Но скажу честно, в токарях сейчас особенно нуждаемся. Цех №22 прямо руками разводит. Работы – вал. Освоится, если желание есть. Да и профессия мужская, нужная.

– Я справлюсь, – быстро отозвался Иосиф.

– Вот и славно, – хлопнул ладонью по папке главный по кадрам. – Пойдешь учеником токаря.

– Оформляйте, – кивнула тетя Мотя с гордостью и облегчением. – Он у меня толковый. Не подведет.

– Работал где? Имеешь трудовую книжку? – строго, но без нажима поинтересовался кадровик.

– Да, в совхозе, – кивнул Иосиф. – Но мне ее не дали на руки. Сказали, пришлют позже.

– Не беда, – спокойно отозвался товарищ Богомазов, делая пометку в журнале. – Сделаем официальный запрос. Пока она в пути – пройдешь медкомиссию. Это у нас строго, без справки – никуда. А там уж на работу.

Он поднял глаза и добавил с легкой улыбкой:

– В две смены. Привыкай, сынок, у нас завод – не курорт. Но люди держатся – и ты справишься, – проговорил начальник с той особой интонацией, в которой слышались и забота, и производственная требовательность.

Он закрыл папку, потянулся за другой, и мельком спросил:

– Ты где живешь-то?

– Нигде… Я позавчера только приехал, – ответил Иосиф, опустив взгляд.

Тетя Мотя приосанилась, уже открывая рот, но кадровик махнул рукой, словно все давно решил:

– Не проблема. У нас общежитие заводское – лучшее в районе. Вон, Матрена Батьковна там сама вахтерит порой. Устроишься на работу и получишь в нем свое место.

Он вытащил из ящика маленький бланк:

– За проживание три рубля в месяц. Сумма посильная. Удержим из первой получки.

Богомазов протянул Иосифу листок с направлением на медкомиссию и подмигнул:

– Добро пожаловать в наш славный трудовой коллектив!

На обратном пути они завернули в заводскую поликлинику – обычное двухэтажное здание с длинным фасадом, утопающее в зелени старых деревьев. Ветер чуть покачивал кроны, на дорожке потрескивали под ногами прошлогодние семечки тополя. Внутри пахло йодом, бумагой и чем-то еще – давней медицинской рутиной.

У стойки регистрации тетю Мотю встретили как родную:

– Матренушка, ты все не сдаешься? – пошутила дежурная медсестра.

– А куда я денусь, Зина! – усмехнулась та. – Вот, нового бойца к вам привела.

Иосифа сразу внесли в журнал, завели карточку.

– Завтра можешь начинать обход специалистов, – строго сказала медсестра, листая бланки. – И принеси справку о прививках.

– А где ее взять?

– Там, где тебе их делали.

– В школе, в селе Казахстана…

– Ну, тогда напиши туда, потребуй у фельдшера, – нахмурилась медсестра. – А то без нее придется все колоть заново.

Тетя Мотя кивнула:

– Все сделаем. Главное – начал путь. Остальное – приложится.

Время перевалило за полдень, когда они, немного уставшие, но довольные, возвращались домой. В воздухе стоял влажный запах листвы после недавнего дождя, с деревьев по-прежнему капало, и редкие прохожие торопливо перебегали под кронами. Тетя Мотя шла молча, задумчиво поглядывая себе под ноги. И вдруг, словно сдерживаемая мысль все-таки прорвалась наружу, она произнесла – с ноткой то ли легкой обиды, то ли разочарования:

– Осип… а ведь ты мог бы и у меня жить. Чего тебе по казенным домам скитаться? Поди детдом еще кошмарами снится.

Иосиф остановился на секунду, чуть опустив голову, и, не глядя ей в глаза, сказал тихо:

– Да нет… Я же там и часа не провел. Сбежал. Двадцать километров по лесопосадке в родной поселок шел. Пешком. Боялся на поезд или попутку сесть – а вдруг там брат с милиционером, которые меня отвезли и сдали в детдом.

Тетя Мотя тяжело вздохнула.

– Бедный ты мой. А я-то что… просто подумала: у меня место есть. Только скажи.

– Неудобно вас теснить, – тихо сказал Иосиф, – вы и так уже вторую ночь у соседки спите…

– Ну, неудобно, – подхватила с усмешкой тетя Мотя, – спать на потолке – одеяло все время спадает!

Он удивленно хмыкнул, но не перебил, а она добавила, слегка смягчившись:

– Так купим тебе раскладушку. Диван быстро не достать, это точно… Хотя, наверное, ты и прав – в общежитии кровать нормальная, свое место. Главное, чтобы хорошие жильцы попались. Но не переживай, это я сама проверю – вахту-то я там держу.

Она махнула рукой в сторону небольшой двери с белой табличкой.

– Айда, зайдем вон в магазин. Мне творог купить надо. И тебе чего-нибудь к чаю возьмем. Ты ж теперь у нас рабочий человек.

Не успели они перешагнуть порог, как по тесному, наполненному запахом свежей выпечки магазинчику прокатился звонкий детский голос:

– Дядь Ёсь!

Иосиф вздрогнул от неожиданности, обернулся – и тут же узнал белокурую девчушку с веснушками и большими синими глазами. Она стояла у прилавка, сжимая в руках сетку с пустыми бутылками.

– Наташка… – растерянно улыбнулся он.

– Племянница. Дочь моего брата, прапорщика, – тут же пояснил он тете Моте.

– Ты что, одна пришла? – спросил он девочку, наклонившись к ней.

– Ага, – серьезно кивнула она. – Бутылки сдать. Хлеб и молоко купить надо. Мамка дома осталась – младший братик орет.

– Хозяюшкой растешь, – с доброй улыбкой похвалила тетя Мотя, поглаживая девочку по светлой макушке. – Сразу видно – толковая. Тебе сколько годков то?

– Первого сентября семь исполнилось. – Наташа гордо выпрямилась и закинула плечи.

– А вы тут рядом живете?

– Через трамвайную линию. Вон там, где бараки и клен кривой.

– Ну и славненько, – сказала тетя Мотя. – Возьмем сейчас пирожных и тебя до дома проведем. Познакомимся, чай попьем…

Вид бараков, куда их привела Наташа, поразил Иосифа своей безысходной ветхостью. Двухэтажный дом, когда-то, возможно, теплый и уютный, теперь казался совсем перекошенным от времени. Потемневшие от дождей бревна, облупившиеся ставни, покосившиеся двери. Окна смотрели на улицу тускло и молчаливо – как старики, которые уже давно ни на что не надеются. Сучковатые деревья цеплялись ветками за стены, будто пытались подпереть разваливающееся строение. Возле крыльца лежало грубо отесанное бревно – будто кто-то не достучался в дверь, устал и опустился на землю.

Даже мазанка в Аккемире, с ее осевшими стенами и треснутыми глиняными полами, выглядела живее и теплее. А здесь – только сырость, серая краска времени и ощущение, что дом вот-вот растворится в пыли прошлого.

Наташа первой юркнула в входную дверь, ловко проскользнув внутрь, будто привыкла к этому маневру. Иосифу и тете Моте пришлось пригнуть головы, чтобы войти в узкий и темный коридор. Воздух внутри был спертым, пахло гнилыми досками и чем-то кислым – типа квашенной капустой.

– Наша комната последняя, – пояснила девочка и, взяв дядю за руку, добавила: – Держись за меня, я тут на ощупь все знаю.

Они шагали осторожно, стараясь не споткнуться о щербатые доски пола.

Где-то в глубине коридора, из-под приоткрытой двери пробивалась тонкая полоска света, указывая направление. Изнутри доносился жалобный плач ребенка.

– У Антошки зубы режутся. Горланит день и ночь, – без особого удивления сообщила Наташа.

На их голоса в дверь выглянула хозяйка.

– Моя сноха Оля, – представил ее тете Моте Иосиф.

– Вообще-то, я тебе невесткой прихожусь, – лениво отозвалась Оля.

Неопрятно одетая, в ляпистом халате и с растрепанными волосами, она встала в дверях – словно загораживая свою жизнь от чужих глаз.

Пара натянутых, ни к чему не обязывающих фраз, словно по сценарию. Тетя Мотя молча протянула через порог сверток с пирожными, на которые Оля кивнула без особой благодарности. Простились наспех.

– Дядь Ёсь, а ты разве не останешься? – с легкой жалобой в голосе спросила Наташа. – Чай попьем…

Иосиф присел на корточки, посмотрел ей в глаза и ласково погладил по плечу:

– В следующий раз, моя дорогая. Обещаю. Теперь мы считай соседи. Я сегодня на самоварный завод устроился, представляешь? Мне еще надо успеть постель в общежитии получить, – он улыбнулся, стараясь говорить весело, но внутри было немного тяжело от грусти и внезапной нежности к этой маленькой девочке.

– А я тебе рисунок подарю! – уже повеселев, пообещала Наташа и помахала рукой на прощание.

Улица встретила их свежим воздухом. Они почти синхронно вздохнули с облегчением.

– А я и не знал, что они так плохо живут… – удивленно проговорил Иосиф. – Оля казалась мне такой заносчивой, будто из зажиточных.

– Да все так. Как бомжи. – с сожалением качнула головой тетя Мотя.

***

Общежитие завода располагалось буквально в десяти шагах от дома тети Моти – вытянутое трехэтажное здание с двумя подъездами.

– Открыт только первый, – пояснила она по дороге. – Второй изнутри кирпичной кладкой замуровали. Так спокойнее. Вход строго через вахтершу.

Комендантом оказалась высокая, статная женщина лет сорока, с прямой спиной и суровыми чертами лица. В ее голосе, грубоватом и властном, сразу угадывался многолетний опыт управления мужским общежитием – местом, где не до сантиментов.

– А, Мотя. Что надо? – спросила она, отодвигая журнал регистрации.

– Вот, Антонина Семеновна, показала новенькому дорогу сюда. Его оформляют к нам на завод, в цех номер 22.

Строгий взгляд комендантши окинул Иосифа с головы до ног.

– Давай направление.

– Так у него пока нету, – вступилась за парня тетя Мотя. – Сперва медкомиссию пройти должен, справку о прививках дождаться.

– У самого что, язык отсох? Чего ты все за него отчитываешься? Знаешь же правила – вход только по заводскому пропуску. Нет пропуска – гуляй отсюда.

– Так я подумала… Он же издалека к нам, из Казахстана. Круглый сирота. Пожалейте, Антонина Семеновна? А то ему и податься некуда. Тут, на Марата, в коммунальном бараке живет его брат – двое детей, понимаете? Там яблоку негде упасть.

– Вот оно мне все это надо?! – комендант даже встала из-за стола. – Каждого уважь, каждому подсоби… А чуть что – с меня одной и спросят!

Тетя Мотя взяла Иосифа за руку и молча потянула к выходу.

– И куда ты его повела?! – выкрикнула Антонина Семеновна. – Прямо все такие обидчивые. Думают, у меня сердца нет. Что я сироте не помогу?!

Она тяжело вздохнула, уселась обратно и буркнула:

– Гони паспорт и три рубля. Заселим тебя… Под твою, Мотька, ответственность. На втором этаже, в шестнадцатой комнате у входа должна быть свободная кровать. Покажи ему, что и как у нас тут.

Комната, куда поселили Иосифа, была страшно прокурена и предельно проста: пять металлических кроватей с тонкими, вялыми матрасами. Местами вата в них сбилась и топорщилась буграми, наматрасник был порван и небрежно заштопан.

У каждой кровати – табуретка вместо тумбочки. Посреди комнаты стоял обшарпанный стол с облупленными краями. Одна из ножек была наполовину сломана и грубо сколочена из двух неотесанных палок – будто наложили шину.

«Надо же, с какой силой тут кто-то постарался…» – мелькнуло у Иосифа, и где-то внутри на секунду шевельнулся страх.

Потертая занавеска на окне с розоватыми цветочками висела приспущенной – от постоянного прикосновения ее край был закопчен и пожелтел.

На стенах – облупившаяся краска бледно-зеленого цвета, кое-где торчали гвозди, на которых, возможно, когда-то висели полотенца или фотографии. Возле двери вбито несколько крючков – под куртки и пальто. Над одной из кроватей – самодельная полка из доски и двух уголков.

Душ и туалет были общими – один на весь этаж. Судя по расположению дверей, комнат здесь было двадцать пять, по обе стороны узкого коридора.

– Это ж минимум на сто человек, – пробормотал Иосиф, прикидывая, сколько тут народу по утрам толпится.

На удивление санитарные комнаты оказались очень чистыми, буквально сверкали.

– Комендантша спуску уборщицам не дает, – пояснила тетя Мотя. – Проверяет их работу по нескольку раз в день. Если что не по-еешному – заставляет вылизывать каждый угол.

Спустившись по лестнице второго подъезда, где дверь действительно оказалась замурованной изнутри кирпичной кладкой, они вышли прямо в кухню общежития. Помещение было вытянутое, с тусклым светом из двух окон, под которыми стояли две видавшие виды газовые плиты, каждая с четырьмя конфорками. Стены по бокам от пола до потолка занимали сбитые из фанеры шкафчики – с подписями, местами выцветшими, местами сорванными.

– Выберешь себе, какой пустой, – тихо сказала тетя Мотя. – Только ничего ценного здесь не оставляй. Видишь сам – без замков. Заберут – и не спросят.

Справа от входа возвышался огромный цинковый электрический самовар, размером с маленькую цистерну.

– Литров сто вмещает, не меньше, – пояснила тетя Мотя. – Вахтеры обязаны следить, воду вовремя подливать.

Иосиф осторожно дотронулся до металлического корпуса, будто желая убедиться, что он и вправду горячий.

– Его одного на весь Аккемир бы хватило – всех чаем напоить, – усмехнулся он, от души пораженный габаритами.

Подозрительный тип

Иосиф постепенно обживал свой угол в общежитии. Приобрел самую необходимую посуду: небольшую кастрюльку, сковороду, нож, вилку, ложку – все простое, но впервые в жизни – свое. А еще у него появилась эмалированная кружка – подарок от комендантши. Белая, с металлическим ободком по краю, звенящая от малейшего прикосновения.

– Приданное на новоселье, – сказала Антонина Семеновна, чуть прищурившись, с тем особым выражением, какое бывает лишь у людей, привыкших не баловать, а воспитывать – скрывая доброту за привычной строгостью. – Наш завод к Олимпиаде таких кружек наштамповал – мама не горюй!

На белоснежной эмали кружки ему улыбался Мишка – тот самый, олимпийский. Символ надежды и доброты. Его мех был аккуратно прорисован, словно стежками коричневого мулине: каждая ворсинка – на своем месте. На поясе – пять олимпийских колец, знак единства континентов…

В один из дней тетя Мотя решила провести Иосифа по всем торговым точкам в округе – показать, где и что можно купить.

Их, как оказалось, было совсем немного, особенно для крупного заводского района. Иосиф даже удивился: в Туле, в промышленном сердце страны – и так скромно? В родном казахстанском поселке, несмотря на его размеры, работало целых пять магазинов. А тут…

На углу улиц Шухова и Кутузова высился универсам – белое, квадратное здание с большими стеклянными витринами, будто вставшими на дыбы. У входа – привычная очередь. Кто с авоськой, кто с газетой в руке, кто с пустым взглядом, вросшим в асфальт. Универсам был центром повседневной жизни – здесь покупали все: от хлеба до соли.

Метров в двухстах по Кутузовской улице, ближе к трамвайной остановке, стоял магазин с красной вывеской «Мясо – Рыба». Внутри пахло исключительно селедкой и треской, как будто все остальное – лишь декорации.

Чуть поодаль от универсама, в глубине двора, притулившись к торцу жилого дома, стоял овощной магазинчик. Небольшой, с потемневшей вывеской «Овощи – фрукты», он пах свежей капустой, морковью и старым деревом. На полу – деревянные поддоны с картошкой вперемешку с проросшими клубнями и пересохшей шелухой лука. За прилавком – вечно недовольная продавщица в белом фартуке, которая будто передавала по наследству свое ворчание вместе с весами и гирьками.

Напротив, у трамвайной остановки, стоял ларек с мороженым. Маленький, покрашенный белой эмалью, с вывеской «Пломбир».

Рядом с ним – газетный ларек, где Иосиф почему-то невольно задержался. Стопки «Правды», «Трудa», «Комсомольской правды», «Известия», а еще журналы – «Наука и жизнь», «Огонек». За прилавком сидела сухонькая старушка в очках, с вязаным платком на плечах. Казалось, она работала в этом ларьке с самого его открытия и знала не только весь район, но и кто какие газеты берет на протяжении десятилетий. Протягивая свежую прессу, непременно добавляла с хитрым прищуром:

– Вот это возьми, – протянула она сутулому мужчине октябрьский номер «Здоровья», где на обложке была изображена женщина в красном костюме, с гладко уложенными темными волосами и добрым, уверенным лицом. На лацкане пиджака – значок депутата Верховного Совета. – Там как раз статейка про твой радикулит. С картинками. Глядишь – поможет тебе до пенсии дожить.

Следующему – улыбчивому, усатому, в потертой кепке и с вечной искоркой в глазах – старушка протянула свежий номер «Крокодила»:

– Сегодня анекдоты про тещу. Как ты любишь.

На обложке журнала – синяя кошка и розовый поросенок, наряженные женихом и невестой. Стоят у дверей ЗАГСа, держась за лапы. Кошка в фате и с букетом, поросенок – галантно улыбается, как будто обещает вечное счастье. Вокруг – пышная арка из цветов, амурчики трубят в фанфары, все говорит о романтике и чистых чувствах.

Но стоит приглядеться – и становится ясно: это вовсе не звери, а копилки. Щели для монет четко видны на их спинах. Так сатира журнала без слов делает свой вывод: «Брак по любви» – это, конечно, красиво. Но когда сходятся две копилки, чувства тут явно вторичны. Главное – капитал. Деньги тянутся к деньгам.

А женщине в плаще и с хозяйственной сумкой вручила «Работницу»:

– Это тебе – и про политику, и про женитьбу. Глядишь, на последней странице и жениха сыщешь… себе или засидевшейся в невестах дочьке.

Покупатели брали газеты и улыбались – не столько от газет, сколько от ее добрых, точных слов.

А в стороне, прямо у обочины, стояла пивная бочка – желтая, с вмятиной сбоку. Оттуда разливали по бидонам и стеклянным банкам нефильтрованное живое пиво. Очередь – вечно мужская, с мятыми кепками, с авоськами в которых проглядывались сушеные лещи. Пить на месте было запрещено, но, как водится, все пристраивались у ближайшей ограды.

Через дорогу – аптека с вечным запахом валерьянки.

Ниже по улице – парикмахерская Изнутри доносился запах одеколона и лака для волос. Сквозь окно было видно, как женщинам делали химическую завивку.

И наконец – фотоателье, издалека пахнущее проявителем и временем. На стенде за стеклом – выставка лучших работ: новобрачные, школьники в форме, дети с огромными бантами и старики с медалями.

Иосиф медленно шел с тетей Мотей по этим местам, и в каждом – чувствовалась жизнь. Неспешная, не всегда легкая, но живая, настоящая. Такой открывалась ему Тула – город заводов, черного хлеба, самоваров и запаха газетной краски.

Зашли и на ближайший базарчик – скромный, полупустой. Между лотками прохаживались редкие покупатели, воздух был напоен запахами квашеной капусты, копченой рыбы и осенней сырости.

За одним из прилавков они издалека заметили Галину Николаевну. Перед ней, аккуратными кучками, лежали груши – мелкие, с темными пятнами, совсем не аппетитные на вид.

– Пробуй, – предложила тетя Мотя Иосифу, подталкивая его вперед.

– Здрасте! А ничего, что это мои?! – возмутилась Галина Николаевна, делано строго. Но было ясно, что обижается она понарошку. – Ешь, Осип. Они ужасно вкусные! Язык проглотить можно.

Иосиф осторожно взял одну грушу, долго крутил ее в руках, прежде чем найти на кожице небольшое зеленоватое пятно – единственное, где не было характерных темных прожилок, похожих на гниль.

– А как сорт называется? – поинтересовался он, с любопытством взглянув на продавщицу.

– «Дикарка», – ответила Галина Николаевна. – У нас за домом таких тьма тьмущая растет. Но ты попробуй – с виду она неказиста, а вкус… как у меда с легкой кислинкой.

– Раньше они полностью зелененькие с розовыми боками были… – сокрушалась Галина Николаевна, глядя на груши, будто на своих детей. – А теперь вот, смотри – вся кожура в пятнах.

Она вздохнула, отложила одну сторону и добавила, понизив голос:

– Это все из-за дыма, из-за заводских выбросов. Ты заметил, какое небо над Криволучьем? Фиолетово-оранжевое! Прямо как будто закат, а ведь сейчас день. А там, между прочим, металлургический завод…