Читать книгу: «Не та жизнь», страница 5

Но самое интересное в том, что я взялся за книгу на совершенно новую для меня тему, такой я был самоуверенный юнец! Я изучал предмет в ходе писания глав, кое-что придумывал сам, и это определило и главное направление моей работы. Заказанное оборудование не приходило, я забыл об эксперименте, поставил себе задачу по расчету и оптимизации реакторов, даже программистку мне придали – в то время нужно было расписывать, какое число послать в какую ячейку, и то, что сейчас заняло бы минуты, растягивалось на недели. В итоге я опубликовал штук шесть абсолютно бесполезных статей и защитил диссертацию в 63-м, первым в нашем выпуске. Я торопился, не понимая, что торопиться было некуда.

9. В сторону физики

Две статьи, вошедшие в диссертацию, были посланы в Доклады АН СССР. Пришла рецензия. В то время в Москве всё было по-домашнему, и я сам зашел за рецензией в редакцию, располагавшуюся в Подсосенском переулке, по случайному совпадению, рядом с домом, где жила моя хорошая знакомая, Таня – много больше о ней в следующей главе. Я случайно подглядел фамилию рецензента, весьма известную, хотя с её носителем я никогда раньше не сталкивался. Рецензент был Левич – хотя на самом деле рецензию, скорей всего, написал один из его сотрудников. У меня возникла дурацкая идея взять его в оппоненты, но как к нему подойти? Танин папа В.И. был тоже профессор-физик, и я поделился с ней этой идеей, а она – с папой, почему бы нет? Как говорилось в одной из популярных поэм детского писателя Маршака: «а то, чего требует дочка, должно быть исполнено, точка» – даже если дочка не требует, а так, дает идею. Такие, как я, были мелкой разменной монетой в академических взаимоотношениях. Левич, даже, по-видимому, не поинтересовавшись темой диссертации, далекой от его основных интересов, сказал: хорошо, а ты (или Вы) будь (те) оппонентом у такого-то (в будущем директора института, где работал Левич, но тот будет к тому времени оттуда далеко).

Вторым моим оппонентом был М. Г. С., один из ведущих специалистов по теме диссертации и вскоре членкор, работавший в Институте Катализа в Новосибирске, точней, в тамошнем Академгородке. Так, на моей защите, впервые встретились два заклятых врага. Политически М. Г. С. был из вражеского, т. е. правящего, лагеря. В свое время он курировал химическую технологию в ЦК КПСС, и, хотя его деятельность там датируется в Википедии уже Хрущёвскими временами, говорили, что он приложил руку и к Сталинским репрессиям 50-х, решайте сами, Википедии ли верить или слухам. Обе рецензии были вполне положительными, но на защите М. Г. С., против обычая, стал говорить обратное. Честно говоря, сейчас я сказал бы, что, по существу, он был прав, но тогда это воспринималось как антисемитский подвох. Формальных последствий эта речь не имела, в протоколы попала не она, а положительный отзыв, было несколько отрицательных голосов, но диссертацию утвердили в ВАКе без проблем. В тот период диссертации следовало защищать не по месту работы, моя защита была в ведущем физико-химическом институте, и это была до того беспрецедентная теоретическая диссертация в области химической технологии.

Были, однако, серьезные последствия другого рода. Левич рвался в академики, и он достоин был подняться на эту высшую ступень научной иерархии. Его фундаментальная книга, сокращу заголовок как ФХГ, уже была переведена на английский и была высоко оценена на Западе, она и поныне считается классической. Химическим отделением АН СССР в 50-х заправляли два больших ученых: Фрумкин продвигал Левича, а другой, Нобелевский лауреат – своего зятя, который тоже был замечательный ученый и тоже еврей, так что дело было не в давлении сверху. Вместо того, чтобы договориться, сегодня ты моего, а в следующий раз я твоего, наконец, кинуть монету, они так и спорили, голоса делились, проходил в академики кто-то третий, пока они не потеряли большинство. Тут Левич решил, что он может пройти в академики не по химии, а по химической технологии, может быть, даже моя защита его навела на эту мысль.

Основания на то были. ФХГ, его основной труд, содержал фундаментальную теорию как раз химико-технологических процессов, но понимали это только физики, не инженеры-химики; к тому же в том отделении АН доминировали политически враждебные нам люди. Эта тенденция, между прочим, сохранилась до сих пор. Приземлившись в Израиле в факультет химической технологии, я наивно пытался направить обучение в более фундаментальную сторону, даже представил декану полную программу, но она была далека от интересов и профессоров, и студентов. Студенты предпочитали легкие темы дипломных и магистерских работ; те, кто такие темы, хоть и негодные для публикаций, предлагали, были популярней всех. Один ведущий профессор, бывший в то время вице-президентом по исследовательской работе, пытался читать ФХГ, даже просил меня помочь, так ничего и не понял, только стал моим врагом. Когда мы с более интеллигентными профессорами, уже моего поколения, привели на преподавательскую должность моего «русского» пост-дока, старики его затравили, подбивая студентов, и тот укатил в университет получше в Америку. Я в конце концов оставил попытки что-то изменить, почти не преподавал, и занимался своими делами. Уходить так далеко в будущее, может быть, здесь неуместно, но важно отметить, что то, что мы воспринимали как противостояние между теми, кто думает, как мы и партийными бюрократами, универсально: это противостояние между думающими и держащими рычаги влияния (а думающие, думают о той ерунде, над которой работают, а не о действительно важных социальных взаимодействиях и интригах).

Химическая технология привлекала и по другой причине. Хрущев все-таки был творческой натурой, не то, что его преемник, при котором настал период гниения. Как говорили про обоих, «раньше нам освещала путь к светлому будущему лысина Никиты Сергеевича, а теперь мы шагаем к коммунизму на бровях Леонида Ильича». «На бровях» бывает пьяный, а под лысиной всё время возникали новые идеи. Опять-таки цитируя фольклор, он «разъединил райкомы и соединил санузлы, но не успел соединить пол с потолком» (потолки в хрущобах были 230 см). Он прославился на весь мир, стуча ботинком по столу в ООН. Как над ним смеялись! Фильм «Наш Никита Сергеевич» через два дня сняли с экрана, потому что весь зал хохотал, жаль, я не собрался его посмотреть. Говорили: «Кто играл Хрущева? Аркадий Райкин» (знаменитый комик). Вслед за кукурузой, Хрущев увлекся и химией. В то же время начали продвигать кибернетику, осужденную при Сталине как империалистический подвох. Помножьте одно на другое, и получатся компьютерные лаборатории, какие стали, следуя моде, открывать в химико-технологических исследовательских институтах.

Цель была дерзновенной: рассчитывать реакторы и прочую аппаратуру ab initio, с нуля – это с тогдашними компьютерами. Лишь по-настоящему проницательный физик может хотя бы частично распутать необходимую цепь приближений, даже при теперешней технике. Было мало людей, имевших хотя бы отдаленную квалификацию, чтобы это понять, а проницательные физики занимаются более глубокими теориями. А тогда даже мне, недопеченному кандидату наук, предложили заведовать лабораторией моделирования в закрытом учреждении, несколько связанном с производством химического оружия. Я отказался, у меня было уже более привлекательное предложение, хоть и на вдвое меньшую зарплату. Наверно, меня бы всё равно бы не взяли, внимательней углубившись в мою подноготную: кроме не той, как надо, этнической принадлежности, я общался с не теми людьми. Эта работа досталась другому молодому кандидату, у него была более подходящими анкета: его по паспорту не надо было бить, только по морде. Он стал впоследствии моим другом, наша последняя статья, с выпускником кафедры Левича в МГУ (ныне профессором в Rutgers с индексом цитирования лучше моего), которого я послал к нему в аспирантуру, вышла уже после моего отъезда.

Привлекательное предложение исходило от Левича. Он взял меня младшим научным сотрудником в свой теоротдел. Довольно быстро я поднялся в старшие, и еще преподавал на кафедре, основанной Левичем на мехмате МГУ. Мое изгнание кончилось, я вернулся в родной ближний юго-запад Москвы. А для Левича это было первым ходом обходного академического маневра. Он собрал теоротдел, человек двадцать, и велел всем бросить всё остальное и два года (т. е. до следующих выборов в АН) заниматься химической технологией. Узнаёте коммунистические методы, хоть Левич отнюдь не коммунист? Так Сталин форсировал индустриализацию в 30-х, Мао приказывал крестьянам строить доменные печи возле своих хижин, и Хрущев всех бросал осваивать целинные земли и сеять кукурузу.

Некоторое время я чуть ли не каждый день давал в теоротделе семинары о реакторах и прочих химико-технологических процессах, вероятно, скорее учась по ходу дела, чем просвещая слушателей. Левич был умница, я считаю его моим учителем. Его семинары были, в традиции Ландау, подобны игре в регби. Всё происходило на игровом поле. Готовить что-то заранее, например, выписывать формулы на вращающемся линолеуме «классной доски», было запрещено (сравните с нынешними презентациями на PowerPoint). Спорт заключался в том, что выступающего, как игрока, владеющего мячом, атаковали со всех сторон, и семинар продолжался до тех пор, пока аудитория не была удовлетворена или истощена, а иногда игра возобновлялась на следующем семинаре после четырехчасового хаоса. Никто не обижался, как игрок в регби не обидится за встряску в пылу игры. Некоторые, переехав на цивилизованный Запад, пострадали, не отказавшись от таких привычек. Я был знаком с талантливым, но язвительным физиком моих лет, покончившим с собой вслед за тем, как его выставили после испытательного срока и в Израиле, и в США.

Я все-таки умел в молодости учиться на ходу. Если бы я пошел на физфак и получил там регулярное образование, может быть, из меня вышел бы такой физик, каким я должен был бы стать. Позже Левич «пожаловался», что допустил ошибку: он хотел нанять инженера-химика, а нанял физика. Это был комплимент, но его главная ошибка была в другом. Сильные люди в области, куда он вторгся, такие, как М. Г. С. и поддерживавшие того академики, вторжения не потерпели. Не потерпели и необычную и для таких сборищ, и для тех времен, и вообще необычную открытую перепалку между Левичем и М. Г. С., какая была, в частности, на знаменательных конференциях в Академгородке в 65-м и 66-м. Левича не выбрали в академики. Отчаявшись бороться с ветряными мельницами и побуждаемый сыном Женей, он подал на отъезд, о чем я уже рассказал.

Тем временем, я, как и раньше, торопился. Левич придал мне двух аспирантов, оба всего на четыре года младше меня, и оба ныне мертвы. Левич был официальным руководителем, а на самом деле руководителем был я один, Левич не подписывал наших статей, в отличие от советских академиков, набиравших статьи тысячами. Оба аспиранта были хороши в работе, а один из них, Юрочка, к тому же хорош собой, и это он впоследствии женится на моей разведенной жене. Как раз с ним мы опубликовали в 68-м статью, которая станет существенной для моей будущей деятельности, но идея была моя. И идея, и её осуществление были просты: могла возникнуть ситуация, когда, без всяких внешних воздействий и внутренних неоднородностей, одна сторона плиты становилась горячей, а другая холодной. Подобное «спонтанное нарушение симметрии», которое станет сосредоточием моих мыслей, играет, в различных его проявлениях, громадную роль на всех просторах физики, от элементарных частиц через земные явления до строения вселенной, но я этого тогда не знал.

Еще до того, как развернулась безуспешная атака Левича, за океаном и по ту сторону железного занавеса эпицентром подобного натиска стал университет Миннесоты, где на факультете химической технологии сошлись два выдающихся прикладных математика, Н.А. и Р.А., и замечательный физико-химик, которого все звали «Skip», написавший восторженное предисловие к переводу ФХГ. Однажды упало с ясного неба письмо от Д.Л., бывшего ученика Н.А., и моего будущего друга, который вскоре станет, будучи даже на два года младше меня, главой факультета химической технологии в Хьюстоне. Он откопал мою статью о нарушение симметрии – идея была представлена на семинаре чешским гостем как его собственная. Ответить было целым делом, так как безобидное письмо на пути за границу должно было пройти несколько уровней цензуры. Когда, с потеплением и разрядкой, из-за ржавеющего железного занавеса приехали в Москву Р. А. и, Д.Л., им сказали, что я уехал в отпуск, в то время как я безуспешно пытался с ними связаться. Но мы еще встретимся. Я перевел на русский книгу Р.А. о теории химических реакторов, о чём он с удивлением узнает от меня при встрече – таково было отношение к авторским правам в СССР.

Сам я безуспешно пытался выбраться за границу – нет, не с целью дезертировать, а на научную конференцию. Обычная стратегия была такова: запрос долго рассматривали по инстанциям, даже включая унизительный медицинский осмотр, пока срок конференции, имевшейся в виду, не приходил, и вопрос не отпадал сам собой. Позже, уже в 70-х, меня пригласили приехать в Прагу (в социалистическую страну, из которой нельзя удрать) за их счет в любое удобное для меня время – и тут с разрешением тянули, пока я не уехал насовсем.

В 69-м я защитил докторскую, к завалу которой в ВАКе М. Г. С. наверняка приложил руку. Но самое интересное, это то, что, когда я уже подавал на отъезд, мне передали, что он предлагает быть моим оппонентом на новой защите. Уж не знаю, как это было согласовано с теми, кто, наоборот, желал, чтоб я убрался восвояси. Посмотрите на фото, как мы дружески беседуем. Происходит это в 2002-м, в том же институте, где я защищал кандидатскую, там тогда работали и М. Г. С., и мой лучший друг, из нашей же группы в МИТХТ. Я приехал на курс «Центра непрерывного образования в области химико-технических наук для передовых технологий», им организованный с моим участием, который вскоре прикрылся. Он нас и сфотографировал, и потом сказал: «Моцарт и Сальери сорок лет спустя».

В физико-химическом институте, с другом (слева) и врагом (справа)

Он, самый давний друг, с кем, начиная с 90-х, я держал постоянную связь, угодил после выпуска в «ящик», где разрабатывали запрещенное химическое оружие. Он выбрался оттуда в физико-химический институт, но не мог и думать об отъезде. Он был мастер спорта по туризму, в СССР туризмом называлось не то, что сейчас, надо было, по крайне мере, хотя бы спать в палатке, а быть мастером спорта по туризму значило идти не раз с 30-килограммовым рюкзаком в места, где можно было за месяц не встретить ни живой души. Он был, как и мой отец, настоящим думающим и умелым инженером, и он преуспел в практических инициативах под конец перестройки. После развала СССР таких, как он, вытеснили более молодые и менее щепетильные. В 10-е годы мы регулярно связывались по скайпу. Четыре года назад я позвонил ему, чтобы поздравить с восьмидесятилетием, но ответа не было, и больше я от него не слышал, что могло означать только одно.

Мое поколение, кроме тех, кто, как я, вовремя уехал, было самым неудачливым. Наши родители еще походили на great generation Америки. Они были слишком молоды, чтобы пострадать от террора 30-х годов, они прошли войну, они, в большинстве, еще были верными советскими людьми, не зная ничего лучшего. Поколение, родившееся после войны, не было тем счастливейшим поколением, на пике благосостояния, как бэби-бумеры на Западе, но они тоже вошли в сексуальную революцию на пике молодости, и были в зрелых летах, когда СССР развалился. Мои же сверстники были в этот критический момент уже пожилыми, нам было за тридцать в раскованные 70-е и у тех, кто остались в Союзе, годы зрелости совпали с годами гниения страны.

10. Бука и бяка

Прежде чем рассказать о событиях другого рода в ходе 60-х, надо отступить ко времени учебы в МИТХТ. Там кипела социальная жизнь, куда я всё же, несмотря на влюблённость в К. и притяжение около-диссидентского круга, пытался войти. Были танцы, капустники, и, между прочим, издавалась стенгазета, которую я начал редактировать совместно с изящной девушкой курсом младше, хоть и на два месяца старше меня. Это была Таня, которая была уже упомянута и как ключ к моей связи с Левичем, и как потенциальная первая красавица в МИТХТ. Мы подружились, что-то, видно, во мне было, что притягивало женскую дружбу – но не более того, да у меня была единственная недоступная любовь. Она ощущала себя аристократкой, и вела себя соответственно. В её роду была цепочка профессоров, а раньше раввинов, чьи дочери выходили замуж за профессоров, а раньше раввинов. Её дед был профессором еврейской литературы в МГУ, а в свое время членом ЦК Бунда, еврейской ветви партии меньшевиков. Он чудом уцелел до 48-года, умерев своей смертью перед тем, как его определенно арестовали бы, как связанного с разгромленным еврейским театром, и Танина мать и дядя (тоже профессор-физик) поспешно сожгли весь его архив.

Как многие девушки моего поколения, она была, как это тогда называли, «динамистка», из тех, кто «крутили динамо», шли с юношами далеко, но не слишком далеко. У нас на такие отношения не было и намека. Когда мы познакомились, она встречалась с Е.Ш. (тоже Женя!), который имел передо мной все преимущества: выше ростом, импозантней, и уже аспирант на кафедре физхимии. Она рассказала мне, как В.И., её отец, исступленно стучал в дверь комнаты, где она заперлась с Е. Ш. Надо думать, она не была так одета, чтобы показаться папе. Всё-таки у них дело не дошло до логического конца, и Е.Ш. женился на другой. У меня с ним абсолютно никаких отношений тогда не было, но когда в 87-м я дал семинар в Рочестере, где он работал в Кодак’е, я его оповестил, и мы встретились, как друзья: у нас всё же было много общих знакомых, включая, конечно, К., танцуя с которой, он, как она рассказывала, распределял кого с кем надо поженить, я тоже там фигурировал, она не сказала, в паре с кем, но он сказал обо мне что-то нелестное – с чего бы? Его сын потом осел в России и стал олигархом, не из самых видных. Ни отца, ни сына в Википедии нет, но я выгуглил занятные ссылки: «Все научные издания России почему-то принадлежат гражданину США Алексу Ш.» и «Ксения Собчак впервые рассказала, почему отказалась выходить замуж за известного миллиардера». На той странице есть фото, Алекс выглядит в точности, как его папа в молодости. И еще нашел в списке иностранных членов РАН: Е.Ш., директор по развитию в Eastman Kodak. Таня упустила завидную партию, мог бы у неё быть муж академик и сын миллиардер.

Но к последующему этот детур не имеет отношения. Таня всё же доигралась. Я об этом сразу не узнал, но однажды, уже в 63-м, наверно, весной или в начале лета, она ко мне пришла (у меня уже была своя комната) и, против моих ожиданий, разделась и легла на мой матрац на ножках. 63-й год был так полон событий, что мне трудно понять, как они все в него вместились и установить последовательность; если помните, и защита моя была в тот год. Никаких предвестников такой ситуации в наших дружеских отношениях не было, но я, хоть еще почти девственник, повел себя, как подобает мужчине. Таня, однако, довольно быстро, прежде чем я успел кончить, вывернулась из-под меня. После этого мы встречались, уже на Профсоюзной, в новом доме, куда её семья к тому времени перебралась в отдельную квартиру, вяло целовались на тахте в её комнате, но та неожиданная интимность уже не повторялась.

Только после того, как мы уже поженились и она мне всё рассказала, я понял причину. По-видимому, при аборте обривают соответствующее место, и она не хотела мне показаться в таком виде, пока лесок не зарос. Она доигралась с женатым мужчиной. Она еще спрашивала, не могла ли она забеременеть при нашей встрече. Я отвечал, что абсолютно уверен, что нет. Стало ясно, что она пришла ко мне, чтобы выдать зародыш, который был уже в ней, за моего ребенка, выйти за меня замуж и родить. Но почему у неё не хватило терпения дать мне кончить? Или она уже в ту минуту решила, что заводить ребенка не стоит? Мне стыдно об этом писать. Но всё-таки почему, после аборта, она решила за меня выйти? Чтобы в будущем обезопаситься от таких оказий? А как я, после безобразной попытки обмана, мог с ней жить? Что ж, это была лишь неосуществленная попытка, с К. всё давно пропало, Таня была красива, образована и интеллигентна, из хорошей семьи. Последующее будет доказательством, что не следует так рассуждать, но рассуждал ли я вообще?

Лето 63-го мы определенно провели порознь. Как видно, эпизод на Селигере привлек меня к тому, что называлось в СССР туризмом, но не к экстремальному, как у друга многих лет и любимой девушки. И вот мы направились с другим другом на Карпаты. Точных планов не было, не было карт. Мы увидели из окон поезда лесной пожар, и вышли на ближайшей станции. Подумайте, мы ведь уже должны были быть серьезными людьми, оба кандидаты химических наук, лесные пожары опасны. Нет, мы поспешили подняться туда, где тушили пожар, уже стемнело, это было прекрасное зрелище. Этот мой друг сделал из всех моих друзей самую блестящую карьеру, вышел в академики, правда, уже Российские, не Советские, которым в любой момент присылали по вызову машину с шофером. У него с национальностью ситуация была оптимальная: еврей не по морде, не по паспорту, а по hалахе. Но как раз отца, подарившего ему отчество Иванович и погибшего на войне, он и не помнил, а вырастила его мать. Когда мы были на третьем курсе, кто-то недоглядел, подноготную Ивановича не проверили, и послали его, отличника, по обмену в Лейпцигский университет. Он со мной попрощался (значит, были между нами очень доверительные отношения), сказал, что уйдет на запад. Но не ушел, решил сначала получить диплом, а тем временем возвели Берлинскую стену. Это было, скорее, к лучшему, в Москве он очень рано стал заведовать лабораторией в академическом институте, и карьера взмыла по экспоненте.

Я мало что помню из этого путешествия, но помню, что оно было очень удачным, и ощущением природы, и общением, так что на следующий год, когда я уже буду женат, мы решили пойти в поход снова, на этот раз на Кавказ. Сейчас могли бы посмотреть с ухмылкой на двух парней в одной палатке, но у нас тогда о таком и понятия не было. В 80-м, когда мы с менее интимным другом, В.Я. (он еще появится) пересекали на машине Техас, тот опасался, что подумают непохожие на нас туземцы о вроде бы паре Нью-Йоркских евреев; не дай Бог остановиться на ночь ради экономии в одном номере. Второй поход был менее удачен, и наша дружба ослабла, и вообще я больше в турпоходы не ходил. У нас не было ни карт, ни навыков хождения в горах. Я помню, как скатился по щебнистому уклону; мы видели Домбайскую турбазу, куда мы направлялись, но не понимали, что она еще далеко внизу. Другое воспоминание – это как мы пересекаем горскую деревню, за нами спокойно плетется пес, и вдруг он спокойно кусает меня за икру, даже не до крови, остался лишь синяк. Почему-то я не помню величия Кавказских гор. Если во мне возникнет горная панорама, это будет Швейцария. Убедившись, что к горному туризму мы не приспособлены, мы решили спуститься к морю, и пошли через перевал по магистральной тропе. По дороге, вспомнил, было экстремальное ощущение. У меня тогда был принцип бросаться в воду при любой возможности. На перевале было озерцо, и я в него прыгнул – но я не ожидал температуры в четыре градуса.

На Абхазской стороне таких, как мы, ожидали грузовички, мы тряско спустились по петляющей дороге и поставили где-то на каменистом берегу палатку. Там мы надоели друг другу разговорами о политике, хотя принципиальных разногласий между нами не было. Еще он развивал теоретический сценарий убийства тещи (это в моей ситуации было уже актуально). Что знаменательно, это то, что, при всей нашей тогдашней близости он не признался мне, что пишет стихи – да и я ему о своих стихах не говорил. Уже будучи академиком, он издаст сборник стихов под псевдонимом, он подарит мне его, но стихи меня не впечатлят. Его фамилия была такой обыкновенной, что он мог бы обойтись и без псевдонима. Была – он не долгожитель, умер семидесяти лет. Более знаменитый академик, физик, подарит мне в свое время, после пьянки в моем доме в Хайфе, два сборника худших стихов под его собственными, очень обычными именем и фамилией, но без объяснений, какие у автора есть заслуги помимо этой брошюрки. Я рад, что своих стихов не издал. Два образца из лучших приведены в главе о любви, и еще один в главе о сестре, но еще неизвестно, не сотру ли я всё, что сейчас пишу.

Вернемся в длинный 63-й год. Расставшись с другом во Львове, я поехал поездом в Палангу, где были наши. Другой мой тогдашний принцип был купаться каждый день, невзирая на погоду, а балтийская погода не баловала. Так вот, я снимал непромокаемый пляж и свитер и опускался из раздроблённой водной стихии в сплошную солоноватую. Хорошо, что плавки были шерстяные. Это была вершина моей дружбы с сестрой, которая не выдержит моего брака с Таней и её последующих замужеств, и вроде бы восстанавливается сейчас. Расставшись с родителями, вернувшимися прямым путем, мы с сестрой поехали путем окольным, через Ригу, Таллинн и Ленинград. Деньги на это путешествие сестра «выиграла в карты» у отца. У нас было где остановиться в Таллинне и Ленинграде, но не в Риге. Мы пришли в гостиницу, там еще был свободен номер люкс, он стоил целых пять рублей! Был уже поздний вечер, не было шансов, что кто-нибудь из тех, для кого такие номера держали, вдруг объявится. Но ведь мы – разного пола! Сестре только что исполнилось шестнадцать, и у неё еще не было паспорта. Всё же они посмотрели на нас и поверили, что мы брат и сестра, это было четко написано на наших лицах. Всё остальное прошло гладко и счастливо, и потому об этом нечего вспомнить. Нам нужны в жизни препоны, предпочтительно, преодолимые.

Вскоре по моему возвращению, мы с Таней подали заявление в ЗАГС (это следовало делать за месяц до регистрации, чтоб дать время раздумать) и улетели на «медовый месяц» в Сочи. Мы еще не были до этого интимно близки, не считать же близостью несколько сухих движений в моей комнате. И этой близости вообще могло бы не быть. Её мама посоветовала надевать для безопасности два презерватива; конечно, я ничего не чувствовал в таком футляре. Мы уже чуть-было не решили бросить все попытки, сменить билеты, и вернуться; разумеется, и свадьба была бы отменена, да и не свадьба ведь планировалась, а регистрация. Но потом лишняя оболочка была оставлена и отношения более или менее наладились. Оставшаяся оболочка приобрела нежное имя: «сепулька». Взято оно из Станислав Лема, где сепулька была таинственным предметом, которого так и не привелось увидеть космическому путешественнику Ийону Тихому, так как он был доступен лишь женатым парам. К счастью, будущий пик моей активности придется на период, когда можно будет обойтись без этого предмета. Так, гуляя у моря, питаясь пончиками и упражняясь с сепульками, мы провели оставшееся время, разумеется, не целый месяц, вернулись, и стали официально мужем и женой.

Мы поселились на Профсоюзной. В Союзе было обычным делом, что «молодые» жили с родителями жены. Сменили её тахту на раздвигающийся двуспальный диван, я привез свой письменный стол. Теща была недовольна, что Таня, при её достоинствах, не сделала лучшей партии. Она предпочла бы в зятья готового членкора, и более импозантного. Впоследствии она мне говорила: «Вы всё хорошеете!» Представляю себе, каким уродом я начал. Я свою внешность, конечно, никогда высоко не ценил. Недавно сестра встретила в Риме школьную подругу, и та ей сказала, что была в меня влюблена. Как раз тогда, в шестнадцать лет! Но я и сейчас этому удивился. Да, и еще я любил тогда понежиться в ванной – а санузел был совмещенный! – так что были основания меня невзлюбить, но неприязнь со временем смягчилась.

Не то чтобы я был к ней нежно расположен. Она чувствовала себя аристократкой, была кандидатом каких-то гуманитарных наук, но нигде не работала, а вела хозяйство, как будто она обыкновенная женщина, а не аристократка, какова она на самом деле. Она общалась лишь с подобными себе дамами и была в курсе всех академических сплетен. Её лучшим другом была знаменитая переводчица с английского, она могла говорить с ней два часа по телефону, удивляюсь, откуда у её собеседницы было на это время. Мои родители были ниже её достоинства, как и жена Левича, считавшаяся в этих кругах вульгарной.

Еще в квартире жила ангорская кошка по имени Рабинович, названная так Таней в честь оного из постоянных гостей, нервная хромая (после падения из окна) девственница. Следы её пышной шерсти, того же рыжеватого цвета, в какой красилась теща, были повсюду. Таня была горазда на странные прозвища. Отца она звала, неизвестно почему, Барабашкин. Он возмущался, но ничего не мог с этим поделать. Мое имя она исказила менее кардинальным образом. Мы с тестем, В.И., по воскресеньям пили коньяк и играли в шахматы, но о физике не говорили. Еще была бабушка, но она вскоре умерла, и теща перешла спать в её маленькую комнату, оставив мужа спать в большой. В.И. был молчалив, приходил с работы или откуда еще, о чем не спрашивали, поздно. Он вроде бы относился к теще, как к пустому месту, но он должен был бы быть ей благодарен: это она выходила его, когда он вернулся с войны опустошенным, это она, старше него, заставила его вернуться к жизни и науке.

Таня, первая красавица в МИТХТ

Секс у нас с Таней был бесхитростный. Она плоско лежала, слегка расставив ноги, и осторожно направляла меня рукой к цели. При более гостеприимной позе это было бы излишне, В остальном она была пассивна и не выражала никаких чувств, пока я не кончал. Не было и предваряющих игр. Она смутилась, когда я нашел и поцеловал родинку высоко на её бедре, уже вблизи лощины в леску. Её, скорей всего, шокировало бы, если бы мои губы двинулись к этой лощинке, да и мне это не пришло бы в голову. Я ведь ничего еще не знал и не понимал, да и её опыт был, надо думать, очень ограничен, и у неё были свои представления о том, как интеллигентная женщина должна достойно вести себя в постели. Была ли она фригидна? Скорей, её сексуальность была еще неразвита, и ей нужен был кто-то опытней меня и кого она любила бы больше, чем меня, даже проще, кого она любила бы. Самый нежный, может быть, единственный нежный момент нашего брака случился, когда я вернулся ночью с того Кавказского похода. Она поцеловала мою грудь, прежде чем мы обнялись, и я в неё вошел.