Проза бытия

Никто и не обещал…

Беседка детского сада. Воспитатель посулила отпустить играть каждого, кто скажет стихотворение, не запнувшись ни разу и раз за разом читает его вслух. Вся группа хором повторяет слова, в такт движению её губ, а я хожу кругами в одиночестве, как дурак. Обычно мне достаточно одного раза, чтобы запомнить простой ритм незамысловатых слов. И да, я предпочитаю читать сам, но не такие глупые стишки, а нормальные книжки, на первой странице которых, там, где под именем автора написано название, мелким курсивом указано: «Для среднего и старшего школьного возраста».

Читать интересно. Слова складываются в образы, яркие, живые, будто сны, когда просыпаешься на мокрой от пота подушке или от звука собственного смеха. У меня собственная полочка с книгами. И мне полагается брать книги только оттуда, но иногда, в тайне от матери, удаётся вытянуть что-то и из её библиотеки. Мать ругается, если обнаруживает, что книги стоят не как обычно отдавливая друг другу бока, но после неизменно спрашивает о впечатлении от прочитанного. Я с радостью делюсь переживаниями, не рассчитывая, впрочем, на понимание, ибо давно осторожен с надеждами, и уже почти научился обходится без них.

– Так что тебе понравилось? – Настаивает мать.

– Мало что… – Бормочу я, хотя и понимаю, что от ответа не отвертеться никак.

– И всё же! – Не унимается родительница, и я говорю ей про то, как переживаю о несчастии бедных людей⁶⁴, и доведись нам встретится, непременно поделился бы с барышней конфектами, что перепали мне от бабушки.

Мать озадаченно глядит на меня:

– И это всё?

– Нет, конечно, – горячусь я и добавляю, – а Гобсек⁶⁵ – худший из людей, и не стал бы играть с ним ни за что!

– Я же говорил тебе, что надо запирать шкаф с книгами! – С порога подаёт голос отец, и мать, чтобы не слышал лишнего, посылает меня на улицу. «Проветрить мозги», – так говорит она, но я не понимаю, каким манером можно сделать это, ведь, когда открываешь в комнате форточку, тёплый воздух выходит паром, как из паровозной трубы, давая место холодному. Так неужели же и с головой всё точно так же?! Но я вовсе не желаю лишаться того, что там уже есть, поэтому, вместо того чтобы бегать во дворе вместе со всеми ребятами, осторожно хожу подле кухонного окна, через которое до меня доносятся обрывки спора родителей:

– И это вместо того, чтобы вваливаться домой в "стоячих" от снега лыжных штанах! – Возмущался отец.

– А ты… Ты хочешь вырастить из него дикаря… – С не меньшим жаром отвечала ему мать.

Продолжения ссоры я слушать уже не мог, так как, неожиданно для себя, без видимой со стороны причины, принимался плакать. Родители, разглядев, наконец, мою перекошенную рыданиями физиономию, забывали о разногласиях, и мать, накинув на плечи платок, выходила на улицу, дабы увести меня домой. Её дыхание клубилось красиво округ её лица, и долго ещё, до самой ночи, пока меня не отправляли в постель, я присматривался к ней, чтобы понять, сколь от мамы выветрилось, улетело на морозе к облакам, а сколько осталось от неё прежней.

Трясогузки, мама и папа, спихивая с гнезда один другого, пререкаются громко, летают нервно. Воспитание – нелёгкий труд, а возмездие, – карой или воздаянием, настигает скорее, чем рассчитываешь на то. Ну, так, нам никто и не обещал, что будет просто.

Знаки

Я слышу эхо шагов в одном из соборов Петербурга. Издали. Они не похожи ни на какие другие, ибо сдержаны смирением страха Божия, который не от испуга, но от мук, ниспосланных совестью. Что предпринять, дабы унять хотя отчасти её усердное служение? Как, не сказавшись совершенно бесчувственным, утолить эту непреходящую боль вины перед теми, кто, быть может, даже не заметил её сам, прошёл мимо. А ты-то казнишься. Не ожидая прощения, но желая его больше, чем чего-либо ещё.

…Трясогузка, с приличным даме криком, кидается в омут воздушной волны, словно с берега. Зябко ей, студёно, весело. Знакомо ли ей то, что мешает человеку быть беззаботным и безгрешным, как она? Потрясая ветвями, пчёлы, собирают нектар, и опыляют цветки без умысла совершить то. Две стороны обычного явленья… Как знакомо всё, до той же душевной муки, когда ищешь причины нанесённых обид, и, конечно, отыскиваешь их в себе. С той же лёгкостью, с коей твердят:

– Это не я обидел, а ты изощрён столь, что пожелал обидеться!

…Ласточки, сгоняют друг друга на закате с просторной площади неба, полощут перед сном горло белой микстурой облака, и пена испускаемых ими воздушных пузырей не мешает майскому жуку совершить свою последнюю посадку. Мотор его ладного самолёта гудит ровно, но пролетит ровно столько, сколь ему отмерено, не более того.

– Чего отмеряли-то?

– Добра и зла.

– Что за ерунда? Причём здесь?

– Чтобы научиться смирению…

– И со скольким злом надо смириться, и для чего?

– Дабы обратить его в добро.

– Ничего не слышал глупее!

– Ну, что ж… Ты просто не слушал. Как не замечал перламутровой от вечерней росы травы, не узнавал в цветущих маках черт инея…

Несть числа знакам, что посылает нам жизнь

Прощение

Многое говорит о необходимости прощения. Если иметь в виду посторонних, то, коли не слишком задето то, что делает тебя живым, милость даётся до такой степени просто, что даже нельзя назвать её таковой. Необходимость снисхождения к проступкам кровных родственников даётся с трудом. От семьи ждёшь понимания, поддержки, участия, и всё, что кроме – воспринимается не иначе, как вероломством. Однако же, ты с охотой прощая несообразительных, неловких от того кузенов, бесцеремонных от недалёкости дядьёв и болтливых тётушек, да продолжаешь ездить к ним поздравить с днём Ангела, Рождеством и Пасхой, а набивая живот блинами совместно с завистливыми по причине томления одиночеством кузинами, чьи витиеватые, деланно наивные сплетни некогда испортили тебе не одну партию⁶⁶, искренне сочувствуешь их нездоровью.

Будучи сам давно сед, с пониманием слушаешь мать, что в который уж раз шепчет про тебя подружкам, рассказывая про то, как гордо восседал ты на горшке с деревянным стульчаком. И даже, ввязываясь в их беседу, припоминаешь сам о некоем занимательном случае из детства, из-за которого гимназические товарищи прозвали тебя вороной.

Истинное прощение даётся непросто, но свершившись, дарует не чаяную доселе лёгкость и освобождение от бремени навязанных тебе греховных идей, недобрых, подолгу, рассуждений об обиде, либо возмездии. Не в том её кровавом виде, который вернее всего подразумевался пращурами, но не менее вредным от того.

– И всё же, есть человек, которого помиловать труднее, чем кого бы то ни было. Знакомый от самого рождения, он часто удивляет своими порывами, высказанными сгоряча обвинениями или приятием немыслимого доселе.

– Вы говорите о себе?

– Догадались… благодарствую!

– И полагаете, что мы не вправе судить кого-либо кроме себя?

– Верно.

– Но… будьте же милосердны, в конце концов!

– К себе?

– В том числе!

Поглядев на визави, я вздохнул, ибо мне нечего было ему возразить. Разве что… Как бы он заговорил, узнай, что много лет тому назад я оказался столь подл, что продал туркам его младшую сестру. Не из любви ко злату, но из страха за свою никчемную жизнь.

Счастлив по-настоящему…

Детство – это не возраст, и даже не та беззаботная пора, когда твоя главная задача – рассказать бабушке, что нарисовано на дне тарелки, в которую она зачем-то наложила доверху манной каши, и теперь никак не может припомнить о чём там было. Разное у всех, детство одинаково напоено неосознанным ещё, ускользающем в вечность счастьем. Что касаемо моего, то оно, наверное, как у многих, – с играми в войну, когда каждый хочет быть «за наших» и никто за врагов, приторный взгляд на бабушку, которая, выбирая из кошеля «на мороженое» всегда даёт монетку постарше, да вдобавок позволяет пройтись самому до тележки. До неё не так, чтобы далеко, всего два дома, но зато через «чужой» двор, и по возвращении ты чувствуешь себя куда как старше прежнего.

В детстве невыносимо и страшно голосят на всю округу похоронные оркестры, молоШница криком лужёного горла будит хозяек поутру, а вечно голодные голуби возбуждённо воркуют под крышей. На послевоенной улице было не отыскать ни одной бездомной собаки, а несмотря на то, что все кошки находились в постоянном ожидании появления на свет очередных котят, их каждый раз кому-нибудь, да не хватало. И если мать, уводя зарёванного малыша домой, говорила ему, дабы успокоить: «Не плачь, сказано, через три месяца, значит так и будет, тётя Маруся попусту врать не станет!», – жалко было глядеть на то. Ведь, что такое три месяца в его-то малые годы? Целая жизнь.

В том, нашем детстве мы не смели даже мечтать о своей собаке, но с нетерпением поджидали, когда сосед, который после Победы привёз из Германии двух овчарок, выведет их погулять. Вражеские псы звались Нелька и Дымок, хорошо понимали по-нашему, разрешали себя погладить и даже не брезговали облизать подставленный нос. Тем из нас, кто хорошо знал «из грамматики», сосед вручал в руки поводок, дозволяя обойти с собакой вокруг дома. Чаще всего с нами прогуливалась покладистая Нелька. Дымок предпочитал находиться возле хозяина.

Вечерами мы с ребятами любили посидеть на ветках дерева подле забора зелёного театра. Там каждый раз крутили кинокартину про Чапая, и не знай мы её наизусть всю, от первого до последнего кадра, уходили бы незадолго до того, как тонут в кипящей Урал-реке подстреленные врагами Петька с Василь Иванычем. Мы терпели, покуда, – наконец-то! – красные не принимались лупить белых, и так громко кричали «Ура!», размазывая грязными руками по лицу сердечные чистые слёзы, что неизменно падали под ноги парням с красными повязками на руках, как спелые груши. Они дежурили в парке после работы и знали нас, как облупленных.

Быть может, для кого-то, где-то там далеко, детство проходит с ощущением тепла, спокойствия, либо безопасности, и подобно тому, что испытывает цыплёнок под крылом мамы-наседки. В нашем детстве невозможно было помыслить о таком. Невзирая на юные годы, мы жили бок о бок с двумя главными опасениями: потерять близких и подвести их в чём-либо. Именно эти страхи, наполняя нас чувством ответственности, освобождали от лени и подлостей, в соседстве с которыми любая, самая распрекрасная жизнь, не может быть счастливой по-настоящему.

Греческий стиль

…сочетает в себе несовместимое на первый взгляд разноречие изысканности и простоты.

Желто-красные, припухшие губы клёна, что мнил себя весомой помехой всего сущего, горели бесстыдно навстречу рассвету. Что уж там с ним приключилось ночью, знали про то Нюктос⁶⁷ и Скотос⁶⁸, но теперь он мог, не жалея ни о чём, сдавшись на милость Парсефоны⁶⁹, гибнуть во цвете лет, поддавшись ли чарам Аида, либо по вине подстроенной Тюхе⁷⁰ его встрече с летипорусом⁷¹. Подхватив где-то по дороге от едва видимой веточки до ствола, куриный гриб⁷², клён был, так казалось ему, готов к увяданию, но не считал свою жизнь напрасной или завершившейся слишком рано. Пан⁷³, с которым довелось повстречаться ему однажды, поведал, сколь многим не удаётся дожить не только до совершеннолетия, но даже до рождения, а посему, – каждый живущий принуждён расценивать любой миг не иначе, как дар, ценность коего была известна, пожалуй, одной Эйрене⁷⁴, да по всегдашней женской забывчивости, утеряна давно расписка, выданная Зевсом раз и навсегда, где-то между небом и землёй.

– Но тем, кто на грани, видимо и так приходит понимание об этом… Впрочем, в пустой след.

– Чтобы зачем?! Дабы горше?

– Чтоб умнее были, в последующий за этим раз.

– Оно бы, может, и ничего, да скоро забудут про то.

Греческие боги тоже совершают ошибки, но наделённые даром бессмертия, они имеют возможность исправить их, если захотят.

В этот день…

– Не бойся, это далеко, пойдём-ка поскорее.

– Ага, как же далёко. Вот он, совсем уже близко! Пыль облаком, нагонит вот-вот.

– Не стой хотя бы на месте!

– Да, не идётся мне что-то. От страха ноги отнялись.

– Ну, не нести же мне тебя?!

– Да ты и не сможешь…

В этот день, я катился печёным яблоком по высушенной зноем дороге, и вспоминал, как радовался весной её отстранённости от леса, из недр которого доносился злобный вой комарих, подлинное воплощение стихийной силы, прозябающей в несогласии с собой, именуемой гинекократией. К счастью, мало кто из числа прожорливых злобных фурий догадывался о существовании тропинки. Пойми они все разом, что всего в десяти саженях тёплое, наполненное свежей густой кровью существо отмахивается от самых расторопных их товарок прутиком крапивы, мне бы несдобровать.

Летняя пора отчасти угомонила женское общество, но я был бы более доволен жизнью, если бы мог пройтись хотя часть расстояния в душной тени, а не на самом виду у солнечных лучей. Шёл я уже довольно давно, издалека, так что перестал следить за тем, насколько высоко поднимаются онемевшие от ударов о землю ноги, и именно по этой причине за мной клубилась пыль, ровно как за телегой.

Стирая дорожки мелкой соли, то и дело появлявшиеся на щеках, я и не заметил косуль, что стояли у меня на пути. Они были будто отражение друг друга, но брат и сестра, и это единое, в чём они казались отличны. Не было нужды называться натуралистом, дабы понять их замешательство. Заросли, из которых они вышли, были уже далеко, тропинка, потакая странствующим, льнула к полотну узкоколейки, что зримо трепетала от предвкушения скорой встречи с паровозом. Посему, косули очутились взаперти своих страхов, – мнимых и тех, что вредят мирному течению жизни своею предопределённостью.

Заметив лесных козочек, я остановился. Кровь, доселе пособлявшая мне в ходьбе, словно попыталась излиться прямо под ноги, и я почувствовал, как сильно устал. Не желая вовсе пугать косуль, я принялся смотреть как бы скрозь их, но краем глаза следил за происходящим. Несмотря на то, что я сам перестал быть помехой, козочки всё ещё были нервны и налитые влагой кабошоны их очей сверкали более от испуга, нежели от самолюбования.

Осмелев, я обернулся, и не медля ни мгновения, понял причину непокоя косуль. Взбивая песок дороги в облако, к нам приближался олень. Их много развелось в этом году, и всегда нежелательные лишние рты козочек теперь были вовсе неуместны для них.

Совестно, но моё присутствие не охладило пыл оленя. Остановившись, он не оставил попыток испугать косуль, вместо того он нервно скалился в их сторону одной верхней губой и наклонял голову, чтобы можно было рассмотреть, сколь хороши и крепки его новые бархатные рожки.

Мешаться в оленьи дела я само собой не стал, но с удовольствием отметил то обстоятельство, что олень ограничился нотацией, и если не оставил вовсе намерений изгнать козочек из присвоенной им части лесной чащи, то отпустил их с миром хотя в этот самый час.

Как часто мы думаем об себе больше, чем заслуживаем в мнении прочих. Ещё скорее мы не думаем вовсе.

Равновесие

«Зинаида Николаевна Гиппиус⁷⁵

была стервой, но умной дамой.

Она любила повторять:

"Если надо объяснять,

…то не надо объяснять."»

Из беседы с товарищем «об умном»

Всё, что нуждается в объяснении, будет забыто. Прочее витает в воздухе, и каждое следующее поколение черпает его из общего, кипящего звёздами котла, удивляясь каждый раз, – «Зачем всё, что идёт на ум, похоже на уже сказанное в минувшем». Так отчего ж нет? Если именно так и дОлжно. Все озарения хороши, но каждое годно для своего часу, и впору лишь только свойственной ему особой поре.

Чайки парят над холмом из нечистот, как над уровнем моря. Всё так же белы телесно, а об их душе, много ль кому забот? Сговориться бы со своей.

…Глубина пруда не позволяла купаться всем разом, и птицы, устроив себе купальню на листьях кубышки, совершали омовение в известный час. Подле воды не наблюдалось столь же неподобающей суеты, какова бывала возле трапезной. Каждая чинно поджидала свой черёд, а пока суд да дело, птицы вели неторопливую беседу, в проистечении которой уверенно распоряжались судьбами мира, но не затрагивали своих житейских забот, и прочего, за что можно призвать к ответу немедля. Великие дела казались им не в пример мирским просты, а земные, как водится, тяготили больше отпущенной меры. И как поставить им то в упрёк, коли снуют ранние птахи через дорогу были, и солнце им до полудня то в клюв, то в хвост, а после напротив.

…Хмель оплетая ствол шиповника в бесконечном повороте направо. Голубь воркует подле голубки, и повинуясь велению вселенной, также крутится по ходу времени. Но только ласточки, обводя мир вокруг крыла, как вокруг пальца, вьются в воздухе стрелками против хода часов. А для равновесия во всём или из противоречия здравому смыслу… Как постичь про них, коли порой не в состоянии понять даже про себя…

Пасмурный день

Пасмурный день – порождение серых мыслей. Он вызывает тревогу и недоверие. К себе и миру, который приютил тебя в сей недолгий час.

В такой день тяжелее всего поэту. Дожидаясь расслышать вольное эхо сиринги Эвтерпы⁷⁶, сидит он, вслушиваясь в хор приставших к жизни звуков. Недовольный ими, как помехой тонкому настрою сердца, распознаёт в себе неразделённую никем пустоту и зависимость от сторонней воли, к чьей власти привык, и перестал различать, где оканчивается, собственно, его «я», и начинается то, что выше всякого: похвал, порицаний и зависти.

– И не трудно тебе так … существовать? Не обидно?

– Напротив! Я счастлив этим!

– Но ведь настанет однажды тот час, когда минуют тебя молча, и не наградят не испорченным временем чувством, не укажут на то, мимо чего проходят прочие.

– Ну и пусть! Мне будет горько, но прознаю, что уже недостоин даров. И хотя будет недоставать трепета мимолётности, что, сгущаясь подле держала мою руку в своей, сообщая всё то, что дОлжно, довольно того, что уже произошло.

– Ты лукавишь.

– Отнюдь. Благодарность за ласку прошлого не отнимает надежду на благосклонность будущего.

– А не обидно ли пребывать в роли игрушки Провидения, и того, чьего лика не увидишь никогда?

– Вовсе нет. Я мог бы ею и не быть, коль скоро оказался б ещё глупее, чем теперь. Прозябая в тягомотине неумения понять прелести того, что окружает, будешь рад любому цветку, что растит солнечный луч на пышном облаке пыли, просеянной через паутину в углу сарая.

– Но не совестно ли петь с чужих слов, как со своих?

– Так коли с чем породнился душою давно, отчего ж оно не твоё? Ты – малая, но её часть…

Расслышав сий⁷⁷ ответ, кинула молния гневный взгляд, и раздался следом надменный хохот грозы.

Пасмурный день – порождение серых мыслей. В такой день тяжелее всего поэту.

Мелодия рассвета

Мелодия рассвета. Она возникает из небытия темноты, как узкая река тени из-за поворота, и сбивает с толку, как с ног. Внезапно, неотвратимо лишает рассудка, сменяя дремоту на пребывание во сне бытия. Да и в самом деле, к чему нам разум, коли всё на свете делается всё равно за нас. А стоит приложить к чему руку, так, право слово, уж лучше бы сидели так.

Счастливое утро пахнет недопитой с вечера горечью, осевшей на дне кофейной чашки и щенками. Тронет рассвет тёплой рукой за сердце, сожмёт легонько, так, чтобы показался сладкий прозрачный сок, и отпустит до следующего раза. Ну, это если тому, разу, конечно, быть. А коли нет, – станешь пестовать случай, всё больше приукрашая его в памяти, так что вскоре, подле вычурного, придуманного, напускного, окажется неузнанным и серым любое истинное счастье. Так чего ж ему сказываться, коли не бывает иначе?..

Есть утро в веснушках цветов чистотела и чёлкой виноградной лозы, свисающей на глаза. Или то, другое, с выплаканными дождём глазами. Которое краше? Да всё одно, – то хорошо, что у тебя ещё есть.

Разбитый плафон созревшего одуванчика, чаши ослиного уха⁷⁸, с сочащейся через надтреснутую кромку росой, щегол, что по всё время заглядывает в окошко, позабыв стереть мыльную пену со щёк. Как надоест ему подсматривать, – трясёт крыльями по воздуху, стряхивая жёлтую цветочную пыльцу с крыл. Но ведь кому-то покажется, что он летит! Скажи щеглу – рассмеётся, раскачается на ветке, и тут уж вспорхнёт по-настоящему.

Граница утра, растушёванная облаками, растаяла и на смену капель дождя пришла капель птичьих песен. Они вились гладкими нитями ручья, не испортив ничего ни началом жизни, ни её спрятанной от глаз вершиной.