Проза бытия

Сестра

Тот хруст я помню по сию пору. В тишине он прозвучал оглушительно и, пытаясь исчезнут незаметно, долго, упруго метался от стены к стене, отлетая от них, будто мяч. Конечно, такого не было в самом деле, а оказалось плодом воспалённого страданием воображения, ибо боль и последовавшая за нею пустота, что ощущалась в животе, разом перебила дыхание и растёрла мерный ход крови жёсткой щёпотью. Как-то сразу стало страшно. В мановение ока из полного людей спортзала меня словно перекинуло на дно колодца, где царила нереальная, киношная, потусторонняя тёмная тишина. Я попыталась подняться, чтобы освободиться от неё, но поняла, что лучше дать себе время отдышаться.

В этом зале «торговали» не лицом, но телом. Надрываясь с весом⁴¹, заставляли мышцы работать больше обыкновенного, отчего, обтянутые кожей, они переступали допустимые обществом рамки приличия, привлекая к себе излишнее внимание и зависть. Упорные парни лепили своё тело перед зеркалом, любуясь и гордясь собой. Со стороны они все, как один, казались сердцеедами и глупцами, хотя в самом деле были сентиментальны, щепетильны, лукавы, педантичны. Кроме того, их мало интересовал слабый пол, но не из-за сомнений в собственной мужественности, а по причине чрезмерной строгости к себе.

Ни для кого не секрет, что почти все мальчишки – сладкоежки. В распорядке дня, коему была подчинена вся их жизнь, не нашлось бы места для свиданий и конфет, но девицы на выданье, не ведая про то, слетались в зал, как осы.       Продуманно преломляя тонкие талии у всех на виду, они пытались ужалить зрелищем не вполне обнажённого бюста и перетянутых в нужном месте ягодиц. Но… кому какое дело до чужих прелестей, ежели волнуют только свои, и ревность возникает не к томному мимо взгляду, а к лишнему весу, который смог взять товарищ слева, или к очередному подходу соперника справа в тот день, когда ты сам ещё не готов к тому.

Будь девицы догадливее, им нужно было бы перестать расставлять сети кокетства, а заняться делом, но на то у них не хватало тонкости, либо сил.

Моё появление в зале было вынужденным. Товарищ, который работал там инструктором, попросил помочь, подменив его на время отъезда. Утром требовалось отпереть двери зала, вечером – закрыть их, вот, собственно, и вся услуга. Но не могла же я просто так сидеть и смотреть! И взгромоздившись на скамью, что оказалась ближе, без особых усилий принялась выжимать ногами увесистую штангу. Едва минуло время, необходимое для того, чтобы бросить начатое с тем, дабы порисоваться, я получила куда больше знаков внимания, нежели все длинноногие девицы вместе взятые, которые появлялись в этом месте когда-либо. Десятки глаз с разных концов зала заинтересованно смотрели в мою сторону, и после того дня я перестала быть просто «девушкой с ключами от зала». Теперь, в перерывах между подходами, мы с ребятами болтали беззаботно, обменивались шутками, новостями… и продолжалось всё это вплоть до того самого противного хруста, звук которого, усиленный аркой рёбер прозвучал, как набат.

Ребята побросали свои веса и кинулись помогать. Глядя на побелевшую физиономию, они все вместе осторожно сгребли в охапку мою сгорбившуюся от боли тушку и поволокли в больницу.

Молодой врач в приёмном покое, явно напуганный присутствием такого количества мощных мОлодцев в кабинете, чуть спасовал под напором их неподдельного волнения, но своего не выдал, и лишь затем, чтобы разрядить обстановку, поинтересовался, не обращаясь лично ни к кому:

– Кто она вам?

– Сестра! – Хором ответили парни, и, помянув добрым словом Пушкина⁴², врач начал осмотр.

Разрыв косой мышцы живота. Неприятная, конечно, штука, но через некоторое время я смогла сделать вдох, почти не сдерживая его глубины, а вот с весом пришлось попрощаться. На время, как думалось мне, но, – «ничего нет более постоянного, чем временное»⁴³…

Хруст. Рубец на мышце временами даёт о себе знать. Ну и ничего, оно стоило того, чтобы пережить, единственно ради тёплого слова «сестра».

По-человечески

По мере того, как подрастали птенцы, ветки туи опускались всё ниже, словно бы открывая перед ними дверь в большой мир, обнажая заодно их ранимость и временное несовершенство. Простительная, преходящая, как каждое прочее, незавершённость птенцов, неловкость, неумение взлететь в случае возможных неприятностей, сколь бы ни было их впереди… Кому знать про то? Родителям, чудом пролетевшим мимо рта мошкам, ну и тому, которому всегда есть до всего дело.

Уж тянулся от пруда к дереву гибкой, покрытой серебристой пылью кишкой, через которую обыкновенно пропускают воду, чтобы напоить цветы и грядки. Неотвратимый, как погибель, с равнодушным, строго остановившимся взором, змей струился в сторону дерева, на котором ожидали своей участи птенцы. Не умея кричать по-человечьи, несчастная мать напевала на всю округу красивую мелодию, только горше, прерывнее, призывая в помощь охрипшим уже голоском, хотя кого-нибудь. Но, кто их разберёт, птиц, что надобно им там, промеж частой гущи веток. Не дозвавшись никого, птица распласталась поверх гнезда, обхватив его крылами, надеясь спрятать малышей, которые, вообразив будто бы мать забавляет их какою-то новой интересной игрой, выглядывали попеременно из-под перьев, обнаруживая яркие золотые скобки челюстей.

Тщетною казалась суется несчастной, – ужу были неинтересны: ни цвет, ни форма, ни характер добычи. Впереди маячили тёплые тела подходящего размера. Больше знать ему было недосуг. Дабы сберечь собственное эго, или ещё почему, – нам про то, сколь не примеривай своё понимание к иному, не узнать никогда.

Сердечною мукой расплатившись за собственное любопытство, мне не удалось отсидеться в стороне и на этот раз. Можно сколь угодно долго говорить о том, что человек не вправе мешаться в ход судеб природы, но когда ты воочию, на расстоянии вытянутой руки, если в состоянии помочь… у кого не дрогнет душа?

Испуг малой птицы всё ещё сотрясал дерево, когда я лицемерно кричал вдогонку рассерженному ужу:

– Уходи! Беги-ка ты прочь! Делай, что хочешь, но только, прошу, не у меня на глазах…

«Не у меня на глазах», – вот оно наше, чисто по-человечески. Спокойнее так. Отстраняясь, открещиваясь от чужих бед, мы не уменьшаем их, но лишь скрадываем у собственной совести. И как-то это всё… Нехорошо?

Поверка

Карабкаясь по калинову листу, как по мОсту, коричневый в белую веснушку, мраморный бронзовик⁴⁴ отчаянно спотыкался.

– Ой! Да какой же ты красивый! – Восхитился я и предложил, – Тебе помочь взобраться?!

Жук подозрительно бойко подтянул к себе соскальзывающую перед тем ножку и, блеснув марказитовым глазом в мою сторону, поинтересовался:

– Ты это серьёзно?

– О чём?

– То, что ты сказал перед тем, – в самом деле? И намеревался помочь?

– Ну… да, конечно!.. – Радостно ответствовал я

И взлетел жук, не чая ничего боле, а, обернувшись дважды вокруг моей головы, замер ненадолго, чтобы убедиться, честен ли взор, да взмыл к небу, дабы раструбить про то свету, всему.

Мог

Уж, явившийся в сновидении – признак того,

что козни недругов пустяшны и отныне вас не уязвят.

Сонник

Я любовался тем, как пил, задрав к небу аккуратный хвостик, дубонос. Не отрываясь ни на вздох, томительно долго, с наслаждением, видимым самим отражением воды и облаками, оттирающими в ней и без того белоснежные бока. Глядя на дубоноса, можно было подумать, будто бы он решил покончить с ощущением жажды разом. И с тем, которое испытал в прошлом, и любым, что настигнет в будущем, о котором он не задумывался, ибо не подозревал об его существовании.

Ну, что оно, в самом деле, такое, это завтра? Как уловить его, несбывшееся ещё, если призрачно и то, что уже произошло, а нынешнее, едва указав на себя, тут же предательски отступает в небытие, словно торопится не сказаться. Быть может, обосновавшись в некоем безвременье, мы потому и не успеваем насладиться тем, что теперь, мечтая взамен про то, о чём позабудем или сожалеем о том, чего уж не вернуть. Но, положа руку на сердце, что ещё бьётся, и положась на светлый покуда разум, – ответьте себе честно, умеем ли мы хотя что вернуть, даже если захотим.

Вот именно в таком настроении я отыскал самый большой валун, отделявший берег от моря, дабы присесть и, не рассуждая ни о чём, бездумно щуриться на закат. Солнце степенно и настойчиво выжигало скопившуюся за день у сердца грусть, так что, спустя некоторое время, готовый к новым впечатлениям, я начал поглядывать по сторонам, несмотря на белое пятно, что приладило к моему взору светило. Впрочем, оно рассеялось вскоре, и оказалось, что подле, нисколько не тревожась соседством, расположился уж. Он лежал, по-лебединому склонив голову и следил за тем, как размокает понемногу солнечный диск у горизонта.

Будь я хотя немного умнее, того, что случилось мгновение спустя, никогда бы не произошло. Я нагнулся, и неожиданно для нас обоих, ухватил ужа за хвост. Судя во всему, змей обладал недюжинными знаниями в морском деле, так как, удивлённо оглядываясь, он приподнялся наполовину своей длины и, свернувшись в стопорный морской узел, покачал головой. Всё так же не упуская моих глаз из виду, он переменил положение, свернувшись восьмёркой, беседочный узел сменил на брамшкотовый… и неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы я, посовестившись, не отпустил его, наконец, осторожно в воду.

Уж проплыл недалеко под поверхностью воды, и вернулся к моим ногам.

Солнце беззвучно выжигало призрачный край земли, а я сгорал со стыда у него на виду. Уж доверился мне с первого мгновения, расценив сердечную тоску признаком хорошего в человеке, и по всё время, что находился рядом, был деликатен и молчалив⁴⁵, а я…

Наклонившись к ужу, я провёл пальцем по его голове. Раз, другой, третий… Было очевидно, что, коли б он мог, то прикрыл бы глаза, как котёнок, но, вместо того, змей начал таять у меня под рукой, пока вовсе не исчез.

И я проснулся. С чувством радости и досады, от того, что не обидел никого напрасно, но всё-таки, – мог… мог… мог…

Уж, явившийся в сновидении – признак того, что козни недругов пустяшны и отныне вас не уязвят.

Будущее

Виноградная лоза, ухватив солнечный луч щёпотью, раскрасила серую, неназванную никем птичку, и та упорхнула малиновкой. Окончательно разбуженное ею солнце, задираясь беззлобно, обмакнув кисточку в красное коснулась дятла, и от щедрот набросило на шейку ласточки нежный фиолет колье. Расчихавшись после дождя, небо не успело прикрыть рот кружевным платочком тучки, и обрызгало лазоревку, по паре капель попало дубоносу, сойке, и немало ещё кому! Чёрного от томного тёмного облачка досталось ласточке и трясогузке, крошки шелухи коричной коры сосны – воробью, соловью, ну и щеглу немножко… Столь красок повсюду! Говорят, что только три, а три глаза хотя мало, хотя долго, – не сочтёшь их все. Из цветов, как из нот, соткана мелодия мира, и пусть нотоносец окажется холоден или горяч, каждый раз она сбудется иной, – ещё более пряной, чудесной более, чем была.

Не умея пропеть задуманное, некрасиво ругаясь⁴⁶ в сторону мужа, дубоносиха корила его за праздность⁴⁷, упрекала в лени, но всё не по делу, чаще из-за привычки вздорного характера, чем за проступок. И ведь не скажи ничего ей в ответ, – жизнь соединила их навечно. От самого сватовства до осенних пиров подле чаш черешков тополей, полных сладкого сока тли, – всё вместе: и размеренный покой на берегу жизни, и сутолока понавдоль.

А уж как хороша дубоносиха была в девицах! Как тиха и скромна! Бывало, раскрыв перед подругой перья, как душу, шагал к ней дубонос, не тая чувства, смиренно ожидая решения участи своей. Никто да некто не неволили её, не отговаривали подружки, сама пошла за дубоноса, а как соединили поцелуем брачный союз, тут уж и показала дурной свой характер. А назад-то дороги нет… Однолюб дубонос, вот теперь, хочешь – не хочешь, терпи.

Пролетая над ровной прямой дорогой, подражая ей, ястреб держит спинку, поворачивая над тропинкой, коли вздумывается той поворотить, и он долго, пристально петляет после.

Связано друг с дружкой всё округ: шаг и путь, будущее и то, что ты некогда помыслил об нём, но давным-давно позабыл.

Из прошлой жизни…

– Взвесьте мне, пожалуйста,

полкило песку⁴⁸.

Из прошлой жизни

Запахи… Это не просто брызги ветра, вырвавшиеся из тесноты и давки, но клавиши и струны, что, заигрывая с памятью, тревожат, терзают её нещадно. И после уж нельзя дышать в одинаковой мере ровно подле театрального подъезда, у колодца, на аллее, либо глядя в наполненные болью глазницы луны…

Усердие, с которым жизнь лишает нас покоя, можно было бы подвергнуть сомнению, если бы не достоинство, с коим случается то, что будит в нас занятое душой пространство. В такие редкие минуты время отступает назад, оставляя перед собой место для раздумий и слёз, без которых не обходится ничего, стоящего их.

Так не пройти спокойно никогда мимо выпачканных дождём окон, что приподнявшись на цыпочки подвалов, пытаются разглядеть поверх обложенного кирпичом приямка, что делается там, на уровне шарканья многих туфель об асфальт. Покрытый гусиной кожей гранитных крошек, он потеет до драгоценных сколов слюды и красив, покуда не укроют его сшитым из лоскутов листьев одеялом или не засахарится коркой снега и льда.

Тёплый тяжёлый аромат кошек, благоразумно отступающих от незакрытых сеткой деревянных рам, врываясь в надземный мир, скоро вытесняют ставшие привычными взрослые дымы. Но позже, вдруг, в разгар трапезы или беседы, он возвращается запросто, по-свойски, и гонит туда, где ты совсем ещё малыш, сидишь на корточках у незапертую дворником по забывчивости двери, ведущей в подвал и зовёшь кота:

– Кыс-кыс-кыс… Кс-кс! Кис! Ва-ась! Ва-ся! Ну, куда же ты подевался! Ау!

Это только теперь я понимаю, отчего соседки в потных платках, откинувшись на удобной скамье, глядели на меня с жалостью. Они-то видели дворника с застывшим полосатым тельцем в руках. И ведь смолчали, трынды⁴⁹, не обмолвилась ни одна про то, что знала. Заприметив рабочих в противогазах и плотных, не пропускающих воздух комбинезонах, что приезжали опрыскать бомбоубежище под домом, дабы усмирить, образумить хотя отчасти навязчивых насекомых, кот забился в дальний угол. Но шестиногим⁵⁰ – хоть бы хны, а кота уж не вернуть.

Как заведённый, я всё выходил из подъезда по утрам, и пытаясь выманить кота на вкусный кусочек, припрятанный во время завтрака, кричал в застеклённые паутиной оконца:

– Кыс-кыс-кыс…

Звуки вязли в жаркой перине подвала, но я звал мохнатого приятеля до тех пор, пока бабушка, сжалившись, не окликала меня через форточку протяжно:

– До-мой!

Тем летом, нарочито ласковы были даже соседки. Окутанные вкусным сытным облаком жареных подсолнухов, они подзывали к себе и, оторвав от газеты кривой лоскут, скручивали фунтик, куда каждая насыпала по горсти, мне «в угоду⁵¹».

Заходя в подъезд, я каждый раз слышал, как старушки шепчутся за спиной:

– Тихоновна, ты проверила день, от какого числа газета?

– Будьте покойны, Ольга Васильевна, вчерашняя, – Уверяла соседку та, ибо свежая газета обыкновенно перечитывалась и перетолковывалась на разные лады до самого ужина.

Женщины были погодки, но та, что младше, не умела назвать приятельницу «на ты», несмотря на то что прожили они бок о бок без малого тридцать лет.

***

Фунтик… Круглый клин, ловко обёрнутый вокруг ладони кусок бумаги в форме сахарной головы, примятый на конце, чтобы не просыпалось. Чего только не носили в них, – и муку, и сливочное масло, и творог, и.… да любое, за чем пришёл!

Помнится, в детстве магазины представлялись набитыми разностями, словно лавка старьёвщика, вне зависимости от того, чем разило из кладовой, – нафталином или сухофруктами, но луковая шелуха пахнет овощным магазином из детства по сию пору.

Коричнево-белый орнамент его кафельного пола, покрытый землёй, что отколупывалась от овощей, был замаран, но прибран. Влажные швы промеж плитками не успевали просохнуть от постоянного мытья. Трёхлитровые стеклянные баллоны, доверху наполненные красными мячиками помидоров, подпирали стены, бочки квашеной капусты и солёных огурцов взывали о картошке, которая сама высыпалась в подставленную авоську по гулкому жёлобу с ковшом, вделанным в прилавок, и больше походил на игрушечный экскаватор, чем на что-либо ещё. Ущербные пирамиды заморских фиников, бок о бок с привычными разносолами, выглядели чужими, а продавец, так казалось, чересчур груб с картошкой, если позволяет той громыхать, как бывает, барабанит по крышам и подоконникам град. Как бы там ни было, но томатный сок продавец отпускал без лишних проволочек. Забирая с ладошки горячий гривенник, он кивал в сторону конусообразной колбы для соков, точь-в-точь фунтик, но только из стекла:

– Соль там.

Страшась сделать что-то не так, ты краснел и перекрывал краник, наполнив чуть больше половины стакана, но зоркий продавец неизменно кричал из-за прилавка:

– Лей больше, не жалей! – И широко улыбался золотыми зубами, отчего вспоминалась новогодняя ёлка, в особенности та ветка, на которой раскачивалась старая игрушка в виде самовара, и её никогда не разрешалось потрогать, из опасения, что разобью.

В рыбном магазине я всегда отирался подле мелкого кафельного пруда, и всякий раз норовил загородить собой прилавок с рядами переложенных льдом безголовых рыбин, дабы лишний раз не напоминать обитателям водоёма об их незавидной участи. Шайбы солёной рыбы с красиво нарисованной селёдкой на боку выглядели куда более безобидно, но, разложенные повсюду, как коробки с 16-миллиметровой плёнкой в будке киномеханика, не могли утаиться от рыбьих в никуда взоров. Ещё бОльший ужас овладевал на пороге мясной лавки. Приторный сальный запах перебивал все прочие, и я отпрашивался «обождать здесь», даже если небо метко плевалось каплями дождя.

Существовали тогда и пункт проката, и комиссионка, оставив о себе схожие ощущения нечистоты и невзгод. Однако там давали на время не только дюжины гранёных стаканов на тризну, но и хрустальные сервизы для свадебных пиров.

В детстве мы все любили играть во взрослые игры: воевать, строить дороги, простукивать лёгкие со спины⁵², учить друг друга письму да счёту, ну и, конечно, «в магазин». Впрочем, нам очень скоро надоедало взвешивать волчьи ягоды и песок, мы-то знали, что в настоящем магазине такого не продадут никогда.

Ненастье

Впечатления, снимая с окружающего мира слой за слоем, оттачивают его грани, что ранят вернее, чем отсекают лишнее. Оглядываясь на зеркальную их темноту, так часто не находишь общего с собой, – красивым, сильным, лёгким, безудержным и бесконечным, тем, знакомым от рождения, который живёт внутри.

Твой образ у любого свой, но делишься с каждым лишь тем, что он пестует, отыскивая в себе. Так проще, чем, привыкая к новому, чужому, давать ему место в душе. А как не хватит? Сложно осознать, что всему стоящему того, будет найден приют под её сенью.

Нас принимают по сродству, считают своими, но, спустя немногие мгновения, многие начинают ненавидеть, за то же самое, – сходство с собой. И это вместо, того, чтобы сберечь, усилить сияние многоголосием… Грустно. Рыба и та сбивается в ручей стаи, и устремляясь в её потоке, не так одинока под сенью мрака глубин.

Споро переключая стебель кубышки с оправленным в бутон янтарём цветка, рыбёшка будто торопится куда. Мечется в рамках кабины пруда, соблюдая все правила движения. Да и куда ей из воды-то? Выше береговой линии не прыгнуть, а и сделаешь то, будешь сам не рад.

Клубами зелёного дыма выкипает листва. Ветер студит, мешая самосветному обжечь её, оно ж и греет, дабы не иззябла. Всякий в своей работе хозяин, покуда не явится некто со стороны, да не сведёт на нет усердия первых и вторых, пристрастный к покуда неведомому ими.

Ненастье прибито ко дню серебряными гвоздиками облысевших одуванчиков. Так скобы данных свыше наставлений удерживают ветшающие шпалы бытия, и свистят, скрипят вагоны нашей жизни, прокатываясь по ней первый, как в последний раз…