Читать книгу: «Приключения Синих Космонавтиков. История одного запоя»

Шрифт:

Дизайнер обложки Татьяна Михайловна Раецкая

ISBN 978-5-4485-7785-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Сразу признаюсь, ребята: к настоящей космонавтике, как к науке, или как к полевой работе на станции «Мир», например, я не имею абсолютно никакого отношения. Здесь эта тема проходит аллегорически, по причине, о которой я расскажу вам чуть ниже.

Однако я всерьез надеюсь, что второе название моей истории привлечет и заинтересует именно тех, для кого слово «запой» звучит не просто знакомо – но знакомо до боли и слез, и книга станет так или иначе близка каждому, кто хоть раз попадал под синие жернова одной из самых страшных и убийственных мельниц этого мира.

Я должен был сдохнуть примерно восемнадцать раз, из них семнадцать раз я мог сдохнуть безобразно и нелепо. Не получилось – я выжил. Наверное, это было нужно для того, чтобы я решился об этом написать. И я это сделал, ведь я понимал, что никто из тех, кого я знал, с кем вместе корчился и извивался под безжалостными синими колесами, уже не сможет подать свой голос. Они уже в мире ином, их больше нет на Земле, даже их тел – Космос забрал их навсегда. Остался только я. И эта книга, которую я писал не забавы ради. Я стал другим, я эволюционировал, и на своем новом витке развития я обнаружил подходящий момент и место, чтобы сбросить отработанную ступень своего опыта в надежде на то, что в таком, пересказанном виде, этот опыт поможет кому-либо сохранить хотя бы толику драгоценного здравомыслия.

Предупреждение: ненормативная лексика!

Я очнулся ранним утром в начале прошлого лета на самом пике белых, однако, как часто бывает у нас – не таких уж светлых петербургских ночей, и поначалу я даже в мыслях не держал что-либо предпринимать, моргать, дышать, шевелиться в полумраке не пойми-пока-чего, менять – не приведи Господи, позу или покидать свой диван, на котором я возлежал в одном надетом на левую ногу ботинке да еще перемотанный крест-накрест с груди на живот жгутом старого каячного кипера, но… я сразу сделал вот что: я протянул руку, тяжелую, будто из сырого дерева, и нащупал на подоконнике огрызок цветного карандаша: мне надо было немедленно записать Сообщение огромной важности! Сделать это срочно и во что бы то ни стало, невзирая на подкрадывающихся рептилий, на недремлющих химер, на подступающее удушье – пока в памяти оставались хоть какие-то фрагменты нового Послания миру: ценнейшая информация, последнее предупреждение. человечеству, уникальные кадры, заснятые на самом излете моего вещего сна, да, они все у меня теперь – вещие, зловещие, и с каждыми сутками все больше и больше похожие на реальность, хоть и запредельно фантасмагорическую.

Ясно было, конечно, с самого начала, что это было чистой воды наваждением, кстати, как и сама эта чистая вода, здесь я – немножко про другое навождение – про тот вожделенный глоточек, капельку, на которую я уже сутки косился, облизывался и скрипел зубами: а вдруг, коли сказочно повезет… ежели она заснет, зазевается: щелк! – ловко, по-паучьи выстрелить в нее своим сухим языком и – ам! – втянуть ее в обезвоженную глотку, эти остатки давным-давно потраченных корабельных НЗ.

Я часто замечал этот волшебный шарик парящим то тут, то там – поблескивающим в пятнах неверного утреннего света, хоронящимся в пыльных сумерках под потолком, поди вообще разгляди в узком пространстве кабины эту крошечную хрустальную планетку, которой я даже и название придумать не догадался…, и я все пытался ловить ее – рукой, петлей ленты, стаканом. Однажды я все же схватил ее – да не рассчитал силу, – думал – горсткой, а получилось кулаком, да так грубо и неосторожно, что хрупкий радужный огонек мигнул прощально и разлетелся на сотни молекул Н2О, микроскопических бисеринок, по отдельности не способных напоить даже моих полуживых тараканов – а у меня на Володи Ермака и тараканы были тоже.

Тараканы… Нет, я не об этом… Меня, как я уже упомянул, пробудило наваждение иного рода. Вероятно, мне такой сон приснился, и явился мне призрак Пушкина или Горького, или Сэлинджера какого-нибудь. Почему, собственно, нет? Иногда под утро с «бодуна» я такие фильмы смотрю – вы просто закачаетесь! Спилберг будет отдыхать, Камерон и Кубрик, и Бертон – этот уж точно… Однако, Пушкин – Пушкиным, а моих сил хватило ровно лишь на то, чтобы понять, что карандаш совсем не пишет – и слава Богу, потому что я пытался карябать на обложке моего замызганного паспорта, валявшегося там же, у окна, и что мне по-прежнему так хреново, что я даже не в состоянии придать своему телу сидячее положение. Я не пил водку уже, наверное, часов двадцать, твердо намереваясь выйти «на зубах», однако, на фоне привычной похмельной тоски мне вдруг послышался далекий зов, музыка ветра, вдохнувшая в меня слабое предчувствие грядущих перемен в сюжете моей агонической трагедии. В мутном, горьком, как разбавленный водой одеколон, пространстве внутри моего шлема проскочила тень Мельпомены, былой творческой тяги – импульсивной, как эрекция. Когда-то давно, в пору юности, все так и начиналось: эрекция вызывала вдохновение, а вдохновение – эрекцию – мучительную, неистребимую, с жаром в теле и шумом в ушах, так что приходилось вручную снимать напряжение, иногда по нескольку раз в день.

Кстати, раз уж я обратился к прошлому – я вернусь на минутку к началу: как я родился. Я родился в апреле за неделю до запуска первого человека на орбиту нашей планеты.

«Орбита», если еще помните – это было известное гадюшное кафе на Большом Петроградской Стороны, где мне однажды едва не оторвали ухо. Причем – в День Космонавтиков, через неделю и восемнадцать лет с того момента, как я появился на свет. До этого злополучного дня я еще не на шутку надеялся связать свою жизнь с полетами в другие миры. Я грезил Космосом и болел научной фантастикой, читал все, что мог найти в библиотеках, знал наизусть все фильмы по теме. Я часто представлял, что мое тело – это некий секретный звездолет, и когда я шел по улице – я, в действительности, барражировал в просторах Вселенной и сам себе из центра управления отдавал различные команды. Прохожие – все были астероидами или вражескими кораблями, и мне нужно было с ними разминуться, предотвратить столкновение с каждым, кто двигался навстречу.

Но это – в детстве, в юности. Когда я подрос, и суетные земные дела безжалостно утянули меня прочь от космических сюжетов, мечта моя вдруг потихоньку стала сбываться, правда, несколько иным образом, и в свое последнее большое путешествие на синем корабле я отправился уже серьезно подготовленным, полностью экипированным высококвалифицированным алконавтом.

Значительная часть моего бестолкового пребывания здесь, на Земле, была позади, и опыта борьбы со своим пристрастием я имел несравнимо больше, чем у кого-либо из всех моих прежних друзей и собутыльников. И вместе с тем на этот раз все протекало куда хуже и тяжелее, глубже, безобразнее и даже как будто против правил. Что я имею в виду? Сорваться в штопор в студенческие годы или, например, чуть позже, когда мы – по крайней мере, многие из нас, еще не начали нормально зарабатывать, всегда мешала примитивная нехватка денег. Побузив день-два и собрав пустые бутылки, мы шли к ларькам отпиваться разливным пивом и затем неизменно возвращались к своим обязанностям – учебным или трудовым.…

А зато сейчас запой можно спланировать, как отпуск. Со всеми детальными расчетами затрат, включая стоимость финальной капельницы. Новые правила теперь так и звучат: погулял – в клинику. Скатился с горочки – наверх саночки. Как-то раз я даже брал кредит в банке под расписанный заранее загул! Но теперь, пытаясь разобраться, что же именно пошло не так, почему мои саночки поехали не туда, как их вынесло на «черный» склон, я впервые задумался о том, кто же на самом деле дергает за нитки, пришитые к моей отчаянной заднице: тот, кто пришивал или тот, кто все время пытается их оторвать, отрезать, отгрызть – то есть, я сам?

Вопрос этот, насколько я помню, в разной форме вставал передо мной каждый раз, когда я размышлял о свободе своей воли и прочих философских вещах, возвращаясь оттуда, где нет никаких ниток, а только мириады холодных звезд и головокружительная невесомость. В том ли мое предназначение, чтобы вновь и вновь мчаться в синее безмолвие – с криво разинутым ртом, вверх тормашками, в одном ботинке, в обоссанных штанах, может ли человек, рожденный для космических полетов, быть счастливым, имея семью, работая флористом или школьным учителем и культурно выпивая по праздникам дома у включенного телевизора? Теперь я думаю, что моя борьба была напрасна, и мои сожаления были излишни, и в большинстве случаев, в условиях изолированности моей безумной воли от меня не зависело ровным счетом ни шиша. Хотя и возникало ощущение, что я сам управляю своей жизнью и могу повернуть, когда и куда хочу. К месту на ум приходит одна старая история, в которой я опоздал на поезд, и меня подобрал другой, когда мой случайный попутчик на переезде под Киришами вышел на пути и «проголосовал» поллитровкой. У него в сумке тогда нашли еще три таких же, и до Ленинграда я доехал живым только потому, что их было не пять или восемь. О, мне дали «порулить» и погудеть, сколько душа просила! Временами мне чудится, что я – все еще там – в той кабине, мчусь, распугивая людей и животных трубой иерихонской, молодой, шальной, восторженный… сумасшедший.

Еще что хочу отметить: первый стаканчик после перерыва – пресловутая «первая рюмка» – в нем всегда есть что-то ковбойское! Да, у меня на корабле в помине нет никакой рюмки, а есть небольшой стаканчик. И начинаю я чаще не с водки, а с виски – наверное, таким же дрянным, как на том же Диком Западе. Хорош был бы револьвер, брошенный тут же, на столе, и серая от пыли шляпа wool felt. Но… эйфория и душевное возбуждение не длятся долго. Менее, чем через час все оборачивается серьезным делом. Как точно подмечал Довлатов, появляется цель, и все остальное становится лишним.

А к самому концу дня, если не повезет полностью слететь с чертовых катушек, приходит и наваливается такая тоска и такая жалость к самому себе, и такая беспомощность, что с этого момента мое состояние все больше напоминает тотальную капитуляцию организма перед инфекцией, вирусом гриппа: вжух! – и ты в постели, в соплях и в лихорадке. Пусть говорят, что пьянство – это заболевание воли, порок ленивых, распущенных, самовлюбленных эгоистов. Все, конечно, так и есть. Только вирус тоже не разит кого попало, а выбирает людишек проблемных, ослабленных, плохо подготовленных к сопротивлению. Вроде меня.

Что же произошло на этот раз? Что явилось толчком, спихнувшим меня на орбиту, а потом дальше, и дальше в еще не исследованные отроги Вселенной? Известная жадина «Глобал Фармасьютикалс», которая неожиданно щедро выплатила кучу денег за серию рекламных статей, набитых мною в самый дедлайн двумя пальцами на полумертвом лэптопе в туалете, в перерывах между приступами жестокого пост-абстинентного блева. Клавиши «х», «ж», «э», «ю» и «ъ», а еще и «Enter» я залил чем-то липким, и они не работали. Это бы и ничего, ерунда, но еще западала «с»…

Халявные деньги упали частью на мой личный счет в банке, другую половину я получил на руки, это меня и погубило…. Оказались бы они все сразу в одном месте, возможно, не захотелось бы тратить так быстро и бездумно. Что-то следовало бы отправить жене, заплатить по счетам за квартиру… Но это было еще не все. На карточку с почти годовым опозданием мешком свалился гонорар за перевод «Слепого банкира». А теперь – попробуй не запей! И ведь я прекрасно понимал, что мне противопоказано даже думать о больших межгалактических путешествиях!

Логичнее было бы просто отложить, сколько необходимо, и надраться, купить водки и еды и надраться один раз как следует. Но я приобрел бутылку «элитного» коньяка за пять тысяч – вот и билет на синий «Шаттл»!

Еще одна байка из времен, когда я еще мог – но уже с заметной натяжкой, походить на нормального бюргера (жена, ребенок, машина): жил у нас сосед – Александр, который почти каждый месяц приходил занимать небольшую сумму, рублей пятьдесят. Фактически, это была дань, а мне было стыдно отказывать – ну, действительно, что такое полтинник в месяц? Человек же просит, вежливо. А то, что врет при этом – так это ерунда. Он же – чистое дитя! Спрячется и бухает потихоньку, добрый, безвредный, ангел во плоти, только без крыльев. Вот и внутри меня как будто сидит такое существо, маленький космонавтик, и я слышу его трогательный голосок: дяденька командир, миленький, давай полетаем, давай накатим чего-нибудь вкусненького? Ну, пожалуйста! Ведь на этот-то раз – ну точно все будет четко, гладенько, культурненько!

Верил ли я этому голосу? Смешно, конечно, нет. Нелепо думать, наступая на грабли в пятисотый раз, что ручка сделана из поролона. Но – я быстро сдавался, я «таял» от умиления – и тогда в моей голове собирался короткий совет… скажем, некоторых ее обитателей – для принятия окончательного решения: пить или не пить, а если пить – а пить однозначно! – то – как срочно и на что. Совет расходился, космонавтик радовался, и в моей душе на время воцарялась знакомая туповато-серьезная целеустремленность, и мир вокруг наполнялся мелодиями космической романтики…

В то далекое июньское утро я так же мог услышать знакомое: «дяденька!..», я, признаться, даже и хотел это услышать, чтобы слабое течение моей никчемной жизни хоть как-то стронуло и повлекло куда-нибудь мое безвольное тело, но – возможности мои явно приблизились к последнему пределу, да и сам мой маленький друг, вероятно, уже налетался до полной тошноты. И я придумал повторять, как мантру: я больше не пью! Господи! Я. Больше. Не пью! Все, все, теперь точно и бесповоротно – если выкарабкаюсь – брошу навеки! И пусть эти фразы переводились в чувства с прямо противоположным смыслом, пусть эти слова я прежде произносил сотни раз – это было неважно. Важно было выиграть время. Точнее – обыграть. Никак нельзя было допустить его полной остановки!

Совсем недавно, в беседе с «нормальными», не пьющими людьми я столкнулся с такой задачей: какими средствами, примерами, образами можно описать абстинентный синдром запойного алкоголика – не тривиальный бодунчик, добреньким домашним доктором приходящий после разовых «посиделок» с друзьями – состояние легкое, дурашливое, быстро излечиваемое огуречным рассолом или крепким чаем, а то умопомрачительное балансирование между жизнью и смертью, зависание над пропастью дантовского ада, которое испытывает тело и мозг, отравленные многодневным употреблением спиртного, вводимого в организм без еды, вместо еды. Глубину нравственных мучений – вину перед близкими, страх перед увольнением, стыд перед теми, кто был свидетелем твоих диких, непростительных выходок, сожаление о потраченном, проданном за бесценок – надо умножить на десять. Физическое недомогание – лихорадку, озноб, головную боль, сердечные кульбиты, асфиксию, обезвоживание и тошноту – как при температуре за сорок – умножить на двадцать. И все это растянуть во времени: секунда – за минуту, минута – за час.

И на этот раз все было почти так же – за исключением того, что все было гораздо хуже, страшнее, больнее, тоскливее, безумнее. Но – благодаря ли хорошей погоде за иллюминатором или многозначительным послевкусием дивного сна, мне мерещилось, будто где-то там, в заоблачной канцелярии, некой благой долготерпимой персоной на мое имя подписан еще один милосердный циркуляр, и я получил шанс, надежду, и нужно было хотя бы встать и хоть куда-нибудь пойти…

Подворачивался старый проверенный способ, как облегчить страдания и пережить невыносимую пытку минутами, навечно застывшими мезозойскими мухами в рыжем янтаре летнего солнца – способ технически несложный, но при этом болезненно радикальный: так называемая «тупая нарезка». То есть, надо тупо выходить из корабля прямо на улицу и тупо нарезать куда попало, кругами, часами, до полного, тупого изнеможения. Так, вроде, начинает понемногу, тупо отпускать…

Сначала нужно подготовиться, отключить себя от систем бортового жизнеобеспечения, найти и одеть что-то земное, то, что было частично снято перед полетом. Может, еще сходить в туалет. Почки действуют плохо, не совсем понятно, хочется или нет. Тошнит с хрипом, с воплями. Голова кружится так, будто не помнит, где раньше было место соединения с шеей. Все тело трепещет, пронизанное нехорошей дрожью и ознобом – тело жестоко отравлено, на сердце – панический страх. Уже кажется совершенно абсурдным недавний порыв записать что-то при помощи карандаша, хотя, если откровенно – что касается, например, мемуаров, это была моя давняя идея fixe.

Однажды в погоне за музой я отправился на чужую дачу, в пустую холодную избу с мышами на окраине псковской деревни Малые Ляды. То был октябрь какого-то года, чудесная, «болдинская», то есть, на самом деле, лядская такая осень, с проливными дождями и грязью по колено. На второй день я с замиранием сердца, как в бездонную яму сорвался в смертельное пике.

Мне говорили потом, что, на самом деле, был уже такой рассказ у другого писателя – о том, что один писатель (скорее всего, сам автор) приезжает в глухомань сочинять роман и – тыдыщ! Все туда же – в кроличью нору, в синюю червоточину! Я про это не читал, зато, получается, повторил его сюжет своей собственной историей. Историей не вполне книжной: я только пил сутками, не мог есть и топить печь, испытал встречу с «белкой», унижался-побирался по соседям, сдался родственникам, закончил мытарства в больнице.

Справедливости ради замечу, что кое-какие достижения при всем при этом у меня таки имелись. Пытаясь зарабатывать литературными «халтурками», статьями и переводами, я еще сумел издать два сборника рассказов, хотя не особо продаваемых. Что же касается более серьезных вещей… исторические события никогда не цепляли моего интереса, все эти пыльные музейные, антикварные экспонаты и якобы факты – особенно до золотого 19-го века, мне были полностью до фонаря, а иногда – так и вовсе неприятны: читаешь – и будто гуляешь по кладбищу. Современную жизнь я находил чуждой, почти враждебной, она раздражала и пугала меня своей шумной суетой, жестокой, бескомпромиссной, бессмысленной дарвинистской соревновательностью. Теперь я понимаю: исследовать прошлое мне не позволяла лень (в архивах копаться?) и отвращение ко всему мертвому, а настоящего я просто боялся страхом вечно виноватого пьяницы-изгоя. Потому и лез в фантастику – там куда ни глянь везде про будущее…

Сейчас уже я не возьмусь определить степень той пытки, той глубины отчаяния и обреченности, навалившихся на меня в тот июньский день. Так устроена память – она вырезает «плохие» кадры и склеивает фильм согласно собственной режиссерской версии. Этот неутомимый подспудный монтаж делает прошлую жизнь – даже самую гадкую, одним большим развеселым свадебным видеороликом.

А ведь тогда, сказать по правде, мне было очень, очень, мягко выражаясь, нехорошо. Никогда прежде я не проводил на орбитальной станции столько времени один-на-один со звездами и космическими голосами в моей голове – больше двух месяцев, покидая корабль лишь иногда по ночам, чтобы пополнять свои запасы, почти что тайно, всегда в одно и то же время, в одно и то же место (благо, не более 30 метров), на длину страховочного троса – но я все-таки сумел выпрямиться, встать, найти и влезть ногой во второй ботинок, отыскать ключ и повернуть его в замке. Увы, тогда я даже и не подозревал, что спустя четверть часа меня, как сухой листик, подхватит и унесет с собой вихрь нелепых, опасных, трагических событий.

Возвращения из синих командировок назад в любую из версий условно реального мира – всегда шокируют. Я помню один фильм, где герои так убедительно корчились в муках, проходя через какие-то пространственно-временные континуумы – вот, наверное, те же самые ощущения! Испытания на прочность начинаются уже с карантинного тамбура, с потоком зловонного сквозняка, врывающимся извне навстречу.

А снаружи – все так, как будто прошел не месяц, а года четыре.

Люди на улице – совершенно незнакомое племя. Они – другие, чужие, они в своем мире, где мне еще предстоит найти свое место, найти – или вернуться назад, но не на Землю, горячо любимую планету моего детства, ее я потерял безвозвратно, а обратно в свой постылый звездолет с тараканами.

Взгляды коренных обитателей нового мира выражают безучастность и брезгливое превосходство. Некоторые – поглядывают искоса, хитровато, словно знают обо мне все – кто я такой, откуда, что я делал, и что я пропустил.

Иные прут в меня тараном, склонив лбы, как будто они не видят меня, как будто я – невидимка. Мне приходится обходить их по газонам, по дворам.

Я весь дрожу, несмотря на то, что жжет солнце, слепя глаза. Я бы наверняка потел, как в бане, если бы не высушился так от отсутствия влаги в теле.

Каждый шаг дается с трудом, ноги подкашиваются и заплетаются. Болит грудь от бесплодной рвоты и непрекращающейся изжоги. Но я знаю – надо двигаться вопреки всему, и желательно почаще менять направление.

Так я описал первый круг, ноги привели меня обратно к дому, к кораблю. Нет, теперь надо заставить их унести меня дальше. Туда, к верфям, на Лоцманскую, потом к речке Пряжке…

Я обращался к Господу. Не молился – причитал. «Господи, что же это? Господи, за что?» «Господи, я сдохну сейчас!» Сдохнуть не получалось, Господь не отвечал, и я плыл дальше, опустив голову, сцепив трясущиеся пальцы – как будто весь под водой, отталкиваясь от дна – мостовой, но не всегда его чувствуя. «О, беда-то какая, Господи…»

Еще беда – молоденькие девушки. Особенно в такую жару – полуодетые, расслабленные. Прекрасные, грациозные, недоступные. Попалась даже рыженькая, в миниатюрных джинсовых шортиках – но далековато и со спины…. Эх… уныние и зависть вызывают во мне, в презренном пьянчуге, хорошенькие женщины и дорогие авто, принадлежащие тем, кто менее достоин ими обладать… А, впрочем, какие уж тут автомобили…

Автомобили будили во мне и другие чувства. Звуки, которые они издавали, буквально распиливали мою голову пополам. Слишком громко, чересчур много. Они рычали и дымили, агрессивно лезли на пешеходную зону. Вот огромный черный «Хаммер», обвешанный гирляндами паровозных прожекторов, как танк – уверенно и нагло перевалил через поребрик прямо передо мной и, едва на меня не наехав, затормозил – резко, будто на столб налетел, и вдруг выпустил в меня такой оглушительный рев – через рупор, явно переставленный с пожарной машины, – что я едва жив шарахнулся на спину в паническом ужасе! Кто-то меня поддержал в моем падении – какой-то дедок, на которого я не успел даже толком отвлечься, как меня грубо дернули и развернули в обратную сторону.

Надо мной нависал довольно крупный мужик брутального вида со свирепым выражением на толстой, хорошо раскормленной морде.

– Слышь, ты, землемер хренов! Ты видишь, люди паркуются? Хули ты в мой буфер вбычился? Стой ровно, бля!

Это был запредельный, окончательный коллапс. Мой разум драпанул от меня с такой отчаянной прытью, что едва не выдернул вон мою трусоватую душонку! За ним прыгнуло, легко разорвав перикард, мое измученное сердце, а вслед бурливо заторопились органы из брюшной полости…

Такое невероятное потрясение вызвал во мне даже не сам злобный бандит, жестоко вцепившийся в мое тряпичное горло, но леденящая душу мысль – о том, что недавний прыжок назад через синий портал перенес меня в какой-то совсем неправильный параллельный мир.

– Чё, приссал? – злодей неожиданно отпустил мою футболку и широко улыбнулся. – А как меня развести хотел у Ленки Рыжковой, кавторангом прикинулся – забыл?

Я охнул и задохнулся – так, словно меня продолжали душить и теперь уже задушили до конца. Все поплыло и защипало у меня в глазах, подогнулись колени. Мужик схватил меня – на этот раз куда бережнее, оторвал от земли и прижал к себе, как ребенка. В этот момент я еще больше засомневался в том, что происходящему можно доверять хотя бы из элементарного уважения к святой непогрешимости математической модели Вселенной.

Это был Леха, тот самый Леха Семенов (имя реальное!), хулиган, изобретатель, пироман, музыкант, замечательный человек из моей юности-молодости, который помнился мне совсем другим – стройным, подвижным красавцем, сильным, широкоплечим, да, но уж не таким громадным, как этот вышибала со свернутым носом и широкой золотой цепью на жирной шее. Вот только глаза – все те же насмешливые васильковые, чуть навыкате, и голос.… Нет, даже не сам голос, который стал низким и хриплым, но те же типичные Лехины интонации!

Мой одноклассник и лучший друг Семенов Леха по кличке «Дипапл» в школе слыл одним из самых отчаянных разгильдяев. Его боялись и боготворили все наши ребята, и все искали с ним дружбы, но ближе всех к нему оказался я, хотя уже и не скажу, почему так сложилось. Мы учились в параллельных классах, но где-то на седьмом году нас вдруг как будто магнитом потянуло навстречу – и на школьных переменках мы бежали и обнимались – но не как геи (мы и слов таких не знали тогда), а, скорее, как братаны-гангстеры из фильмов Квентина Тарантино, которые мы смотрели двадцать лет спустя.

Я заканчивал десятилетку, Леха ушел в техникум, но мы по-прежнему оставались не разлей вода и виделись почти каждый день. А сколько приключений у нас было потом – в студенческие годы и позже!

Отдаляться друг от друга мы стали только в девяностые. Леха открывал кооперативы и гонял тачки из Европы, связался с опасными партнерами. В 92-м его подстрелили, и я носил ему в больничку апельсины и спирт «Рояль». А потом у меня образовался новый круг друзей по интересам: горы, байдарки и прочая романтика, я женился, работал в Москве и даже – с легкой руки своего первого тестя – за границей, в Швеции. Еще я лечился от запоев, разводился, писал книжки, садился на иглу, мутил мелкий бизнес, терял все, уходил в монастырь и опять женился.… Какое-то время Леха был на периферии моего внимания, я знал, что он жив, что он где-то есть, и иногда до меня долетали обрывки легенд о его подвигах… Я скучал по нему и местами даже очень сильно. Но у меня было много дел, уйма всевозможных забот и проблем. Как так вышло, что вдруг накрутились годы, и мы совсем забыли друг друга?

А сейчас передо мной в полуподвальчике местного бистро, куда мы сразу, не сговариваясь, ввалились после нашей неожиданной встречи, сидел, небрежно развалясь на детском стульчике, грузный пятидесятилетний, заметно лысеющий господин в хорошем светлом костюме и рубашке а-ля шоу бизнес с расшитым воротом, похожий уже больше – несмотря на цепь и перстни, и золотой зуб – не на бандюка, а на успешного столичного продюсера, охотника за юными дарованиями, богатенького дядюшку, пьяненького и доброго.

Не могу сказать, что я испытал большую радость от встречи со своим старым другом. Не сразу. Довольно долго меня не отпускал трясун, я как будто все никак не мог поверить в реальность произошедшего, паниковал и холодел при мысли о том, что Леха этот – вовсе-то не тот, не настоящий, и, выманив меня в свой мир, подстроив сцену с наездом, он втягивает меня в какую-то жуткую бесовскую игру – например, чтобы легко, шутя, безо всяких сделок и условий прикарманить мою растерзанную душу, едва цеплявшуюся за донельзя ослабевшее тело. А затем на смену страху пришел стыд, со стыдом – зависть, жалость к себе, раздражение и даже злость.

– Слушай, как я рад тебя видеть, – бормотал я, пряча глаза.

– Я-то тебя видел! – весело бил по колену Леха Дипапл.

– Где?!

– А по ящику тебя показывали – букера тебе вручали. Важный, блядь, такой!

– Да что ты! Какого «Букера»?.. («Ох, сейчас ведь помру!..) Объявляли, наверное, номинантов на бестселлер – и то – ничего я там не взял, да и народу там было нашего… толпища! («Точно помру…) Как ты меня разглядел? Да еще на таком канале, в девять утра… Ты прикалываешься? Леша… А ты чем занимаешься? Бизнесом?

Голос мой тоже дрожал и срывался на сип. Сидеть мне было нельзя, мне надо было нарезать! Встать, уйти? Но как же, это же, скорее всего, и вправду, он самый и есть – мой закадычный, мой единственный на все прошлые времена друг Семенов!

– Такой план, брателло…

Семенов взмахнул своей ручищей в воздухе, потом опустил ее в карман и вытащил телефон.

– Я делаю звонки и гашу все договоренности. Потом – грузим Гленфиддик, прыгаем в мой трактор и чешем к морю.

– В Ялту? – вырвалось у меня.

– До Ялты на краденом джипе не доедем.… С трупаком в багажнике. Да шучу я!

Леха звучно расхохотался – мне показалось даже, на соседних столиках что-то зазвенело.

– Ну че, два-ноль? Смотри: есть у нас в Репино домишко, живет в нем человек такой ништяковый, пьющий татарин. Море, сауна, бассейн, девчонки, все, как мы с тобой рисовали! Второй день на проводе висит, поляну держит.

У меня прыгнуло сердце, и обмякла улыбка.

– Слушай, Леш… я ведь сейчас… не пью. Совсем.

Семенов удивленно поднял брови.

– Да? А чего? Язва? Триппак? «Торпеда»? Подшился?

Я горько усмехнулся:

– Меня подшивать – ниток не хватит…

«Дяденька…»

Кто это сказал?

К нам подошла официантка. Новенькая, с пухлыми веснушчатыми щечками. Передник – как будто на всем голом, вместо юбочки. На груди пуговичка расстегнута… О, нет, еще и это!..

– Молодые люди, что заказываем?

– А я хотел накатить с тобой за встречу, – сказал мне Леха, – по такому-то случаю!

– Леша, ты пей! Пей, я с тобой так – мысленно.

– Ну, давай мне для начала рюмку водки! – распорядился Семенов. – Соленый огурец и борщ! Ты жрать будешь? Тоже нет?

– Есть закуска с огурцами «Пикантная», – сказала официантка. – Водку какую – «Путинка», «Финляндия»?

– Давай финскую, двести.

– А вам?

– Сок, – сказал я поспешно, чувствуя, как у меня потеет спина. – Яблочный. Нет, лучше воду, без газа.

– Ну, че за херня с тобой, старик? – наконец, поинтересовался Леха участливо, когда девушка отошла, приняв заказ. – Видуха у тебя, конечно… Я тебя, правда, порядочно не видел. Случилось-то что?

«Сейчас помру», – подумал я опять.

– Леха, у меня были запои. Я сегодня только вылез… я туда обратно не хочу… Я вообще думаю – еще один такой вояж – и мне крышка, я покойник. А может, и без того – крышка, прямо сегодня.

Я вытер салфеткой мокрый лоб.

– Запои. – повторил Семенов. – У меня, кстати, тоже были запои. Такое, братан, было…. Я как-то затащил домой ящиков шесть… хавчиком, правда, тоже изрядно затарился…. А! Все хуйня, дружище, хули теперь вспоминать. Если решил соскочить – молодец! Вообще молодец – если что-то решил и что-то делаешь. Хотя бы наклоны по утрам (это я уже про себя). Или, наоборот – решил не делать никаких долбаных наклонов! Решил – как отрезал! Вот так, по-пацански!