Стоять в ожидании прошлось недолго. Грохоча по каменной мостовой, подъехал ЗИЛ-5, груженный запчастями и мелким железом. Автомашину вела женщина средних лет. Она остановилась и разрешила сесть в кузов пятерым. Всего было семь человек. После просьбы всех пассажиров разрешила влезть и мне. Надо было иметь адское терпение, чтобы не кричать. На каждом ухабе автомашина подпрыгивала. Казалось, нога у меня обрывалась. В глазах от боли темнело. Я делал попытки стучать по крыше кабины, но стоящий рядом полный мужчина хватал мою руку и ласково говорил: «Потерпи, остановишь – высадит на дороге. А дальше что? Снова голосовать, да никто не посадит». Он был прав. Превозмогая боли, я терпел. Дорога в 25 километров показалась мне вечностью.

Из-за поворота старинного тракта появилась деревня – Щенниковский кордон. Этот же мужчина остановил автомашину, с его помощью я вылез из кузова. Несколько минут постоял на месте, провожая взглядом уходящий ЗИЛ и стоявшего в кузове у кабины доброго человека. Медленно пошел, опираясь на тросточку. До нашей деревни надо было идти еще 3 километра. Каждый шаг после тряски в автомашине причинял нестерпимую боль. Сжав зубы, я пошагал в проулок к мосту через речку Боковая. Стоял жаркий день. На небе ни облачка. Медленно преодолел сломанный мост. Дорога, как серая узкая лента, виднелась далеко впереди, выделяясь на нешироком поле, окаймленном со всех сторон еловым лесом.

Поле с начала войны не пахалось и почти сплошь было усеяно молодыми соснами и березами. Пройдя полкилометра, я лег на лужайку на опушке леса. Еле заметный ветерок тянул из леса приятную прохладу. Здесь моя Родина. С детства знакомы каждый кустик, каждая полевая неровность. Богат наш регион лесами. Они тянутся до самой тундры. В них вкрапливаются болота, редкие поля, реки и озера. На протяжении столетий, а может быть и тысячелетий идет неустанная борьба между лесом и человеком. Человек здесь беспощаден к лесу. Он с боем отнимает площади под посевы, сенокосы и пастбища. Выжигает, рубит, корчует, но и лес уступает свои площади с большим сопротивлением. Следует человеку забросить на 3-5 лет свой участок, как тут же его снова занимает лес. История умалчивает, когда появились первые люди в этом суровом и в то же время обильном крае, населенном большим количеством разнообразной дичи, с полноводными реками и озерами, с прекрасными бесконечными лесами и плодородными землями.

Лежать и мечтать мне долго не пришлось. Ко мне подошли женщины и сразу же окружили. Они хотели помочь мне дойти до моей деревни Заболотяна. Я поблагодарил их, резко, с быстротой почти здорового человека поднялся и снова медленно зашагал. Сзади услышал сдавленный бабий разговор и всхлипывания: «Кому он такой нужен. Отец и мать дождались себе на шею сынка. Что он будет делать». «Да что вы, бабы, – раздался чей-то звонкий голос. – Мой бы такой пришел, и слава богу. Все бы уладилось. Главное, у него руки и ноги свои, а там все поправится». Я понял, что бабы меня оплакивали, и было грустно, тяжело. Но когда раздался подбадривающий голос, я прибавил шагу и больше не чувствовал боли в ноге. Думал: «Ничего, еще буду работать, учиться. Принесу пользу не только отцу и матери, но и государству». Но одна скороговоркой говорила: «Вот явится сейчас на радость отцу и матери. Корми отец калеку. Ей богу, бабы, у него не своя нога, протез». После ее слов у меня в ушах зазвенело, как после контузии. Хотелось вернуться и ударить. Напрягая все силы, я прибавил шагу и больше ничего не слышал.

В голове роилась одна мысль: «Я – калека. Я – солдат-калека». Вспомнилось детство и песня о солдате-калеке, пришедшем с Маньчжурии. Мысли мои устремились в деревню. Я думал, приду домой, а там вместо отца с матерью встретит меня незнакомая женщина с кучей детей и так далее. Я впал в отчаяние: вряд ли специфическое ранение позволит мне работать физически, а специальности у меня почти нет. Окончил годичные курсы коммерческих ревизоров при управлении Омской железной дороги. Работал полгода билетным кассиром на станции Славгород и год там же ревизором. Документов и личного дела не сохранилось. Чтобы ехать туда, нужен пропуск, а его не дадут. Сделать запрос – ответят нескоро.

Меня догнала женщина с нашей деревни. По-деревенски ее звали Маня Михайловна. Она была больше похожа на цыганку. Окинув цыганским взглядом меня с ног до головы, обтерла потное лицо фартуком и, как сорока, затарахтела: «Слава богу, живой остался. Старики тебя давно ждут. Они живут хорошо. Дома быстро поправишься. Главное, что нога своя. Вот Иван Гришин пришел без ноги. Сейчас на инженера учится. Инженером можно работать и без обеих ног. Была бы голова». Я слушал ее рассеянно, невнимательно. Хотелось сказать: «Шла бы ты своей дорогой». Она докладывала с большими подробностями все деревенские новости, которые я хорошо знал из писем отца и матери.

Не доходя до деревни Пагали, где оставалось только три дома, надоевшая попутчица после длительной болтовни сказала: «Мне некогда» – и быстро от меня удалилась, скрылась за домом отживающей деревни.

Медленно, но с каждым шагом расстояние до дома сокращалось. Я вышел в поле. Вдали показалась хорошо знакомая небольшая возвышенность. Ее в деревне называли "дальний бугор". Почему именно дальний, если он располагался в километре от деревни? За этим бугром скрылась моя родная деревня, где я родился, учился и провел свое детство.

На бугре показалась белоголовая девочка с длинными тонкими косичками. Она бежала. Я подумал, что за ней кто-то гонится и хочет ее обидеть. Девочка быстро поравнялась со мной. Бросилась ко мне, обхватила длинными тонкими ручонками мою шею, губами прижалась к моей щеке. Она тихо щебетала приятным гортанным голосом: «Дядя! Бабы и деды дома нет, они ушли косить и убирать сено. Я дома была одна. Мне сказала Маня Михайловна, что домой идет дядя Илья». Я поднял ее высоко над головой, но тут же поставил на землю, от приступа боли в ноге затуманилось в глазах. «Спасибо, Катя, что встретила. Как ты выросла! Если бы встретилась в другом месте, я мог бы тебя не узнать». «Дядя Илья, – щебетала Катя, – я бы тебя узнала, если бы встретила даже в Москве». Детский, непринужденный, правдивый ответ и разговор, от которого я давно отвык, поднял мне подавленное настроение. Мне казалось, моя больная нога наполнялась силой и здоровьем. «Катя, ты была в Москве?» «Нет, дядя Илья». «Почему ты говоришь про Москву?» «Я буду хорошо учиться, слушаться папу и маму. Выросту большой и поеду учиться в Москву».

С веселым щебетанием Кати мы быстро поднялись на пологий бугор, и взору открылась знакомая пожарная вышка, стоявшая как бы на страже с краю деревни. Сзади разместились буквой "Т" почерневшие от времени дома деревни. Короткая ножка буквы протянулась вплотную к вышке и звала нас в свои объятия, ее называли "скородумовкой". Узкая полевая дорога вела почти прямо к деревне. По обе стороны дороги стеной стояла высокая рожь. Полные, тяжелые колосья поспевшей ржи гнулись к земле, опираясь на золотистые стебли соседей. Все ржаное поле шевелилось легким ветерком и колыхалось, словно вода в переполненном озере.

Я всю дорогу любовался не столько природой и хорошо видимой деревней, а Катей, ее светлыми волосами, длинными косичками, не по-детски внимательным взглядом. Война не только нас научила серьезности, но даже детей. «Катя, сколько тебе лет?» Она внимательно посмотрела на меня, мне показалось, что в ее детском уме пронеслась мысль: «Дядя Илья, ты большой, воевал долго, а не знаешь, сколько мне лет». «Немного, – помедлив, ответила. – Через месяц будет десять. Я уже окончила три класса, с первого сентября пойду в четвертый». Я не спускал своего взгляда с Кати, с той маленькой Кати, любимицы сестры. Девочка восторженно рассказывала о цветах, ягодах и дедовых пчелах, которые сильно кусаются. Я слушал или вернее старался слушать ее детский лепет, но мысли мои витали где-то далеко, то на фронте, то в госпитале. Обонянием чувствовал пахнущий могилой гипс.

Вот и родная деревня, наша изба. Под окном с раннего детства знакомый лужок. Двор и ступеньки, ведущие в сени и избу. Со скрипом отворилась дверь. В избе ничего не изменилось. На том же месте под божницей стоял покрытый старой клеенкой стол, перешедший в наследство еще от прадеда, на котором были еле заметны следы краски. Только при внимательном осмотре можно было выявить, что стол когда-то был окрашен в черный. Перегородки, отделяющие кухню и большую комнату от длинной прихожей, были окрашены желтой краской. Та же русская печь чуть ли не в середине избы. На божнице возле каждой иконы стояли толстые восковые свечи, отлитые руками отца и освещенные в церкви. Те же полати, служившие всей семье кроватью и спальней. То же одноствольное ружье висело на старом месте – на потолочной балке на двух вбитых гвоздях.

Появление в деревне солдата встревожило старых и малых. Первым пришел Николай Васин, демобилизованный по ранению еще в 1942 году. Его ранение считалось хорошим. На правой ноге была ампутирована половина ступни. Он старался хромать больше, чем полагалось, боялся снова уехать туда, откуда 90 процентов мужчин деревни не вернулись и не вернутся больше никогда. Николай крепко обнял меня, расцеловал и хрипло проговорил: «Со счастливым возвращением». Первый вопрос – где воевал, где ранен, лежал ли в госпитале и так далее. Не поспели мы еще объясниться в нескольких словах, как появилась его жена Лиза. Она задавала уже другие вопросы – вопросы жизни, которые мучили меня в последние дни пребывания в госпитале: «Чем думаете заняться? Что будете делать?» Что ей ответить, когда нога не сгибается во всех трех суставах. Мне казалось, что худшего нельзя и придумать для человека. Сидеть можно только на высоком стуле. Сесть на землю, на пол или на что-то низкое невозможно, стоять тоже. Нога отекала и болела. За какие грехи я наказан так сурово? В голове молнией проносились мысли. Николай говорил и задавал вопросы. Я его рассеянно слушал и отвечал.

В избу один за другим заходили дети, старухи и старики. Здоровались со мной, все поздравляли с возвращением. Пришли отец и мать. Мать поставила самовар. Отец куда-то исчез и снова появился. Улыбка не сходила с его лица. Он говорил: «Сегодня ты вернулся из госпиталя в родной дом. Этот день самый счастливый в нашей жизни. Не обращай внимания на свое увечье. Все наладится. Не спеши, придет время, будешь делать все физические работы. Отдыхай, выздоравливай».

Почти все население небольшой деревни собралось посмотреть на искалеченного солдата. Так на Руси издавна заведено. Женщины, вздыхая, говорили: «Хорошо, что жив остался. Все остальное в жизни придет в норму». Слышались всхлипывания и слезы: «А мой уже никогда не придет. Погиб под Москвой, Калинином, Курском, Смоленском, Ленинградом…» Где только не покоятся кости моих односельчан, друзей и товарищей. Многие пропали без вести. Жены и матери надеялись на лучшее.

Деревня небольшая, а воевало 55 человек: 53 мужчины и две девушки. На тридцать человек пришли извещения о гибели или пропаже без вести. В том числе и на меня было две бумаги. Одна в сентябре 1941 года из 311 дивизии: «Погиб при защите Родины». Вторая в июне 1942 года из штаба 2 ударной армии: «Без вести пропал». В деревне меня считали воскресшим из мертвых.

Мужиков в деревне осталось мало, включая стариков. Перед самой войной в мае 1941 года по ложному доносу односельчанина, болтуна и лодыря, было посажено шесть коренных деревенских работяг в возрасте от 55 до 62 лет. Все шестеро погибли, никто из них не вернулся в родную деревню. Все полевые работы проводили женщины и главным образом вручную. В колхозе был один бык. Его впрягали в повозку как лошадь, надевали вместо ярма специально приспособленный хомут, седелку, а затем дугу, чересседельники и так далее. Имелось еще две лошади, 25 голов овец и две коровы. Все это на 30 деревенских семей. Все лошади и бык выполняли хозяйственные работы колхоза. На них доставляли навоз в поле. Вывозили убранный руками женщин урожай. Дрова и сено для личных хозяйств переправляли на санках, на себе. Многие запрягали личных коров. Тракторов в МТС было мало, притом одно старье. Поэтому посевная площадь сократилась на 70 процентов. Поля зарастали сорняками, а местами и лесом.

Лесные покосы, когда-то зеркало крестьянина, не косились, зарастали. В колхозе на заработанные трудодни почти ничего не давали. А если и причиталось в конце года, то не более 100-150 грамм зерновых отходов. Все зерно с тока увозилось в госпоставку, под контролем чрезвычайного уполномоченного райкома ВКП(б). Немного засыпалось в неприкосновенный семенной фонд.

Суровы были военные законы не только для солдата, но и для крестьянина и рабочего. Смерть и голод летали над народом. Но он жил, живет и не сдается никаким невзгодам. Сурово провожает голодные и холодные дни. Надеется на светлое будущее, но пока не только огонька – даже искры не видно.

Как хорошо дома после пятилетней отлучки! Мне казалось, что дом стал ниже, как бы врос в землю. Все вещи, знакомые с детства, стали миниатюрными, уменьшились в своих размерах. Серым и тусклым сейчас выглядело все, что наполняло избу, дорогое крестьянину имущество: стол, закопченные полки, старые лавки вдоль стен, давно потерявшие окраску. Самое близкое, самое дорогое – это русская печь. Немало приключений она оставила с детства в моей памяти. Много раз я на нее падал, не раз угорал. Она грела и кормила горячим. В порыве нежности ко всему окружающему я рад был все расцеловать, но сдерживался, стыдясь отца и матери.

Наша небольшая деревня стоит на склоне равнинной, слегка холмистой местности. Со стороны склона сплошной стеной подступает еловый лес. С остальных сторон расположены поля разной конфигурации, которые тоже окружены лесом. Кругом лес: ни конца ни края. Чередуется болотами, заросшими низкой чахлой сосной, борами с глухариными токами и еловыми раменями.

Более 200 лет назад, еще во времена Петра Первого, сюда пришли первые жители. Повалились на землю двухсотлетние вязы и сосны. Заполыхали костры. Застучали топоры братьев. Появилась первая, а затем вторая изба, надворные постройки. Появился скот, домашняя птица. Расширялись поля, чистились сенокосы. Братья свой хуторок назвали деревней Забоковая, по расположению небольшой речки Боковая, которая протекала от деревни на расстоянии 2,5-3 километров, опоясывая ее с двух сторон. Деревня росла и приобрела форму буквы "Т". Позднее ее стали называть Боковская, как бы приближая к речке Боковая.

Нелегкий был труд землепашца. Много сил требовалось срубить и выкорчевать двухсотлетний вяз или сосну, разработать поле примитивной деревянной сохой и бороной. Но люди делали, делали ежедневно годами, десятилетиями. Вели неустанную борьбу с дремучим лесом. Лес не выдерживал, отступал. В то же время лес кормил мясом, грибами и ягодами, снабжал пушниной, обувал и одевал.

Спустя 150 лет с момента поселения деревню снова переименовали, навсегда ее назвали Заболотяна, по расположению рядом топкого чистого болота с редкой чахлой древесной растительностью и с учетом того, что речка Боковая от деревни далеко и течет своим руслом, не приближая его к деревне.

Трудолюбивый народ еле сводил концы с концами. Своего хлеба хватало только до Рождества. Самые экономные, рачительные мужики с трудом дотягивали до Пасхи. С раннего детства все жители деревни знали цену ржаному душистому хлебу. Белый хлеб был лакомством и появлялся на столе в особо торжественные праздники. Хлеб – это жизнь. Хлеб – это богатство мужика.

В войну хлеб был особенно дорог. Ели лепешки из гнилой картошки, клевера, лебеды. Хлебом это никак нельзя было назвать. Но народ ласково называл хлебом.

До меня в деревню прибыло четверо по ранению. Среди них два Ивана. Иван Гришин с ампутированной ногой выше колена. Иван Николаев с повисшей, как плеть, правой рукой, перебитой в плече и около локтя. Васька Махачихин ходил на приделанной к ноге деревяшке. Нога его была цела, но не сгибалась в коленном суставе. Злые бабьи языки говорили, что он не захотел возвращаться на фронт, приделал себе деревянную ногу, а свою испортил от ходьбы на деревянной. Лучшее ранение было у Николая Васина: пуля прошла рядом с голеностопным суставом. Он мог бегать. Работал председателем колхоза.

Мы, все пять жертв войны, собирались вечерами. Вели разговор о войне, о последних известиях на фронтах и делились своими планами на будущее. Иван Гришин окончил первый курс Брянского лесного института, который был эвакуирован в Советск, это в 80 километрах от нашей деревни. Иван Николаев устраивался в Котельнич судебным исполнителем. Васька Махачихин – хлебороб, работал в колхозе. Один я был пока не при деле. О деле говорить было рано, так как сначала нужно поправить свое здоровье.

Наши с Иваном Гришиным дома были напротив. Из нашего дома можно было не только видеть соседей, но и слышать разговор в их доме. Отец Ивана, Григорий, жил всю жизнь одним днем. Что лучше, то и первым на стол. Он никогда не задумывался о завтрашнем дне. В период Первой мировой войны в 1915 году попал к немцам в плен. Вернулся уже в 1918 году, снова фронт. Участвовал в боях против Колчака, в карательных операциях в Средней Азии. Домой вернулся живым и здоровым в 1922 году. В 1928 году в Троицу напали на него хулиганы. Избили до бессознания и выбили левый глаз. Он любил читать. Выписывал все время областную газету. Устраивал громкие читки. По газетам отлично знал международное положение. На международные темы мог говорить часами, за что в мае 1941 года, в канун войны, был арестован с пятью неграмотными мужиками деревни. С момента ареста не было никаких вестей. Все шестеро погибли в сталинских концлагерях, не дождавшись конца войны.

Мать Ивана, Матрена, всю жизнь работала, не разгибая спины, от переживаний за мужа очень быстро состарилась. Кроме Ивана у нее трое детей – дочь Маруся, сыновья Николай и Петр. Каждый день над ними нависала угроза голодной смерти, и все же спасли их подножный корм, бережливость и, главное, борьба за жизнь.

С Иваном мы стали неразлучные друзья. Воевал он мало, всего три дня под Москвой, в районе Иерусалима получил тяжелое ранение в ногу. Госпиталь, ампутация ноги, на этом закончилась его военная фортуна. Ходил он на протезе, очень медленно, однако мы с ним уходили за 7 километров в соседние деревни на вечеринки и возвращались обратно. Ходили в лес, а больше – на посевы гороха в колхозе. Человек, выросший в степи и попавший в другую среду, всю жизнь с любовью вспоминает о степной жизни. Для человека, проведшего все детство и юношество в бескрайних лесах, лес становится второй матерью. Иван поступил в Брянский лесной институт по направлению Котельнического лесхоза, имея за плечами два курса Пищальского лесохимического техникума. Успешно, с некоторой скидкой на инвалидность сдал вступительные экзамены и окончил первый курс с отличными оценками.

Я учиться не мечтал. Хотел поступить работать на железную дорогу билетным или товарным кассиром. На крайний случай весовщиком. После двухнедельного пребывания дома поехал в Киров, в отделение железной дороги, с целью разведки, устройства на работу. Начальник отдела кадров, симпатичная, стройная женщина, работу мне предложила сторожем на частные огороды железнодорожников. Это предложение настолько меня унизило, я собирался что-то ответить, но во рту мгновенно пересохло. Заикаясь, выдавил из себя: «До свидания». Не чувствуя боли в ноге, я выскочил из двухэтажного здания отделения железной дороги, поспешил на переполненный голодным народом вокзал. Домой приехал удрученный, в плохом настроении. Отец и мать отлично поняли меня и ни о чем не спрашивали. Мать говорила: «Ты не спеши, живи дома. Поправь свое здоровье, а работа сама тебя найдет». Она предлагала остаться в деревне, жениться и работать в колхозе. Отец больше молчал. Он гордился мной и знал, что я должен выбрать себе дорогу в жизни сам. На это у меня силы воли достаточно.

Поступление на железную дорогу дало мне большой толчок. Я стал задумываться, не пойти ли мне учиться, но куда? Документ об образовании в семь классов, курсы коммерческих ревизоров при управлении Омской железной дороги в 1937 году не в счет. Незаконченный рабфак при том же управлении ничего почти не дал. Справка об окончании рабфака, подписанная сердобольной рукой, безвозвратно осталась у немцев при обыске еще в 1941 году. Другую такую получить безнадежно. Общая эрудиция самой жизнью повышена, но грамотность – нет.

Своей мечтой я поделился с Иваном Гришиным. Он на мгновение задумался и, улыбаясь, сказал: «Я тебе помогу». «Но как?» – вырвалось у меня. «Я видел у тебя складной многопредметный нож. На время дай его мне, постараюсь сделать штамп и печать Брянского лесного института и написать тебе справку, с которой ты поступишь учиться. Поступай в Ленинградскую лесотехническую академию, которая эвакуирована в Киров».

Работа закипела. Иван за неделю на резинке, вырезанной из толстой автомобильной камеры, сделал штамп и печать. Съездил в Котельнич, напечатал на машинке справку, что я действительно являюсь студентом первого курса Брянского лесного института, но ввиду оккупации города немцами личного дела не сохранилось, поэтому прохождение дисциплин и сдачу экзаменов по отдельным предметам подтвердить нельзя. Подпись директора института. Лучшего нельзя было и придумать.

Собрав нужные документы, я поехал в Киров. Сдал документы в приемную комиссию и тут же получил ответ, что допущен до приемных экзаменов на лесохозяйственный факультет. Заведующий приемной комиссией доцент Самойлович Георгий Георгиевич глубоко извинился передо мной, что принять без экзаменов не может, так как с момента поступления в Брянский институт прошло четыре года. «Но помощь к поступлению вам окажем, – сказал он. – Конкурса у нас нет, ожидается недобор. Экзамены начнутся 10 сентября. Начало занятий – 10 октября».

До 10 сентября оставалась одна неделя. За это время подготовиться было не только трудно, но и при всех дарованиях невозможно. За эту неделю надо было окончить три класса средней школы – восьмой, девятый и десятый. Я высказал свои сомнения Ивану. Он ответил: «Главное, не вешай головы. Все будет в порядке. Неделю мы с тобой позанимаемся здесь, на экзамены поедем вместе». Начали с математики, тригонометрии я совсем не знал. Геометрию кое-как. Алгебру – на два. Я старался много запомнить, разобраться, но из этого ничего не получалось. Быстро переутомлялся. Отдыхал, собирался с новыми силами и снова учил. Иван подбадривал меня, говорил: «Главное – напористость, вера в себя и уверенность в сдаче экзаменов».

Неделя пролетела быстро. Мы с Иваном поехали сдавать экзамены. Он в качестве болельщика, а я – ответчика. Иван переживал больше моего. Ему очень хотелось, чтобы я поступил учиться и из меня получился специалист.

Из нашей деревни добраться до железной дороги, не имея исправных ног, было большой проблемой. Разъезд Иготино расположен в 6 километрах, но надо было преодолеть чистое болото шириной более километра, идти по узкой тропинке по колено в черной торфяной холодной жиже. Иван на протезе по болоту идти не мог. Шоссейная дорога проходила в 3 километрах от деревни, где нужно было садиться на попутную машину, ехать до Котельнича по разбитой дороге.

9 сентября мы с Иваном поехали сдавать экзамены. Три километра шли до Щенниковского кордона пешком, сели на попутную автомашину, автобусы вообще не ходили, и приехали в Котельнич. В Киров прибыли рано утром.

По дороге Иван познакомился с симпатичной женщиной и под предлогом поиска жилья на время сдачи экзаменов отправился к ней на квартиру. В академии появился на третий день.

Я сдал первый экзамен по русскому и литературе. Преподаватель сказала: «Материала ты не знаешь, но, учитывая пролетарское происхождение, тройку поставлю». Конституцию с основами марксизма-ленинизма я сдал на "пять". Принимала тоже женщина, еврейка. Увидев у меня на груди партизанский значок, попросила меня зайти в свободное время на беседу. Оставались математика и химия. Химию я знал плохо, но достался легкий билет из общей химии. На все три вопроса с помощью соседа написал ответы. Преподаватель, полуслепой еврей, дополнительных вопросов не задал, куда-то спешил и поставил "четыре".

Иван радовался за меня больше моего. Он говорил: «Как можно не верить в себя, ты же гений». «Обожди радоваться, самый трудный экзамен впереди», – дразня его, говорил я. До сдачи экзамена по математике оставалось три дня. Иван уехал домой, в день сдачи обещался приехать.

Слово свое сдержал, в 9 часов утра, скрипя протезом, появился в коридоре учебного здания. Он о чем-то громко говорил с высоким сухощавым парнем. Я подошел к ним. Парень отрекомендовался: «Павел Овчинников». Иван без предисловия начал: «Вы пойдете сдавать вместе с Павлом. У него имеется много шпаргалок на билеты. Может, тебе повезет».

У дверей аудитории толпилось много девчонок. Мы не успели подойти к дверям, как объявили: «Заходите шесть человек». Девчонки боялись идти, поэтому шарахнулись от дверей в сторону, и мы оказались в центре внимания. Кутенов, небольшой юркий преподаватель математики, приглашенный из средней школы, улыбаясь, сказал: «Заходите, молодцы. Приятно на настоящих мужчин посмотреть. Сегодня еще ни одного не видел из экзаменуемых». Мы невольно оказались почти первыми. Кутенов павлиньим хвостом развернул билеты: «Ну, ребята, тащите на счастье, на радость папам и мамам». Я вытащил билет с самого низа. Павел Овчинников взял из середины. Сели мы с ним рядом. Кутенов ушел к дверям приглашать пугливых девчонок. Четверо из них вошли.

Мой билет оказался счастливым, Павел положил мне шпаргалку с готовыми ответами на все вопросы. Я сделал задумчивый вид, переписал со шпаргалки на лист бумаги. Шпаргалку положил в карман брюк. Первым пошел Павел. У него билет тоже оказался счастливым – нашлась шпаргалка. Кутенов бегло просмотрел его решения. Негромко проговорил: «Хорошо». И задал дополнительную задачу. Павел справился, еще одну он не решил и получил "четыре".

Кутенов подошел ко мне, положил руку на мое плечо, сказал: «Как ваши дела?» Я ответил: «Решаю». Старался по памяти вывести незнакомую формулу, прикрывая листок с решениями. Кутенов внимательно посмотрел на мой листок: «Все правильно, думай дальше». Мне не оставалось ничего, кроме как пропустить вперед всех девчонок, то есть тянуть время. Иначе преподаватель мог меня раскусить. Девчонки решали долго, затем одна из них осмелела и подошла сдавать, следом остальные, все сдали. Две – на "четыре", еще две – на "три". Очередь моя. Я подошел, подал листок с решением. Кутенов внимательно проверил, посмотрел на меня и сказал: «Все правильно. Можно бы поставить "пять", но вы туговато соображаете, хватит "четыре"».

Я выскочил сияющим. Переживавший Иван заулыбался и крепко пожал мне руку, затем спросил: «Что поставил?» «Четыре», – ответил я. Нас окружили со всех сторон переживавшие девчонки. Я постарался успокоить их. Сказал, что принимает экзамен очень легко, и не заметил вышедшего Кутенова. Он произнес: «Что с вас требовать. Ваш ум направлен не на учебу, а на еду. С 500 граммами хлеба в сутки могут и мозги пересохнуть. Заходите, девчата, не стесняйтесь».

Экзамены позади. В тот же день к вечеру я узнал, что зачислен в студенты. Мы с Иваном отправились на вокзал, но билетов на пригородный поезд нам не досталось, пришлось ехать на крыше старого двухосного пассажирского вагона времен Николая Второго. На станции Лянгасово милиция с крыши согнала, но мы успели втиснуться в тамбур. «Контроль!» – закричали бабы. На перегоне Оричи-Быстряги контролер шел в сопровождении милиционера и двух проводников. Мы с Иваном снова влезли на крышу и проехали благополучно.

Иван через два дня уехал в институт, второй Иван работал судебным исполнителем. Я остался один. Нога у меня крепла, ходил без боли. Я целыми днями бродил с ружьем по лесу. На заре в шалаше поджидал тетеревов на чучело. Другом и товарищем по охоте стал Виталий, семнадцатилетний здоровяк. С 15 лет он работал трактористом в МТС. На тракторах ЧТЗ-НАТИ работали в две смены, поэтому неделю он трудился по 18-20 часов в сутки, потом неделю отдыхал.

В нашей области в сентябре гроза – редкое явление. Однако настоящая гроза нас с Виталием застигла в 7 километрах от деревни. В лесу стоял неописуемый шум. От ветра гнулись и ломались деревья. Высокие куполообразные облака не спеша закрывали солнце. Поднялся ураганный ветер. В лесу стало темно. Молнии разрезали матово-черное небо. Раскаты грома достигали оглушительной силы. Я прятался под кроной ели, прижавшись к стволу. Виталий стоял на открытом месте, подставляя свое могучее тело ветру, а затем дождю. Ветер внезапно стих. Ударил крупный дождь с градом. Виталий настойчиво простоял на открытой поляне, промокнув с головы до ног.

Гроза как внезапно пришла, так и кончилась. Появилось яркое солнце. Воздух наполнился озоном. Дышать стало по-особому легко. Тяжелые темно-синие тучи ушли на восточную половину неба. Их сопкообразные бока и спины украшала радуга. В тучах все еще ворочалось и стонало. От этого кучевые облака меняли свою причудливую форму. На поверхности земли и дороге появились зеркальные лужи. Тысячами бриллиантов они отражали красивое голубое небо. Последние лучи уже заходящего солнца бежали по мокрой земле и деревьям, догоняли уходящие тучи, взлетали на них и, казалось, пробегали по ним. От этого все на земле и в небе загорелось ярким светом. Алела дорога и ее обочины. Кострами горели деревья и кустарники.

Так сказочно все выглядело в этот день в лесу после грозы.