В одно из январских воскресений, после легкого чаепития, которое немцы называли завтраком, в лагерь пришел офицер, который стрелял Каширина Виктора в сопровождении коменданта Вернера. Он внимательно осмотрел холодные тесовые комнатушки, а Вернер велел собраться с вещами трем местным. Их ждали на улице за проволокой их жены. Трое в сопровождении офицера и Вернера ушли сначала в комендатуру для оформления документов, а затем были увезены на лошадях домой в деревни. Иван остался один. В лагере ему кличка "Танкист" привилась намертво. Все его звали так и лишь немногие называли Иваном, но все равно добавляли "танкист".

Условия в лагере были несколько улучшены, но даже их могли вынести только самые сильные, самые выносливые люди. Иван это знал, к числу сильных и выносливых себя не относил.

Поддержка трех местных мужиков спасла его от неминуемой смерти. Сейчас он снова остался один. Не только помощи, но даже ласкового слова ждать было не от кого. Здоровье его несколько улучшилось, но работать он был не годен. На работе его хватило бы только на одну неделю. Ивана-танкиста снова ждали болезнь и наверняка еще незаполненная очередная обширная братская могила. Его ушедшие друзья обещали помочь, но они при выходе из лагеря в семейной обстановке могли сразу же забыть его. Умирать рано, но и другого выхода не было. Бежать он не мог, так как ноги сильно отекали, а может, даже пухли. Он вспомнил свой танк, экипаж, своих друзей, последнее утро перед пленом. Мощная машина Т-34 с тремя парнями. Восемь машин осталось от целого танкового полка, они стояли замаскированные в лощине на подступе к станции Чудово. Горючего не было, топливные баки пустые. Немцы рядом, командир полка майор Тимошин отдал приказ в случае непоступления горючего вывести танки из ложбины, врага встретить во всеоружии. Горючее просто чудом было подвезено. Шофер бензоцистерны, доехав до танков, вывалился из кабины, сказал: «На шоссе немцы» – и потерял сознание. Цистерна была избита пулями. Четыре танка были заправлены. Они ринулись на шоссе, заполненное немецкими автомашинами, бронетранспортерами и пехотой. Немцы не ожидали появления русских танков и на первых порах приняли их за свои.

За 15 минут на шоссе образовалась настоящая свалка металлолома, горящих бронетранспортеров и автомашин.

В панике храбрые немцы разбежались, как стадо баранов. Иван, увлеченный паникой немцев и скоплением автомашин на шоссе, громил на своем пути все. Связь с другими танкистами была потеряна. Но вот сильный толчок, и танк закрутился волчком на месте и съехал в глубокий кювет. Еще толчок и еще, танк загорелся. Верхний люк заклинило. Стрелок был убит, механик-водитель тяжело ранен. Через нижний люк Иван вытащил механика-водителя, но скрыться в ближайшем лесу не удалось, он был окружен немцами, которые с опаской подходили и кричали: «Русь, руки вверх».

Вцепившись сильными руками за шею и правую руку, механик-водитель лежал на спине Ивана. Горячая кровь текла из его грудной клетки по спине Ивана. В ухо он ему шептал: «Иван, не оставляй меня. Я беззащитен». Слезы текли из глаз. Немцы подошли вплотную и окружили плотным кольцом, наставляя дула автоматов и винтовок.

Бережно положил Иван друга механика-водителя на зеленую траву и тут же был схвачен сзади за руки. Произведен обыск, изъято оружие. Кивком головы простился с тяжелораненым другом и был выведен на шоссе, в это время шла колонна более 100 человек наших военнопленных, к ним немцы пристроили и Ивана.

Иван ждал допроса, а затем расстрела, ни того, ни другого не последовало. Вместе с тысячами военнопленных он был пригнан в лагерь в Шимск. Иван ненавидел немцев. Он думал мстить им за своих погибших товарищей. Он до сих пор на своей спине чувствовал горячую клейкую кровь друга механика-водителя, которая требовала мщения.

Иван для мщения был бессилен. В голове его за долгие холодные и голодные лагерные дни проносилось много мыслей. Они искали выхода из создавшегося положения, но его не было. Мечтал убежать к своим, снова сесть в танк и громить немцев. Нет, он больше не струсит и так просто в плен не сдастся. Стал бы мстить врагу, уничтожая его везде за своих погибших и замученных товарищей, в боях и плену.

Через три дня Ивану-танкисту было приказано собраться с вещами. Сначала его увели к коменданту лагеря Вернеру, оттуда работающие по дороге военнопленные видели, что его увезли в кузове автомашины в направлении Шимска.

А через два месяца врач Иван Иванович видел его в одной деревне в форме полицая. Ошибиться врач не мог, но и продаться Иван-танкист не мог немцам, так как он был предан душой и телом только мщению за товарищей.

В феврале 1942 года хваленая фашистская армия, не имеющая ни одного поражения в Европе, стала испытывать недостаток в людях.

Лагерная немецкая охрана заменилась эстонцами. Глубинные склады и железную дорогу стали охранять латыши и литовцы. В деревнях древнерусской новгородской земли появились добровольческие эстонские, латышские и литовские легионы. Эстонская охрана в присутствии немцев относилась с большой ненавистью к русским военнопленным, но стоило только уйти немцам, обстановка менялась. Все эстонцы хорошо знали русский язык.

С принятием охраны лагеря эстонцами сменился и комендант лагеря Вернер со своим помощником Губером. Комендантом лагеря был назначен длинный тощий старик лет 55-ти. Чудаковатый, с первого дня он ходил по лагерю с выкриками: «Хайль Гитлер», а иногда и кричал: «Здравствуйте, коммунисты». Его помощником стал толстый небольшого роста брюнет, сильно близорукий, но очков не носил.

При приемке было выстроено все живое население лагеря. При подсчете оказалось всего 57 человек. Шинели на всех были без пол.

Выстроенные люди более походили на сказочных оборванцев, чем на военнопленных. Пришитые заплаты на брюках и гимнастерках были разной конфигурации. Ботинки и сапоги у всех были подвязаны веревками. Новый комендант Кельбах и его помощник Ганс Шнейдер выстроенных людей обошли кругом, каждого внимательно осмотрели, и Кельбах заявил: «Я наведу порядок. В лагере будут праздновать все праздники, русские и немецкие».

Было начало марта, днем солнце припекало, и на дороге стали появляться первые капли воды. По утрам мороз достигал 30 градусов. В один из мартовских холодных утренников рота эстонского легиона, расположенного на бывшей усадьбе совхоза, и карательной взвод немцев были подняты по тревоге на поимку русских летчиков.

На юго-востоке еле заметной полосой надвигался рассвет. Эстонцы и немцы колонной по два, растянувшись на полкилометра, шли по конной зимней дороге. Этим мартовским утром один русский летчик, фамилия его осталась неизвестной, сделал вынужденную посадку. Самолет ПО-2 он посадил в поле. Летчик пошел по глубокому снегу в деревню. При подходе к деревне на юго-востоке занялась заря. Весь край неба был окрашен в темно-кровавый цвет. В деревне летчика встретил эстонский патруль и потребовал предъявить документы. Летчик полез в нагрудный карман за документами и молниеносным ударом ножа без звука отправил патруль на тот свет. Спокойно оттащил в сугроб в сторону узкой конной дороги, проложенной по центру деревенской улицы. Снова вышел в поле и без дороги пришел в другую деревню, расположенную в 1,5 километрах, где встретил патруль из русских полицаев, который попросил предъявить документы.

Летчик, в свою очередь, попросил полицая показать, где живет староста. Услужливый полицай довел его до дома старосты. Недоверчивым взглядом проводил до самого входа, а сам пошел доложить немцам о подозрительном человеке. Дорогой он шел и думал, стоит ли рисковать. Правильно сделал, что струсил, не стал задерживать этого русского парня-крепыша в летном комбинезоне и унтах. Пусть немцы его берут, как хотят. Он, видно по всему, руки вверх откажется поднять.

Войдя в избу, летчик предупредил старосту и его семью словами, кто попытается выйти из избы, тот будет пристрелен.

Попросил старосту накормить. Жена старосты поставила на стол горшок молока и круглый деревенский каравай хлеба. Летчик выпил молоко, хлеб разрезал на куски и положил в карманы. В это время на пороге избы появился немецкий солдат с автоматом. Выстрел из пистолета, и немец свалился. Летчик подошел к убитому немцу, снял автомат, труп оттащил в сторону дверей. На себя надел висевший на вешалке овчинный дубленый тулуп. Старосте приказал выйти вместе с ним во двор и запрячь лошадь. Староста в одной рубашке трясущимися руками запряг лошадь, раскрыл ворота, и лошадь, чувствуя силу ямщика, побежала крупной рысью по проторенной дороге.

Ездок был похож на мирного крестьянина, закутанного в рыжий тулуп. Дежурный полицай принял его за старосту и вдогонку крикнул «Счастливого пути».

На горизонте, пробиваясь сквозь пурпурно-красную зарю, одним краем выходило небесное светило. По обеим сторонам его стояли огненно-красные столбы. По народным приметам, солнце в рукавицах – к холоду.

Летчик ехал к самолету, но увидел у него много людей. Направил лошадь в сторону на конную дорогу в направлении леса. Эстонцы и немцы, видевшие едущего на лошади мужика, замахали ему руками и кричали, чтобы он ехал к самолету, но летчик как будто не обращал на них внимания и продолжал удаляться.

Тогда немцы открыли по нему огонь. Летчик ударил по лошади, но по глубокому снегу она сделала три прыжка и снова пошла шагом. Огонь был открыт всеми вояками, а их было более 200 человек.

Лошадь споткнулась и упала. Затем снова встала, изо всех сил рванулась в сторону, оборвала одну оглоблю и, повернувшись и волоча зад, упала прямо в сани, забилась в смертельных судорогах. Летчик успел выбраться из саней, иначе был бы придавлен лошадью. Образовалась хорошая баррикада. Летчик залег за санями и лошадью, снял тулуп. Вояки всей группой двинулись к нему по глубокому снегу, на ходу стараясь стрелять, и кричали: «Русь, руки вверх».

Летчик лежал не стреляя. Когда подошли на расстояние 180-200 метров, он одиночными меткими выстрелами из автомата заставил их залечь.

Офицеры подняли солдат и повели их в атаку на одного укрывшегося человека. От метких одиночных выстрелов один за другим падали и больше не поднимались незадачливые вояки. На мгновение возникла паника, солдаты шарахнулись назад. Снова были остановлены, и по-деловому была организована атака на противника в единственном числе.

Короткими перебежками двигались наступающие цепи эстонцев и немцев. Они скучились полукругом в 12-15 метрах от оборонявшегося. Летчик поднялся во весь рост, бросил три гранаты и длинной автоматной очередью заставил всех залечь. Пролежав три минуты, наступающие стали подниматься для нового броска в атаку. Со стороны летчика раздавались отдельные выстрелы из пистолета, каждый из которых пронизывал одного из наступающих. Стрельба со стороны летчика быстро прекратилась, а наступающие не только все стреляли, даже бросали гранаты. Не отзывающийся на выстрелы противник был окружен тесным кольцом. Он лежал навзничь, в его правой руке, которая была согнута в локте и лежала на груди, крепко был зажат пистолет.

Кто-то из солдат крикнул: «Он убит». С опаской люди стали подходить, сжимая кольцо, держа наготове оружие. Командир роты эстонского легиона наставил свой пистолет к лицу мертвого летчика и три раза выстрелил в упор, чем дал повод для глумления.

Солдаты мертвое тело в упор изрезали длинными автоматными очередями, били прикладами винтовок. Через пять минут тело только что дорого отдавшего свою жизнь героя превратилось в фарш, перемешанный вместе с одеждой.

К месту сражения в момент глумления подъехали в легких санках немецкий полковник с адъютантом. Сражением он был очень недоволен. Приказал немедленно выстроиться, отдельно немцам и эстонцам. В нервной горячке он не мог выговорить ни слова. Вылетали шипящие фразы и ругательства.

Успокоившись, попросил доложить потери. Командир роты эстонского легиона, длинный тощий белобрысый эстонец, на ломаном немецком языке доложил: убито 18, ранено 22. Полковник от изумления визгливо крикнул: «Вы все олухи и скоты». Показав пальцем на месиво из мяса и одежды, сказал: «А это герой», потом скомандовал: «Шагом марш в деревню».

За ранеными и убитыми приехали на лошадях, отвезли одних на лечение, других – на немецкое кладбище. Подобие трупа летчика было оставлено в поле на съедение волкам и воронам. Ночью труп летчика был отвезен в лес и захоронен неизвестно кем. Везли его двое на маленьких санках. Если судить по следам, то один след был большого размера, подшитых валенок, другой был тоже в валенках, но небольшого размера. Один из них был мужчина солидных размеров, второй след остался загадкой. Могла быть женщина, мог быть подросток-мальчик, трудно сказать. Участниками этого знаменитого сражения были три человека из охраны лагеря. Это солидный Клехлер, дурачок Ян Миллер и юноша Лехтмец.

Клехлер с первого дня относился ко всем военнопленным культурно, не кричал, не ругался. Он вечером рассказал про погибшего героя-летчика возвратившемуся с мельницы Меркулову, при этом в конце добавил: «Россию с такими героями победить нельзя. Правильно Фридрих Второй сказал в 1762 году, когда русские войска вошли в Берлин: русских можно всех перебить, но победить нельзя». Павел Меркулов внимательно посмотрел в глаза Клехлеру и сказал: «Золотые слова и вовремя сказаны». На этом они попрощались, и Меркулов, гонимый холодом, вбежал в холодный барак, а затем в тепло натопленную келью двух Иванов – врача и коменданта, где снова читались и расшифровывались загадочные притчи из Библии. Притом за каждую фразу спорили, доказывали друг другу, затем соглашались и снова читали при тусклом свете 15-вольтовой электрической лампочки, часто мигающей.

Павел Меркулов сел на деревянную короткую скамейку к топящейся чугунной печке, задумался: почему Клехлер именно с ним решил поделиться своим мнением об этом летчике. Сатанеску хотя и не участвовал в операции, прекрасно знал все подробности, но молчал, а этот эстонец, знавший его как военнопленного не более недели, уже рассказал то, что немцы будут скрывать.

«Кто этот Клехлер и что он от меня хочет? – думал Меркулов. – Каждый раз, как возвращаюсь с работы или прихожу в лагерь днем в дежурство Клехлера, он обязательно старается заговорить со мной. Все покажет время, а сейчас спать».

У коммерсанта Сатанеску торговые дела шли хорошо. Из Германии да, по-видимому, Испании и Италии спекулянты, искавшие легкой наживы, ему привозили спички, зажигалки, камушки к зажигалкам, сахар, сахарин и так далее в обмен на тряпки, обувь и посуду.

В магазине имелись все товары первой необходимости вплоть до коньяков, шоколада, апельсинов и лимонов. Самый ходовой товар его был – самогон, доведенный до крепости спирта. Золото и серебро он в оборот не пускал, а складывал и хранил в объемистом чемодане.

Если с начала своей коммерческой деятельности он денег не признавал никаких, то сейчас не гнушался ни русским рублем, ни немецкой маркой, ни испанских, ни французских и так далее.

Все, кроме золота и серебра, он тут же пускал в оборот. В победе немцев он был уверен, а поэтому строил иллюзии присвоения и восстановления Волховской ГЭС и в недалеком будущем видел себя магнатом электроэнергии в России. Запасы благородных металлов с каждым днем увеличивались, жить одному в маленькой комнате стало небезопасно. Зная его коммерцию, немцы, испанцы, эстонцы могли рискнуть с целью ограбления.

Предприимчивый коммерсант все это предвидел. Он взял к себе в телохранители Палипчука – военнопленного, работающего на мельнице в машинном отделении. Палипчук день работал, а вечером в коридоре напротив комнаты Сатанеску расстилал матрац, укрывался теплым ватным одеялом, не то бодрствовал, не то спал, но достаточно было скрипнуть дверью или лестничными ступеньками, он вставал и окликал идущего. Сатанеску уже был готов к встрече с другом или врагом. За эти услуги Палипчуку были созданы особые условия. Питался он с немецкой кухни. Получал полный паек немецкого солдата, стал упитанный, а среди военнопленных очень важный. В лагере он больше не появлялся. Ранее добродушный 30-летний украинец с богатырским телосложением настолько заважничал, что от военнопленных, работающих с ним, стал требовать, чтобы называли его пан Палипчук. Имя пана Палипчука ему быстро привилось, и скоро весь лагерь называл его так.

К концу марта, когда на дороге стала появляться вода, а на припеках – проталины, чувствительные лучи солнца стали согревать днем все живое, а ночью верх брали морозы, Палипчук исчез. О его тайном исчезновении между собой в лагере военнопленные поговорили дня два, а затем все забыли.

Повар Митя Мельников утверждал, что спустя две недели видел Палипчука в немецкой форме в Новгороде при очередной поездке за хлебом для лагеря. Но Митя мог и ошибиться. Имеется много немцев, схожих с Палипчуком.

Таджик Алиев и казах Абдурахманов в лагере ни с кем не дружили. Держались обособленно, недоверчиво. Жили в самой крайней дощатой комнате, самой холодной.

Алиев – до войны прокурор одного из южных районов Таджикистана. Говорил на русском языке почти без акцента, немного знал немецкий. В случае необходимости при помощи мимики, жестов и нескольких десятков немецких слов Алиев и немец понимали друг друга.

Казах Абдурахманов по-русски говорил с большим акцентом, но изъяснялся довольно хорошо. Он обладал каким-то особым слухом, даром природы. В его ушах как бы был сделан особый приемник, который мог принимать слова нужного собеседника на расстоянии более километра. Как говорил Алиев, он его слова слышал, работая в разных местах. Алиев на дороге, а Абдурахманов – на немецкой кухне. Оба они с большим уважением относились к повару Хайруллину Галимбаю, перед ним заискивали, дарили ему разные безделушки, найденные на дороге, давали сигареты и табак, вытрясенный с окурков сигарет и сигар.

В свою очередь, Галимбай Хайруллин при раздаче пищи наливал им по две порции похлебки одной гущи. В строй они приспособились вставать так: последними в самый конец колонны. Поэтому всегда направлялись на работу в немецкие гарнизоны, стоявшие вблизи лагеря. Они старательно исполняли там все работы. Мыли пол, готовили дрова, носили воду, за что получали все помои, окурки, а иногда и целые сигареты. Их объемистые вещевые мешки были всегда до отказа набиты, но чем, никто кроме них не знал.

Жизнь в лагере они хорошо переносили и выглядели неплохо. На вечерних лагерных торгах они были постоянными покупателями и продавцами. Продавали куски хлеба, окурки сигарет и сигар, лагерную похлебку, вареное конское мясо. Торговля шла на русские и немецкие деньги, одежду, обувь. Покупали часы, портсигары, компасы и так далее. Все это сбывали немцам в обмен на хлеб, мясо, сигареты. Немцы к ним как к нацменам относились снисходительно за их коммерцию и, главное, за знание Алиевым нескольких десятков немецких слов. Поэтому часто с работы их отпускали одних без конвоя.

Часто и на работу уходили одни. Военнопленные над Алиевым шутили. При встрече говорили: «Прокурору везде вера, даже у немцев. Ходит один без конвоя. О побеге ему и думать не надо. Живет у немцев лучше, чем дома. Не хватает только ишака и жены». Алиев отшучивался, говорил, со временем будет и то, и другое.

В середине апреля в период самой распутницы на полях снега почти не было, он держался только на затененных опушках леса, краях оврагов и в ложбинах. В лесу еще лежал сплошным ковром. Малые реки и ручьи превратились в водные преграды. Река Веронда вздулась, по ней шли отдельные небольшие льдины. Пологие берега реки, образуя пойму, были затоплены далеко от русла. Река походила на устье большой реки с тальвегами и лиманами.

В это тяжелое для побега время Алиев и Абдурахманов исчезли из лагеря. В течение двух суток в лагере о них никто не вспомнил.

Первым узнал об их исчезновении Сашка Морозов, вечером после ужина в легких и горле у него так щекотало, что он не находил себе покоя – сильно хотелось курить. Обошел всех своих друзей, ни у кого не было табака. Вспомнил, что Алиев днем у поляка выменял пачку сигарет "Прима" на маленький складной ножик. Нашел место на нарах, где спали друзья, но там было пусто. Соседи по нарам объяснили: «Их еще не было с работы». Морозова это заинтересовало, он обошел весь лагерь и еще раз проверил место на нарах.

Алиева и Абдурахманова в лагере не было, с работы все пришли. Новостью он поделился со своим другом Шишкиным и Гришей Сталиным и, не покурив, улегся на голые нестроганые доски нар между двумя друзьями.

К Морозову подошел Павел Меркулов, поприветствовал друзей, коротко спросил: «Как ваши дела?» Сашка вздохнул тяжело, затем сел на нары: «Ничего не идет на ум, становлюсь меланхоличным, ни о чем не могу думать, одна мысль сверлит мозг: курить, курить».

«Я не курю, ты же знаешь, но могу помочь», – сказал Павел. Морозов аж на месте не усидел, спрыгнул на пол, подошел к Павлу и хрипловато попросил: «Павел, прошу тебя, выручи, не усну, если не покурю».

Павел вышел и через 2-3 минуты принес две сигареты, передал их Морозову, он медленно прикурил и дым потянул к себе в легкие, стараясь не упустить ни одного грамма напрасно. К нему потянулись с нар десятки рук, с выкриками "Двадцать-десять-пять-два" и так далее. После трех затяжек голова легко, приятно закружилась, затем сигарета стала переходить из рук в руки. Морозов высказал свое подозрение по поводу Алиева и Абдурахманова. Исчезновение было загадочным, и, главное, немцы не поднимали тревоги.

Утром следующего дня, как и обычно, к завтраку, чтобы получить кусочек хлеба в 250 грамм, намазанный заплесневелым кислым повидлом, и кружку травяной заварки, пришел комендант лагеря, щуплый плюгавый немец маленького роста. Его помощник и конвой стали спешить с получением завтрака и выгоняли строиться всех здоровых и больных, кто мог ходить. Немцы кричали: «Русь, шнель, шнель», русские полицаи пускали в ход нецензурные слова и с дубинками выгоняли с территории лагеря. Люди на ходу съедали жалкий паек хлеба и выпивали кипяток, строились.

Комендант Кельбах и охрана лагеря узнали о побеге только тогда, когда Алиев и Абдурахманов были пойманы немцами в соседней деревне.

Для опознания беглецов был приглашен в деревню комендант Кельбах. Находчивый Кельбах без суда и следствия по закону военного времени единолично вынес приговор.

Для приведения приговора в исполнение прихватил с собой переводчика Юзефа Выхоса и татар, случайно оставленных на кухне для очередной разделки дохлой лошади, Хайруллина Изъята, Ахмета и Мухаммеда. Всех троих вооружил железными лопатами. Вся группа из четырех человек в сопровождении коменданта Кельбаха, тонкого длинного поджарого немца, под слабо палящими лучами солнца вошла в деревню.

По деревне праздно шатались немецкие солдаты. Комендант остановил группу на краю при входе в деревню, сам ушел к центру и появился минут через десять. Следом за ним под усиленным конвоем вели Алиева и Абдурахманова. Их вывели в пойму реки на луга, расположенные в 500-600 метрах от деревни. Туда же были приведены Кельбахом переводчик Юзеф Выхос и его друзья. Кельбах по-деловому разметил ширину и длину могилы. Изъят, Ахмед и Мухаммед энергично приступили к копке. Верхний мягкий по-весеннему набухший дерновый слой почвы быстро был удален с могилы. Второй слой на штык лопаты был полумерзлый, но хорошо поддавался копке. Алиев и Абдурахманов, которых немцы окружили полукольцом, стояли в 5 метрах от готовящейся для них могилы. Ноги их, по-видимому, плохо повиновались голове и с большим трудом держали туловище. Поэтому они попросили разрешения сесть. Кельбах им разрешил. Они быстро по-азиатски сели на сырую холодную лужайку, ловко подогнув ноги, и сделались неподвижными, как статуи. До отказа наполненные вещевые мешки висели у них за спинами. Кельбах подошел к ним, складным ножом обрезал лямки, развязал и вытряхнул содержимое на лужайку с посеревшей сухой травой, вышедшей из-под снега. В мешках были две пары немецких сапог, две немецкие плащ-палатки, табак, сигареты, хлеб, галеты, концентраты супов и каш и так далее – все немецкого происхождения.

Подошедший немецкий офицер брал в руки каждую вещь, с большим азартом, как медведь сову, рассматривал, затем подносил к лицу Алиева и Абдурахманова и визгливо кричал: «Где взяли?» Переводчик Юзеф Выхос старательно переводил. Алиев и Абдурахманов шепотом молились Аллаху, поднося сложенные ладони к лицу. Переводчику казалось, что они отвечают на своем языке на вопрос офицера, поэтому он для немцев переводил: «Они отвечают, что ничего не знают». Немцы удивленно смотрели то на переводчика, то на Абдурахманова и Алиева.

Трое сильных, но немного истощенных мужчин по очереди долбили мерзлую землю. Вязкий ил или глина мелкими кусочками отрывались от массы и выбрасывались из ямы на поверхность. Яма медленно углублялась. Земля как будто не хотела принимать в свои объятия людей в расцвете сил и лет.

Изъят, Ахмед и Мухаммед работали усердно, сбросив шинели. Рубашки их быстро пропитались потом. Переводчик Юзеф Выхос хотя и не работал, но от переживаний был весь в поту. Ему казалось, что многие немцы на него очень внимательно смотрят. Он не ошибся в своих подозрениях.

Один фельдфебель, по-видимому, хороший знаток евреев, подошел к нему, вытянул руку, показывая указательным пальцем, и сквозь сжатые зубы процедил: «Иуда!» Многие из солдат за ним повторили. Один из немцев выкрикнул: «Смерть Иуде». Офицер в присутствии Выхоса просил у коменданта Кельбаха расправы над евреем. Но Кельбах твердо сказал: «Нет». Назвал Юзефа Выхоса полезным человеком для немецкой армии.

Немецкие солдаты цепочкой от деревни проходили к месту казни и полукольцом окружали людей, копающих могилу, и сидящих, приговоренных к смерти. Большинство смеялись, веселились, в расстреле ожидали увеселительное зрелище. Но среди них были сдержанные. Подходили, смотрели на жертв и медленно, по-видимому, со щемящим сердцем уходили в деревню, низко склонив головы.

По мере углубления ямы, медленно журча, текла верховая грунтовая вода. На дне ямы образовался 10-15-сантиметровый слой жидкой земляной кашицы, которая наполнила ботинки копающих. Каждый замерзший кусочек тяжелой почвы киркой отламывался при взлете брызг, ловился лопатой в глинистой грязи и выбрасывался наверх, с жидкой грязью, которая тут же текла обратно. Выхоленный подтянутый обер-лейтенант спросил переводчика Юзефа Выхоса: «Насколько глубоко промерзает земля здесь в России?»

Расстроенный Выхос, в свою очередь, спросил Хайруллина Изъята, о глубине промерзания. Когда Изъят ответил, что, по-видимому, не менее 2 метров, тогда офицер приказал прекратить копать. Яма была глубиной чуть более 1 метра, с заполненным жидкой грязью дном. Хайруллин, Ахмед и Мухаммед более походили на сказочных земляных людей, так как их одежда, руки и лица были сплошь покрыты желтоватым глинистым слоем.

Все трое стояли рядом с ямой, смотрели то на нее, то на окружающих немцев. Алиеву и Абдурахманову обер-лейтенант приказал встать. Они медленно поднялись. Затем раздалась команда раздеться до белья. Они безропотно, как под гипнозом, разулись, сняли шинели. Затем сняли гимнастерки, на каждом из них было по две. Обер-лейтенант командовал, чтобы подходили и становились к выкопанной яме, но комендант Кельбах велел снять и брюки. Брюки снимались медленно. Руки у обоих стали малопослушны и дрожали. Обер-лейтенант нервничал, злобно смотрел на Кельбаха и Юзефа Выхоса. Жертвы были готовы. Они медленно подошли к краю ямы, на их белье, которому трудно установить цвет, копошились сотни вшей. Один немец-остряк выкрикнул: «Чувствуют весну, вылезают греться на солнце».

Встали рядом на край ямы с высокоподнятыми головами. Широко раскрытыми глазами смотрели в лицо врагу и смерти. Обер-лейтенант через переводчика Выхоса скомандовал встать спиной к окружавшим полукольцом солдатам. Медленно, как бы нехотя, выполнили команду. Два немецких палача унтер-офицера подготовили автоматы, стояли в 3 метрах от жертв, немигающими оловянными глазами жадно смотрели то на жертв, то на обер-лейтенанта, ждали команды. Офицер медлил, играл на нервах у жертв и окружающих палачей, через 2-3 томительные минуты он поднял правую руку вверх и крикнул: «Пли».

В весеннем напоенном влагой и теплом воздухе раздались две автоматные очереди. Абдурахманов неуклюже осел, затем вниз головой сполз в яму. Алиев, качаясь из стороны в сторону, продолжал стоять на месте, широко расставив ноги. Обер-лейтенант подошел к Алиеву и в упор выстрелил в затылок. Но он, как статуя, продолжал стоять на месте. Обер-лейтенант тяжелым кованым сапогом пнул в поясницу. Алиев упал, перекинувшись головой на другую сторону ямы, на мгновение как бы окаменел. Затем тело вздрогнуло, как бы хотя подняться, еще раз взглянуть на этот прекрасный мир, и медленно поползло в неглубокую чуть ли не наполовину заполненную телом друга яму. Достигнув точки опоры на теле товарища, осталось лежать без движения.

Обер-лейтенант попросил Изъята, Ахмета и Мухаммеда подойти к яме. Все трое медленно подошли и встали на краю. В течение двух минут стояли без движений и ждали команды обер-лейтенанта: «Пли». Ноги еле держали туловище и голову. Струсил Ахмед, он протянул руки вперед и по-татарски, а затем по-русски плаксиво сказал: «За что нас стреляете?» За ним последовал Мухаммед. Только один Изъят стоял с гордо поднятой головой. Его черные, чуть раскосые глаза пронизывающе сверлили обер-лейтенанта. Из оцепенения и страха их вывел голос переводчика Выхоса. Он перевел слова обер-лейтенанта: «Поправьте тела в яме и закопайте».

Ахмед и Мухаммед моментально прыгнули в яму и плотно друг к другу уложили товарищей на вечный покой. Затем быстро, но неуклюже вылезли, схватили лопаты и энергично заработали.

Быстро сырая весенняя земля, более похожая на грязь, закрыла еще горячие тела. Немцы, громко разговаривая и смеясь, небольшими группами уходили в деревню. На месте казни остались комендант Кельбах, переводчик Выхос, Ахмед, Мухаммед и Изъят. Уже не спеша была сравнена с поверхностью земли яма, в центр которой Кельбах воткнул ивовый кол, сказал: «Гут». Скомандовал идти в лагерь, забрав вещи расстрелянных.

В лагерь шли с каким-то облегчением, вздыхали. Каждый думал: на сегодня пронесло, а завтра будь, что будет. При любых условиях жить на свете хочется. Всем хотелось пережить войну и возвратиться домой к семье.

Весеннее солнце стояло высоко в зените и по-летнему припекало. После этого пережитого дня Хайруллин Изъят два дня сидел в темном углу барака, не показываясь никому на глаза. На вопросы любопытных военнопленных отвечать отказался. Расстрел Алиева и Абдурахманова произвел на него большое впечатление. Минуты стояния на краю могилы показались ему вечностью.