Читать книгу: «Уранеssать. Слоеный пирог российского общества», страница 2

– Наши выпускницы даже в МГУ учатся! Ну, правда, одна всего… – хвастались воспитатели.

И это, уверяли меня в зоне, не редкость, когда человек встает на путь исправления, а это – правило! Рецидив после отсидки тут – всего 15 процентов. При том, что в среднем по России – аж 45—60 процентов. Есть же разница? Видны результаты усилий?

В день легкой промышленности – тут же все швеи – торт дают лучшим. Каждой по торту? Нет, два торта на бригаду, а в ней ни много ни мало 50 человек.

На новый год подарки: мягкие игрушки, шоколад.

– Немцы приезжали с гуманитарной помощью, – вспоминают дети. – А еще Филипыч – это баптист – подарки привозил…

При мне привезли пару ящиков хозяйственного мыла. Так воспитанницы были просто счастливы.

– Это для стирки? – спрашиваю.

– Какой там стирки! Моются им, – честно отвечает дама—офицер.

А вот выгружают – и переписывают, так положено – ношеную одежду. Это французское посольство прислало, «на освобождение» – не в тюремных же телогрейках выпускать людей на волю. А вот тут же надзирательница в штатском, так у нее пальтишко победней, чем эти присланные старые куртки. И это как—то не очень естественно, это как бы не вполне справедливо – все—таки у полковницы должно быть получше платье, чем у зечки…

ЗДОРОВЬЕ

Что за публика тут собралась, то есть собрана? Ну, понятно, что там трудное детство и все такое прочее, это знание заранее кажется скучным и лишним, – ну, чего там может быть нового? Запущенные дети, вот и все, а что со здоровьем у них плохо, ну, так кто сейчас вообще здоровый…

Но статистика тут очень мощная. Смотрите.

Каждая вторая девочка изнасилована.

Каждая третья пыталась покончить с собой.

Каждая третья – наркоманка.

Три из четырех – на учете у психиатра.

У двух третей – психогенная аменорея, проще говоря, остановка месячных ни с того ни с сего. То есть это как бы не жизнь, жизнь вроде остановилась, замерла, люди не живут, а пережидают, существуют, прозябают…

У каждой шестой – сифилис.

– Может, и другие какие болезни из этой серии, а какие – неизвестно … – объясняет зоновский врач.

– Что значит – неизвестно? Анализы же можно сделать.

– Мы в нашей лаборатории на том оборудовании, что есть, в состоянии только гонококк и трихомонады определить, и все. А чаще так: смотришь – воспаление, похоже на инфекцию. Даем антибиотики, воспаление проходит – вроде как вылечили…

– А в город что, нельзя свозить больных, чтоб там сдали анализы?

– В город? Так там же все платное! А тут на мыло денег не хватает…

Я всякий раз вспоминаю эту беседу с зоновским венерологом, видя на обочинах московских дорог веселых девиц в мини—юбках…

ЗДРАВСТВУЙ, СПИД!

А процент СПИДа – подтвержденного, гарантированного – тут низкий. Всего—то четыре случая на 500 человек. Это ничтожно мало – все инфицированные помещаются в одной камере.

– Они у нас хорошо живут. Кто ни приезжает, все к ним, да с подарками, – добродушно рассказывают воспитатели. И, пользуясь случаем, хотят получить от новых людей ответ на свой вопрос:

– Интересно – почему так?

– Ну, может, людям хочется, чтоб обреченные напоследок себе ни в чем не отказывали? – предположил я.

У кого СПИД, те отдельно от прочих. Они не в отряде, а в санчасти. Их выводят в зону редко – если кто приедет с концертом. Для них каждый выход в зону – это праздник; вот как оно может в жизни выпасть!

Палата санчасти – обычная камера. В ней разве только жара страшная, так натоплено (а на Дальнем Востоке люди буржуйками греются); но можно форточку открыть.

И тут вот какая неожиданность подстерегает нового человека: девушки с виду пышут здоровьем, у них нормальные лица приличных людей, вдобавок к этому они еще и веселятся, и шутят! Странно, что те, которые со СПИДом – самые бойкие и бодрые на всей зоне. Веселые! И вид у них не потерянный, а ухоженный.

Камера вся заставлена самодельными вязаными куклами – их тут от скуки вяжут и дарят знакомым, передают на волю…

Телевизор тут давно. А недавно одной родители прислали магнитофон, так теперь и музыка есть.

– Откуда ж у вас СПИД? А сюда как попали? – спрашиваю.

Первой отвечает Настя:

– Это все от наркотиков. Друг кололся, и я начала; героин. Кайфа—то и не было, так, чешешься, уходишь в себя. Психика нарушается ужасно: плаксивость начинается, за душу все берет. Не нравились мне наркотики, они мне надоели ужасно – но что тут сделаешь? Как—то началась у меня ломка, я пришла в школу, взяла чью—то дубленку и пошла сдавать, договорилась за 500 рублей. Но пацаны—наркоманы меня кинули; вышло, что и деньги пропали, и ломка осталась, и в милицию на другой день попала. Надо же – у меня в школе столько курток украли и сменку, и ничего, а меня вот взяли…

А родителям я еще раньше рассказала про свою жизнь ужасную. Хотите фото их покажу? Мама у меня – в профсоюзах, а папа обычный работник, слесарь. Он очень сильно переживал, вплоть до самоубийства. А мама сильная. А это на фото кошка моя – белая пушистая.

– Какой ты себя видишь через 10 лет?

– На машине я себя вижу. И фирма у меня своя. Ну, и с коляской, конечно. В общем, светлое будущее. Мама обещала: выйдешь, будешь учиться – компьютер тебе куплю.

А Таня вот что рассказала:

– Я тоже раньше хотела быть журналистом. Но вот посадили… Статья у меня 228—4, распространение наркотиков. Только я не продавала, меня подставили. Обидно так ни за что четыре года сидеть. А подставил один мой знакомый, взрослый, ему лет 28. Таких как я из—за него много село – человек 100. Ни за что сижу? Так нельзя сказать. За мной было кое—что, мне есть за что посидеть. Но не за то, за что посадили. Бывало, сворую что—нибудь, – правда, не пойман не вор.

Но – был бы человек, а статья найдется.

А заразилась я от шприца, от чего же еще?

– А еще, знаешь ли, это передается… э—э—э… половым путем. Даже неловко тебе говорить.

– Да, но так только в 30 процентах случаев! Да и партнеров не так уж много у меня было. И презервативом я пользовалась всегда. Ну, почти всегда.

Про презервативы она говорила хихикая и глядя в пол: я ж мужик, а ей 17. Вот – грубо влез в девичью душу…

– Все—таки 70 процентов – через шприц, – она стоит на своем. – Бывало, деньги есть, а некогда сходить за шприцом. Кололи мы героин и винт. Сначала для удовольствия, а потом просто чтоб ломки не было. Я пыталась пить водку, когда бросала наркотики. Просто так я не могла бросить, чтоб ничего не употреблять – так я не могу. А водка, кстати, не лучше… В тюрьме ломка быстро проходит. Смиряешься – а что сделаешь? Тут же ничего не дадут… Тюрьма – самое лучшее средство от наркотиков! – смеется она. – Могло быть хуже. Если б я сюда не попала, меня б не было. Передознулась бы обязательно. Мне родители давно говорили: «Тебе, Тань, надо посидеть в тюрьме». Так—то они все перепробовали, везде меня лечили. А что лечение? Ломку снимут, и все. Не захочешь сам – не бросишь. Папа у меня…

– Ученый! – шутят соседки по камере.

– Фрезеровщик, – не откликается на шутку она… – А мама повар. Брат у меня не работает вообще, он пьет. Через 10 лет какой себя вижу? Слушайте, я завтра не знаю, что будет. Хотя… Может, лекарства будут от СПИДа и семья у меня. Вы в Москве когда будете? Вы сможете моим родителям позвонить и сказать, что у нас тут все нормально?

Представляете, сидит человек дома, пьет чай, а ему звонят и говорят:

– Алле, ваша дочка – ну, та что сидит за торговлю наркотой и у которой СПИД – так она просила вам передать, что у нее все нормально.

Что у кого нормально? Кто нормальный?

ИДЕОЛОГИЯ: СССР ПРОТИВ ШАРОН СТОУН

– Почему у нас все так? – спрашивает полковник Ананьев. И любезно предлагает:

– Хотите, могу коротко изложить свою точку зрения на это? Так вот. Главная причина роста молодежной преступности – это теперешняя экономическая ситуация. Занятость несовершеннолетних низкая: рабочих мест мало, бесплатного образования на всех не хватает. В стране вообще нет молодежной программы. И вот в тюрьме подводятся итоги такой воспитательной работы…

Из каждых наших трех воспитанниц две до осуждения нигде не работали и не учились. Они были бесхозные. А кто—то работал, но неофициально, и судьи ему вкатили полный срок как бомжу… Такой же процент – 67 – участия воспитанниц в преступных группах на воле. Воровать они шли по очень простой причине: от голода, чтоб прокормиться. Больше 80 процентов наших заключенных – из необеспеченных семей.

И, наконец, такая причина: разнузданная пропаганда насилия, секса и порно в СМИ. Что не нужно, девушкам дают, а что нужно, того не дают. Если они что—то увидели по видео, так им кажется, что это норма. Раз показывают, значит так надо – таков уж детский ум! Мы—то критически относимся, а дети? Смело принимают на вооружение!

Полковник таких детей очень плотно наблюдает, у него их тут не один—два, как у вас, а 500 человек, материала хватает для выводов и обобщений. Но тем не менее…

– Не может быть, чтоб вот прям так: увидели в кино – и побежали воплощать в жизнь! – сомневаюсь я.

– Я вам говорю, так оно и есть! – настаивает он. – Вот одна девочка совершила преступление, посмотрев видеофильм. Она нам сама призналась, и нас это потрясло. Между этой девочкой и ее другом завязалась сексуальная игра, так она ему – как героиня Шарон Стоун – связала руки и изрезала его ножом.

Я уж не говорю про отсутствие градостроительной программы, когда не предусматривается строительство детских и спортивных площадок, про отсутствие у молодежи возможности бесплатно пользоваться средствами организованного досуга.

– Да, все, что было при советской власти и чего теперь нет…

– Заметьте, это вы сказали, не я!

– Ну, да… А с советской статистикой вы не пробовали сравнивать?

– Не пробовал…

СПРАВЕДЛИВОСТЬ?

«А может, взять их всех да выпустить, ну, кроме убийц?» – типичный позыв новичка. Понятно, что это было бы незаконно, – так ведь еще и бессмысленно. Ведь почти половина зечек имеют условные судимости. То есть один раз их уже фактически выпустили, и ничего хорошего из этого не вышло. По мнению офицеров, получается так:

– Сажают, когда другие меры исчерпаны. Суд решил, что на воле они будут и дальше совершать преступления – раз они не учатся и не работают, и раз ими родители не занимаются…

Ладно, допустим, кого—то тут просто спрятали от еще больших неприятностей. Но сроки—то какие огромные! Три года, пять, сплошь и рядом такое – и это за кражу… Особенно зверствуют суды в Мордовии, Башкирии, Чувашии. Там детей судят как взрослых, безо всяких поправок и поблажек.

– За что детям такие сроки? Зачем же расширять этот несчастный ГУЛАГ? Это что за государство такое? – совершенно по—гражданскому, по—человечески спрашивает меня Ананьев. Он не хуже штатских психологов, не хуже иностранных криминологов знает, что маленькие сроки – эффективны, а после трех—четырех лет отсидки человек только тупеет, он привыкает к тюремной жизни и уже ее считает нормальной, а воля ему больше и не нужна.

– Справедливо наказание или нет? – риторически спрашивает полковник Ананьев. – Это не к нам вопрос. У нас другое: нам кого дали, мы с тем и должны работать, – он совершенно прав, но при этом не может удержаться от замечания:

– Но мое личное мнение такое: я б их не хотел в таких местах видеть.

Ну, вот сидят они. Вопросов у них полно: справедливо наказание или нет, можно ли поскорей освободиться, есть ли смысл писать жалобы и ходатайства. А спросить некого: адвоката в колонии нет ни одного. Вот дикость! Хоть один—то должен быть на 500 заключенных детей? Нету… Ездили в Рязанскую коллегию, приглашали: может, хоть раз в месяц бы кто приезжал. А там сказали, что прошли те времена, когда люди работали за бесплатно.

– Может, студенты согласятся помочь?

– Звали их, – но они такие консультации дают, что потом долго приходится расхлебывать.

Полковник жалуется на дискриминацию, ругает некий приказ за номером 13. Этот приказ предписывает взрослым выдавать в день полкило хлеба, а детям – всего 315 граммов.

– Чем же так провинились малолетки? У них же идет формирование организма, им питаться надо хорошо… По нашим условиям, так хоть хлеба вволю дать! Я в 1999 году на свой страх и риск поднял нормы, стал детям полкило хлеба давать. Так была ревизия, и мне строго указали на перерасход по хлебу на 3500 рублей. Сказали, что я нанес существенный ущерб государству.

Мы на картотеке с 1996 года. Государству должны 5,5 миллиона рублей. Правда, оно нам должно было только в прошлом году дать 8,5 млн. Давайте, говорю, взаимозачет проведем! Но ГУИН обижается, так не бывает, чтоб начальство было должно подчиненным…

А бывает ли сейчас такое, чтоб сидели ни за что? Конечно! Таких, по разным оценкам, около трети. И все это знают. Но никто не жалуется и не требует пересмотра дела:

– Взрослые подставили, запугали, и я все взяла на себя. Если я тут что скажу, так потом на воле открутят голову. Уж лучше я отсижу…

В Рязанской колонии таких детей человек 150. Урок, видите, они получили замечательный. Сколько б после этого взрослые не врали про всякий закон—шмакон, это пустое – теперь ведь этим детям известно, как устроен этот мир и какие в нем действуют правила. Мне кажется, иногда я узнавал таких – может, это были те самые, с потухшими глазами – которые просто раздавлены и сломлены, и будут теперь тоскливо доживать оставшиеся годы, и никогда больше не поднимутся. Все. Конец.

Они не все там дуры. Они умные девочки. Их непросто обмануть, – чувствуют они, твердо знают, что не нужны стране…

Я как—то приехал туда перед новым годом, спрашиваю:

– А Дед Мороз бывает тут?

– Ну, да, в клубе… Но только он не настоящий, это наши девчонки переодеваются. А настоящий Дед Мороз – он сюда разве заедет?

Разговаривали мы в столовой, у них был обед. Они ели суп.

– Хотите попробовать? – и протягивают мне ложку. Противно было даже смотреть, даже думать про нищий этот суп. Но они смотрели мне в глаза. Я—таки попробовал.

Колом у меня в горле встала эта серая тюремная баланда, которой мы кормим русских девочек.

ЗОНА И АРМИЯ: НАЙДИТЕ 10 ОТЛИЧИЙ. КОЛОНИЯ ДЛЯ РЕБЯТ

В Шахово Орловской области соседствуют две колонии – женская и воспитательная. Непонятно, что ужасней: когда матери сидят или когда дети? Парням вроде и так, и так в казенный дом, а всякая зона имеет в себе нечто армейское – и наоборот. Ребята все ж выглядят почти естественно в бушлатах и кепочках: они как бы служат в армии, ну, в морской пехоте какой—нибудь, где черное в моде. При этом они как бы слегка нарушают форму одежды: ну так в Чечне наши бойцы не то еще носят. Но, с другой стороны, когда парню 18, а он ростом со второклассника, да уши оттопырены, когда думаешь, что вот небось все бьют его и отнимают конфеты – на такого невесело смотреть…

Какие ж они, несовершеннолетние зеки?

Вот рослый, совершенно солдатского вида Паша из Конакова. Ему 17, да на вид и все 18. Он за 1000 долларов – в рублевом эквиваленте по курсу ММВБ на день торгов – зарезал коммерсанта. Когда резал, было 15. Статья, соответственно, 105—я, семь/шесть. Это что за дробь такая в конце? Не дробь, это значит 7 лет и 6 месяцев.

Отца у Паши нет. Есть мать, и она по конаковским, да даже и по орловским понятиям занимает в обществе высокое положение: в Москве в ресторане работает. Приезжает иногда. И говорит ему: жди амнистию, на что ж, мол, еще надеяться, как не на амнистию. Но Паша даже не дергался: по 105—й амнистии не бывает. Мать в таких вещах просто не разбирается. Но сокращение срока вполне возможно, это реальный шанс. Так что Паша держит себя в руках и старательно шьет матрасы. А по воскресеньям играет в футбол и волейбол. Если привыкнуть, то жить на зоне вроде можно.

Кроме работы и спорта еще есть учеба. Паша пошел тут в 10—й класс, а после собирается в ПТУ, на сварщика или сразу уж на каменщика. ПТУ – это недалеко, тут же, на зоне. Отчего ж не поучиться? Времени полно, надо ж его как—то убивать… Но эта вся учеба – так, для общего развития, и чтоб время занять, поскольку работать он намерен бухгалтером.

Совсем иначе, не молодцевато, не по—солдатски выглядит маленький мальчик Семен из Краснодара. Ему 15, а на вид так и совсем 12. Малыш, как он сюда попал? А вор он. Что украл, у кого, интересно? Украл буквально два кило сахара—песка да два кило муки и еще 300 грамм конфет – это все из школьного буфета.

– В доме есть было нечего, – объясняет Семен.

– А что родители, безработные? Или ты сирота?

– Не сирота. Я с родителями жил. Отец на экскаваторе работал, только ему зарплату задерживали. А детей нас в семье шестеро. У нас огород был, мы там лук, картошку сажали. Но все съели, кончилась еда. Я и украл… Два года дали с половиной. Думал, по амнистии выпустят, а мне сказали, что не положено.

А родители мои, как я сел, переехали в Хабаровск. Пишут, что на квартире живут, снимают, копят на дом, чтоб купить. Едва ли я их оттуда дождусь на свидание, откуда ж деньги на такой билет… И еще неудобно, что у меня грибок, ноги когда потеют.

Володя – совсем взрослый: ему 20. Ему б уже два года как париться на взрослой зоне, но вот оставили тут: в виде исключения, так бывает, это такая награда за примерное поведение. Причем оно таким стало только на зоне, на воле до такого не доходило: там он с дружками два раза ходил на грабеж и один раз на разбой, итого 6,5 лет.

– То все были глупости, – говорит Володя теперь. – А как выйду, собираюсь вести себя нормально.

Легко сказать? Или, напротив, нелегко такое сказать? Кто знает! Во всяком случае, на плотника он выучился, специальность есть. На зоне работает фактически по специальности: ящики сколачивает, за 10 рублей в день, если вам интересно знать. Кроме специальности, у Володи на послезоновское время припасен экзотический план: послужить в армии.

– Зона на армию похожа, – уверенно говорит он неудивительные слова. И после добавляет удивительные: – Думаю, у нас повольней, чем в армии…

– А если всерьез сравнить с армией? – спрашиваю я знающего человека: он, с одной стороны, человек военный, офицер, а с другой – в зоне служит. Это зам. начальника колонии Юрий Бобкин.

– Мы наши условия максимально приближаем к армейским – в хорошем понимании этого слова, – отвечает капитан. – Строевая подготовка, различные смотры—конкурсы и т. д., все должно быть как в армии. Но есть и отличия! Все—таки это осужденные, люди с разными отклонениями – от психических до социальных. Все они к нам прибыли из среды неблагополучной, часто – криминальной. В армии в этом плане полегче, там здоровей коллектив – даже студентов ведь призывают! А у нас с каждым годом все больше таких, что закончили один класс или два, а все ж старше 14 лет!

– Публика серьезная сидит у вас? Убийц сколько?

– Человек 60 – это из 434.

– И что, все хладнокровные киллеры?

– Нет, убийства в основном бытовые, на почве употребления спиртных напитков, – капитан не может сказать просто – «по пьянке», он вот какой тяжеловесный термин применяет; видно, они на службе привыкают ко всему казенному, включая казенные фразы. – А некоторые убили просто из—за неприязненных отношений. Бывает, конечно, сведение счетов, но это не характерно, такое редко…

– Вот они у вас тут сидят, и что? Как сами думаете, они после отсидки что, лучше становятся?

– Ну, вот смотрите: в 98—м году было 25 процентов рецидива, то есть каждый четвертый скоро снова садился. А в 99—м – всего 9 процентов рецидивов.

– Это что ж, значит, получается, что вы улучшили работу?

– Ну, да.

– А что, что вы сделали? Конкретно?

– Ну, вот мы наладили контакты с органами занятости и соцзащиты на местах. Пишем им, просим, чтоб помогли наших там устроить, работу им найти.

Неужели ж бывает еще такое? Чтоб кто—то людям просто так помогал? Не для получения прибыли, не в ходе предвыборной кампании?..

– Что ж, по—вашему, жизнь становится лучше? – спрашиваю я все ж таки с недоверием.

– А что? И лучше. Поборов не было в этом году. А то ведь, бывало, воспитанники вещи отнимали у товарищей. Мордобоя уж практически нет, за год ни одного случая не было. Хотя это детский коллектив! В детском, хоть на воле, хоть тут, все—таки есть право сильного… Но ребята тут учатся мыслить правомерными категориями (видно, он хотел сказать «правовыми» – прим. авт.), начинают понимают, что за все сделанное надо нести ответственность…

Вообще обстановка в последние годы лучше стала. Гостей тут теперь предостаточно. Представители православной церкви постоянно тут бывают. Контакт с обществом «Спартак» налажен, оттуда тоже приезжают. Вывозим ребят на мероприятия в Орел: в театр, к примеру.

– И что, не разбегаются?

– Нет. Все—таки мы туда не всех подряд берем, а кто на льготных и улучшенных условиях содержания.

– То есть вы думаете, что публика тут не потерянная?

– Не совсем потерянная. Но это ж не только от нас зависит, но и от того, что в стране творится. Если регион криминальный, как, например, Тверская область, так оттуда к нам больше всего привозят. И почти весь рецидив – оттуда. Там, в области, есть районы, где наркомафия вообще всем заведует. Очень много наркоманов и ВИЧ—инфицированных оттуда приходит. Ярославская область – тоже регион суровый. Там СИЗО черное, оттуда ребята приходят с негативными установками.

– А у вас, стало быть, красная зона?

– По воровским понятиям – да, красная. А если серьезно, то у нас уставная зона с сильным активом.

– Вот вы сказали про зависимость зоны от общей ситуации. Вас, конечно, часто спрашивают: что в стране творится? Интересно, что вы отвечаете? Я – ладно, могу честно ответить, что сам не знаю. А вам ведь положено отвечать четко, уверенным голосом, так? Так что ж вы им говорите?

– Вы что, у меня, получается, спрашиваете?

– Ну, да. Интересно же узнать, как вы тут воспитываете подрастающее поколение.

– На самом деле у них больше вопросов по отбыванию наказания, по амнистии. А жизнь они видят… ну, более приземлённо, и в детали, может, не вникают. Вот они смотрели передачи Доренко, когда у нас там элиты воевали, и ничего не могли понять: почему, кто на кого, и зачем же в таком тоне. Мы разъясняли на уровне трех пальцев, чтоб не забивать им голову и чтоб им было понятно, что вот в верхах там кто—то с кем—то разбирается, – и по—плохому, и по—хорошему. Это, конечно, на ребят плохо действует, когда в Москве вон что творится…

– А самое тяжелое что тут для вас, какая проблема выглядит самой неразрешимой?

– Сироты. Это самый большой вопрос, эта категория – самая безнадежная, самая неуправляемая и самая беззащитная. Хорошо, если остались какие—то связи: дедушка, бабушка. Тогда выходим на них, докладываем райотделу по месту их жительства, просим помочь. Но часто они попадают совсем в другую ситуацию. Денег—то мы им даем только на проезд и на питание в пути. Это все, что может администрация… Куда они попадут, чем будут кормиться, когда эти копейки кончатся?

– Фактически мы их… э—э—э… списываем. Так?

Капитан грустно молчит. Потом продолжает рассказывать:

– Не так—то легко у нас работать. Платят—то сколько? Две с небольшим тысячи – это заму. Остальным и того меньше…

Меньше, к примеру, получает прапорщик Евгений Кузнецов – младший инспектор ДИЗО (дисциплинарного изолятора). Работа у него малоприятная: он вынужден наказывать людей и без того уже обделенных. Наказание состоит в том, что подростков из отряда, который все—таки похож на что—то более или менее вольное – на пионерлагерь или казарму – отправляют в замкнутое пространство, в тюремную камеру. В которой не положено ни книг, ни телевизора, ни курева. И никакой еды из ларька – только обычная баланда.

За что попадают в ДИЗО? Читаю список проступков: «Самовольное оставление отряда, невыполнение требований, отказ от дачи объяснений, уклонение от физкультурных мероприятий, самовольное приготовление пищи в неустановленных местах».

– Последнее – это про шашлык, что ли?

– Да какой шашлык! Это когда чай заваривают в ПТУ самодельными кипятильниками. А такое ж чревато пожарами!

– Вообще же, – признается прапорщик, – много людей сидит несправедливо. Можно б условным сроком обойтись, а ребятам ломают жизнь. Что делать? А почаще надо амнистию проводить.

– А что в зоне самое страшное, по—вашему?

Подумав, прапорщик отвечает:

– Самое страшное – это когда люди недоедают. В марте, когда запасы кончаются, такое бывает…

Прапорщик со мной вел беседу, не торопясь, потому что у него была как раз передышка: в ДИЗО пусто, ни одного наказанного. Все зеки – на воле, на относительной воле: на зоне. Вот колонна марширует на обед строевым зоновским шагом: он совершенно невойсковой, какой—то странный: короткий, дробный, частящий. Как бы медленный тяжелый полубег. Я там всех спрашивал, откуда ж такой удивительный неудобный шаг, но никто не знал ответа. Только потом я догадался: такая походка могла выработаться от тяжелых кандалов, когда только маленькие шажки и возможны.

Нас давно уж не заковывают в кандалы, а каторжная воровская походочка все держится…