Читать книгу: «Звенигородский меридиан»

Зое, по справедливости.

Тот, кто провёл большую часть жизни в так называемых джунглях большого города, вероятно легко поймёт человека, вырвавшегося однажды на простор, на лоно хоть и окультуренной, но всё же настоящей сельской природы с завораживающе близким, не подсвеченным электрическими огнями звёздным небом, с далеко разносящимся в морозной тиши скрипом январского снега и розоватым отблеском заката в окнах индивеющих деревенских изб. Мне же посчастливилось, в качестве врача, целых четыре года – всю вторую половину семидесятых – прожить с семьёй, как на острове, на трёх огороженных гектарах подмосковной Загородной клиники, окружённых полями, дальним лесом на горизонте да узенькой речкой Мáглушей, струящейся на дне глубокого оврага, куда вела живописная, с продавленными ступеньками, крутая деревянная лестница.

Каждый вторник и пятницу старенький душный автобус доставлял нам из Москвы очередную партию изголодавшихся по свежему воздуху, измаявшихся в тесноте и однообразии больничной обстановки людей. Но больные приезжали и уезжали; двухнедельный срок их пребывания был строго ограничен московским медицинским начальством. А мы оставались. И вместе с нами оставались на этом обжитом, обустроенном островке не внесённые ни в какие регистрационные книги четвероногие обитатели клиники, которых, словно метлой, сгоняли сюда осенние холода и неизбежно связанная с ними долгая зимняя бескормица. Эта прискорбная зависимость от человека вскоре делала, однако, покладистыми даже самых осторожных и недоверчивых из наших самочинных постояльцев. Но предысторию своего появления, своей короткой и, как правило, драматичной биографии каждый хранил в тайне и уносил с собой неразгаданной.

Впрочем, он и для нас, этот уголок подмосковной земли, тоже стал своего рода убежищем, а для нашего сына ещё и «малой родиной», где затеплились у него первые искорки сознания и откуда началось освоение им большого, «прекрасного и яростного мира». Не оттого ли прожитые там четыре года вспоминаются теперь с чувством неослабевающей ностальгии? Хотя случалось, конечно, всякое, и жизнь в Загородной вовсе не была наглухо отделена от той, что протекала за её оградой, своеобразным сколком которой она, разумеется, не могла не быть. Но сперва, наверное, нужно объяснить, как мы сами оказались на этом «острове», тем более, что появлению там предшествовали тоже не лучшие обстоятельства нашей городской жизни. Да простит меня читатель, если эта предыстория окажется несколько длиннее, чем следовало бы.

П Е Р Е М Е Н А С У Д Ь Б Ы

Люди, если только они не находятся в заключении или на казарменном довольствии, обычно полагают, что вольны распоряжаться своей судьбой как заблагорассудится: захотел – женился, захотел – развёлся или, скажем, уволился с работы и отправился на поиски новой. На самом-то деле, если присмотреться внимательней, мы не так уж часто выступаем в роли хозяев собственной судьбы, исподволь принимая то, что навязывается нам обстоятельствами. А ситуаций подлинной свободы выбора в нашей жизни на поверку – раз, два, и обчёлся. Поэтому, оглядываясь назад, я не без тайной гордости думаю о том, что решение уехать из большого, да ещё столичного города со всеми соблазнами его обустроенной комфортной жизни было действительно моим, что здесь сказалась именно моя воля, и ничья другая. Хотя отважиться на этот шаг было, наверное, тоже не так-то просто. Хорошо помню даже тот первый импульс, подвигнувший меня на такое нестандартное, по крайней мере для нашей семьи, решение.

Был особенно жаркий день позднего мая, и мы с женой, испытывая неодолимую потребность вырваться хоть на несколько часов из загазованной городской душегубки, поехали в подлинно райское местечко для всякого москвича, не имеющего ни дачи, ни машины – Главный ботанический сад Академии наук.

Ехать туда из нашего городского центра битый час, и пока добирались с пересадками, уж и не рады были своей затее. Но вот, наконец, сошли с автобуса, свернули в ворота, вступили в какой-то тихий, нездешний мир нетронутых густых газонов, огромных клумб с диковинными цветами, пьянящих до головокружения запахов и вдруг почувствовали, как спадают какие-то незримые обручи, как свободно вливается в грудь влажный травяной воздух и забытое ощущение лёгкости и прохлады разливается по сухому, пылающему телу.

Свернули в ближайшую аллею, сели на первую попавшуюся скамью, переглянулись. Вот бы побыть здесь хотя б недельку, хотя бы пару дней. Господи, как же мы устали от Москвы, от её накаленных асфальтовых площадей, от смрада автомобильных выхлопов, от безостановочной карусели людей и машин, толчеи очередей и транспортной давки.

Зоя ждала ребенка – шли последние недели, если не дни, её беременности. Но прежде, чем ему появиться на свет, ей надо было успеть защитить дипломный проект. Он просто не имел права нарушить эту диспозицию. О том, что случится, если наоборот, мы старались не думать. Тогда, скорей всего, прощай диплом, а с ним и пять лет подвижнических усилий, поздних вечерних бдений, лихорадки зачётных сессий, что злее любых экзаменов, – словом, всего, чем полна ущербная жизнь обделённого судьбой студента-вечерника. Мысль, что можно пожертвовать дипломом и открываемыми им призрачными карьерными перспективами ради здоровья будущего ребенка, нам в то время просто не приходила в голову.

Увы, у меня тоже были свои, и не сказать, чтобы легче, проблемы. Не прошло и года, как отвалялся я целое лето в Боткинской больнице с тяжёлой инфекционной желтухой. Не успел выйти на работу, как свалилась новая напасть: неловко соступив с подножки троллейбуса, я сильно подвернул лодыжку (как потом оказалось – сломал) и на целых три месяца – в самый разгар зимней врачебной страды – оказался в гипсе. Можно представить, какими нежными словами поминало меня моё медицинское начальство. А следом – уж одно к одному – прицепился жесточайший фурункулёз. За всю мою врачебную практику, кажется, не встречал такого. В общем, как говорила потом наша няня, незабвенная Зинаида Ивановна, не иначе, как кто-то нас сглазил.

Но сглазил – не сглазил, а пришлось нам в то лето круто. В начале июня появился на свет Виталик (выполнил-таки наш заказ, дождался Зоиной защиты), а в середине августа умерла моя мама. Только два месяца и порадовалась внуку. Она была года три как безнадежно больна, и конца этого мы ждали. Но не успели прийти в себя после похорон, как теперь уже Зоя загремела в больницу (естественно, с ребёнком): послеродовый тромбофлебит, следствие затяжных и тяжёлых родов.

В больничных палатах солнце палило нещадно, и диво ли, что у спелёнутых детишек, к которым никто и не подходил между часами кормления, начались всякие потницы, опрелости и прочие удовольствия, исходящие от неподвижности и влажного, перегретого воздуха. У нашего пошли прыщи на затылке, да такие, что пришлось уже там, не отходя, как говорится, от кассы, колоть ему, двухмесячному, пенициллин. Но инфекцию заглушили, однако не подавили. И дома, когда развернули его, то пришли в ужас: вся головка, прежде такая аккуратненькая, была густо разукрашена зелёнкой, сквозь которую проступали багровые пятна назревающих фурункулов.

Участковый врач была категорична: если не хотите потерять ребенка, который и так вам тяжело достался, немедленно кладите в больницу. И пошла наша госпитальная эпопея по третьему кругу…

В круговерти этих горячечных летних дней я, конечно, забыл о том бесконечно отдалившемся майском вечере и о мимолётном разговоре с женой под райскими кущами ботанического сада. Или, вернее, держал его в каком-то укромном, глубоко задвинутом ящичке подсознания. Некогда было распрямиться, поднять голову, не то что задуматься о более отдалённой перспективе. Непрерывная череда наших болячек тянулась, как лента бесконечного транспортёра, и каждый встающий из-за горизонта день сулил только новые осложнения.

Но однажды я словно остановился и огляделся. И этот момент почему-то также отчетливо запечатлелся в моей памяти. Виталик шёл уже на поправку, и мы с Зоей выгуливали его в крохотном больничном садике, в ожидании, когда нас сменит наша палочка-выручалочка Зинаида Ивановна. Бабье лето было уже на излёте, и обволакивающая осенняя сырость лишь острее напоминала о безнадёжно упущенной нами порции солнечного тепла и света, что положены всякому летнему ребенку. Но всё же, когда его негреющие косые лучи падали на бледненькое личико сына, ещё хранившее следы недетских страданий (ему даже кровь переливали в теменную вену), оно озарялось такой обаятельной улыбкой, что невольно сжималось сердце.

«Господи, он-то за что должен страдать, расплачиваясь за нашу неумную взрослую колготню? И что хорошего ждёт его завтра? Нет, довольно. Разве мало было у меня времени убедиться, что наше московское житьё нам не впрок? Что-то надо предпринять. Может, поискать работу с жильём в Подмосковье? Врачу это, вероятно, не так и сложно».

Но от замысла до воплощения, как известно, путь не близкий. Должно было пройти ещё три зимних месяца, прежде чем я решился. Последним толчком к тому послужил внезапный уход нашей Зинаиды Ивановны.

Теперь ремесло няни прибыльное, а потому и популярное. Когда-то, во времена наших бабушек и дедушек, оно было, может, и не столь прибыльным, но достаточно распространённым. Деревня исправно поставляла городу своих непристроенных невест, для кого жизнь в чужом доме без собственного угла была всё слаще колхозной принудиловки. Однако на закате советской власти, в середине семидесятых, профессия няни сделалась поистине кричащим дефицитом. Старые кадры вымерли, молодые, как чумы, сторонились этой окончательно дискредитировавшей себя в глазах «строителей коммунизма» непрестижной формы заработка. Найти хорошую няню было равносильно тому, что выиграть «Москвича» в лотерею.

Но нам повезло: по первому же вывешенному у метро объявлению раздался телефонный звонок. Звонившая без обиняков перешла к делу: «Торговаться будем, или как?» От такого вступления я настолько опешил, что забыл даже, какую сумму положили мы для себя на эту статью расходов. «Да вы не волнуйтесь, – заикаясь от храбрости отвечал я под испепеляющим взглядом жены, – сколько скажете, столько и будет». «Лады, – удовлетворенно пророкотала трубка. – Тогда диктуйте адрес». И мы в смятении стали ждать появления нашего семейного Джека-потрошителя.

Как оказалось впоследствии, мой импульсивный ответ был в той ситуации единственно верным. Потому что имелось у Зинаиды Ивановны предложение в её собственном доме, да мало давали. А она много и не просила. И её телефонный демарш был скорее так, для острастки. Да ещё чтобы прощупать будущих клиентов на предмет их скаредности. А скаредных она страсть как не любила.

Однако не без трепета решились мы доверить ей свое драгоценное чадо: уж больно страшной по первому впечатлению выглядела Зинаида Ивановна. С грубым, низким голосом, прощупывающим взглядом из-под густых, нависших бровей да ещё с какими-то мужскими ухватками. Только что не курила. Впрочем, наши опасения довольно скоро рассеялись. Потому что, несмотря на свой грозный вид, питала она непобедимую слабость к детям. Своих же у неё не было, да не знаю, что и было у неё в ту пору, кроме этих чужих детей. Суровая жизненная школа в многонаселенной московской коммуналке угадывалась за её спиной, и эту школу прошла она, видимо, в одиночку, без поддержки родственного плеча.

Зинаида Ивановна, конечно, быстро раскусила нашу с Зоей житейскую неприспособленность, но пользоваться ею не желала и вела самый дотошный учёт всех своих покупок и расходов. Вдобавок она оказалась весьма стеснительной на чужой кухне, никогда не садилась за стол без приглашения, и это нас даже немного тяготило. Впрочем, хозяйки в доме на тот момент, по существу, не было: моя мама, как уже было сказано, болела и почти не вставала, ну а невестка как-то не успела принять у неё бразды правления. Отец же, вообще с подозрением относившийся к присутствию постороннего человека в доме, старался в отношения с Зинаидой Ивановной не вступать.

Но когда мамы не стало, оказалась она с нашим дедом как бы один на один. И что между ними произошло – мы так и не узнали. Но однажды, собираясь домой, Зинаида Ивановна зашла в нашу комнату и, словно ненароком, сообщила: «А я от вас ухожу». И тут же, отметая всякую возможность уговоров, добавила (как мы потом поняли – соврала): «Переманивают меня. В своём доме буду нянчить. Что-то тяжко мне стало ездить».

Сейчас, по прошествии стольких лет, я, конечно, понимаю, что не было для нас никакой в том трагедии – остаться одним, без Зинаиды Ивановны. Но в тот момент, признаюсь, сделалось нам с Зоей неуютно. Словно вдруг выбрали какой-то главный якорь, за который цеплялась наша семейная скорлупка, и пустилась она в неверное плавание по воле волн.

И вот тут уже я бесповоротно засел за телефон и начал обзванивать подмосковные здравницы, чьи номера значились в городском телефонном справочнике. Собственно, на телефон и была вся надежда, потому что ездить в промороженных электричках да в автобусах было мне в ту пору ещё не под силу. Правда, предварительно сговорились с друзьями, что в случае, если найду что-то подходящее, они меня свозят туда на своей машине. Вот благодаря этой машине я уже через сутки сидел в кабинете главного врача подмосковного санатория, что в трёх километрах от Звенигорода, и вел с ним сложную тактическую игру-беседу.

Мне ни в коем случае нельзя было открывать одну из причин своего желания сменить работу в Москве (нездоровье). Он, в свою очередь, старался представить дело так, что врачи ему не очень и нужны, хотя против меня лично он вроде бы ничего не имеет. Но я-то видел: нужны, ох, как нужны, и даже подумал, что не следовало бы мне, пожалуй, лезть в этот хомут, потому что завалят работой так, что и моя медсанчасть покажется отсюда богадельней. Но тут же будто что подхлестнуло: это мой единственный шанс. Начну перебирать да взвешивать и вообще не вырвусь из города.

Некоторые решения нужно принимать мгновенно. Я, слава богу, это понял и уже не раздумывая накатал заявление. А потом вышел из полутёмной конторы на белый свет и огляделся. Надо было всё-таки взглянуть, что же я выбрал себе на ближайшее обозримое будущее. До этого момента было как-то недосуг. Но теперь, млея под лучами почти уже весеннего февральского солнышка, я стоял как зачарованный. Ослепительный зимний день будто плавился в этих лучах. Со старых заснеженных елей, обступивших здание конторы, падали на её крышу тяжёлые капли. Видимо, недавно прошёл снегопад, и искрящаяся снежная пыльца сеялась с веток, с забора, с густо облепленных проводов, и уходящая вглубь парка аллея вся была просвечена этой пыльцой, а на скамейках лежали большие подушки подтаявшего снега. Праздный, смеющийся народ толпился у калитки, где из подъехавших «Жигулей» высаживалась весёлая подвыпившая компания.

В тот момент я ещё не знал, что с момента моего вступления в должность между их праздностью и моей озабоченностью проляжет непроходимая черта. Не знал, конечно, и того, что это первый и последний зимний день, который мне суждено видеть на звенигородской земле. И, может, от этого незнания так свободно и легко было на сердце. В конце концов, свой выбор я сделал. Впереди ожидала новая, неизвестная жизнь. И как бы там она ни сложилась, всё равно: с гнетущей беспросветностью городского существования теперь покончено.

________

Новая жизнь началась для меня с телефонного звонка. Главный врач санатория Баранов справлялся, когда же я приступлю к работе. Хотя в ящике его стола лежало моё им же завизированное заявление, где значилось чёрным по белому, что приступить я должен с 20-го марта. До срока оставалось ещё две недели, в которые я лелеял надежду устроить себе давно выстраданную передышку. Но Баранов брал на пушку и знал, что со мной этот номер может пройти. Выяснив, что я успел уже рассчитаться на прежнем месте (о чём говорить, конечно, не следовало), он сразу же начальственно повысил голос: «Поймите, у меня больные. У нас некому вести больных. Если вы завтра же не выйдите на работу, я не несу перед вами никаких обязательств».

Наверное, он был по-своему прав, этот Баранов. Хотя, с другой стороны, никуда бы он не делся и через две недели. Собственно, то был экзамен на твердость характера (уход с прежнего места работы придавал некоторую зыбкость моему положению), и этого экзамена я не выдержал.

И вот теперь, вместо запланированного отдыха, предстояли пожарные сборы. О том, чтобы ехать всем сразу, не могло быть и речи. В отведенной нам комнате из предметов мебели присутствовал пока только один – железная кровать с панцирной сеткой. И чтобы где-то разложиться, решено было прихватить с собой старую книжную полку. Длинная полка еле влезала в такси, почти не оставляя места для заднего пассажира. Так мы и ехали втроём – Зоя, я и полка, оставив на этот день Виталика на попечение деда.