Читать книгу: «Три года октября», страница 17

Я всё чаще задумывался о его замене. Как когда-то Селин, я не видел ни одной подходящей кандидатуры на его место. Я писал в департамент, в министерство, требуя новых кадров – избегая в письмах лишних подробностей.

Единственный человек, с кем я говорил откровенно, был бывший главврач. Мы регулярно созванивались. Селин всегда был на связи – готовый помочь советом или делом. И в тот момент это значило для меня больше, чем он, вероятно, мог себе представить.

И вот, в начале весны, в мой кабинет постучались двое молодых парней – только что окончившие ординатуру. Амбициозные, энергичные, полные решимости доказать себе и миру, чего стоят. В разговоре они признались, что Старые Вязы были далеко не в верхней части их списка. Просто в других учреждениях им отказали – из-за отсутствия опыта. Здесь же им были рады.

Когда я предложил им занять места патологоанатома и судмедэксперта, оба заметно напряглись. Их настороженность живо напомнила мне самого себя в первый день приезда. Я пообещал им поддержку и опытного наставника в лице заведующего отделением. Дал время подумать. При этом заверил: даже если они откажутся, мы найдём для них другие должности. А ещё предложил бесплатное жильё – пустующая квартира Фёдора Дмитриевича Пахомова ждала новой жизни и молодой энергетики.

Пока они раздумывали, я успел принять троих пациентов. Вернувшись в кабинет, они озвучили свои решения. Один из них сказал, что не готов связывать жизнь с патологоанатомией. Я пообещал найти для него иную специализацию – два дополнительных терапевта нам точно бы не помешали. Второй же с радостью согласился. Это стало для меня приятной новостью.

Я распрощался с ними, предложив пока обжиться в квартире (придётся первое время жить вдвоём) и вернуться после приёма пациентов. К тому моменту я планировал освободиться и познакомить их с коллективом и отделениями.

Когда за ними закрылась дверь, я поднял трубку и набрал морг. Ответил Остап. Я сообщил, что хочу видеть Безбородова у себя.

– Он на месте? – уточнил я.

– Да, – ответил Остап с заминкой. – Проводит вскрытие. Я передам, как только освободится.

За час до конца рабочего дня появился и сам Безбородов. Выглядел он уставшим – и не только от переработки. Не брит, волосы сальные, плохо приглаженные – видно, перед визитом он забежал в уборную, намочил руки и кое-как их пригладил. Очки съехали набок. От него шёл стойкий запах алкоголя, перебитый мятной жвачкой. Одной рукой он открыл дверь, второй держал что-то за спиной – явно пряча.

– Александр Викторович, рад, что вы пришли. Присаживайтесь.

Безбородов опустился на стул и поставил на стол банку, которую до этого прятал за спиной. Внутри плавала нечто, похожее на белый шнурок от кроссовок, – в прозрачной жидкости, слегка отдающей формалином.

– Это ещё что такое? – спросил я.

– Подарок, Лёшка. Первый раз захожу в этот кабинет с тех пор, как ты стал его хозяином. А без подарка в гости – неприлично.

Он держался как можно дальше, надеясь, что я не уловлю исходящий от него запах.

– Это бычий цепень. Нашёл три года назад – в толстой кишке бывшего начальника заготконторы…

– Уберите это! – Я не смог скрыть отвращения, сколько бы ни старался.

– Да это ж для музея, Лёшка! Ты чего?

– Прошу впредь обращаться ко мне исключительно по имени-отчеству. Алексей Дмитриевич, если вы вдруг забыли.

– «Алексей Дмитриевич», о, как… – повторил он с безразличием, почесав щетину на подбородке.

– Именно так. Я позвал вас для серьёзного разговора. До меня доходят тревожные слухи: говорят, вы снова злоупотребляете алкоголем. К сожалению, сегодняшний ваш вид подтверждает эти слухи.

– Ну, пригубил я немного… с кем не бывает? – Патологоанатом пожал плечами, едва сдержав отрыжку. – У друга день рождения. Выпили за обедом – по рюмашке. Это же уважительная причина, не?

Я не стал отвечать. Вместо этого задал новый вопрос:

– Кроме того, ко мне поступила жалоба. Вы просили деньги у родственника умершего пациента – за хранение тела в холодильной камере.

– Она хотела оставить тело на пять дней, – буркнул он.

– Закон позволяет бесплатное хранение до семи. И вы это прекрасно знаете. Что скажете в своё оправдание?

– Пусть оправдываются те, кто виноват, – резко бросил он. – А я вины за собой не чувствую.

«Разве что, устроил арест человека, который не совершал кражи в магазине», – подумал я. И, судя по взгляду, Безбородов эту мысль прочёл.

«Так и ты замял дело, которое могло бы закончиться приговором одной смазливой девицы», – будто ответил он, и я безошибочно уловил это в блеске его глаз.

К счастью, ни я, ни он не озвучили свои мысли. Обменялись взглядами – и оставили всё недосказанным.

– С завтрашнего дня к нам на работу поступают два молодых специалиста, – продолжил я. – Один из них будет стажироваться в вашем отделении. Я хочу, чтобы вы обучили его основам специальности в течение полугода. Надеюсь, его присутствие окажет на вас благотворное влияние – так же, как когда-то повлияло моё.

– А потом ты выставишь меня за дверь?

– Рано или поздно всех нас ждёт пенсия.

Безбородов хмыкнул. Потом ещё раз. А затем рассмеялся – глухо, тяжело, с затяжкой. Смех перешёл в раскатистый, почти истеричный.

– Я сказал что-то смешное? – спросил я, когда он, наконец, затих.

– Слушай, Алексей Дмитриевич, если ты мечтаешь вырастить молодого патанатома, а потом избавиться от старого, – обучай сам. А я – пас.

Он встал, медленно, с усилием, упёршись в подлокотники. Подхватил банку с цепнем со стола и направился к выходу.

– Если я сам возьмусь за его обучение, – крикнул я ему в спину, – тогда у меня не будет причин держать вас ещё полгода на этой должности!

Безбородов на секунду замер, сжав ручку двери. Но так и не обернулся. Не сказав ни слова, он вышел в коридор.

Я ещё немного постоял в тишине, чтобы дать себе передышку, а затем вызвал Маду и попросил её найти завхоза.

– У вввас что-то сломммалось? – поинтересовалась она.

– Нет. Хочу вернуть музею его прежнее назначение – зал для совещаний. Попроси завхоза освободить помещение от всех банок. Пусть начнёт сегодня же: либо перенести их в пустующие комнаты, либо утилизировать, как получится.

Мада вскинула руки к потолку, будто возносила молитву, и радостно заявила, что давно ждала этого дня. По её словам, экспонаты в банках всегда казались ей святотатством. Поручение она принялась выполнять едва ли не вприпрыжку.

Успокоившись после напряжённого разговора, я решил всё же не давить на Александра Викторовича. Пусть обдумает. Я не хотел прощаться с ним на повышенных тонах. Как ни крути, он заслуживал выхода на пенсию с цветами, добрыми словами и уважением – без ссор и упрёков.

Но Безбородов решил иначе.

Когда я уже собирался уходить домой, Мада принесла в кабинет листок, исписанный от руки. Сказала, что Александр Викторович молча положил его перед ней и ушёл, не проронив ни слова.

Я поднялся, чтобы свет падал лучше, и начал читать:

«Я, Безбородов А. В., занимающий должность заведующего патологоанатомическим отделением, прошу уволить меня по собственному желанию с сегодняшнего числа».

Дата. Подпись – размашистая, упрямая, почти вызывающая.

Больше я не видел Александра Викторовича до самого последнего дня моего пребывания в Старых Вязах.

Эпилог

Тридцать первое октября.

Прошло три года и один месяц с того дня, как я впервые приехал в посёлок Старые Вязы. Это был мой последний день в этих краях. Причиной запланированного отъезда стала новая работа: я получил предложение от частной клиники в родном городе. Высокая зарплата и близость к дочери стали главными аргументами в пользу отъезда.

Коллеги устроили мне торжественные проводы накануне. Я вдоволь наслушался хвалебных речей и сам не скупился на тёплые слова, обещая, что никого не забуду. После выступлений был банкет и вручение подарка.

На прощальном вечере не было Александра Викторовича Безбородова, хотя мы пытались его пригласить – и я в том числе. Он не ответил на мой звонок, а тем, кому удалось дозвониться, сообщил, что не намерен тратить личное время на посиделки, устроенные в мою честь. Эти слова задели меня, как бы я ни пытался оправдать его обиду. И всё же я хотел попрощаться с ним лично. Последнюю попытку сделать это я оставил на тридцать первое октября.

В прощальную ночь, уже в ставшей мне родной квартире, мне приснился очередной сон. Там снова была Каринэ Еприкян. Она, как и прежде, вошла без стука – только на этот раз в белоснежном платье. Улыбка в виде тонкого полумесяца играла на её губах, в глазах – тёплый свет. Она мягко провела рукой по моей голове, затем прошла мимо стены с портретами – её и Пахомова – и ласково коснулась каждого подушечками пальцев. Потом села на стул, которого в реальности там не было, положила ладони на колени и посмотрела на меня с нежностью.

– Здравствуйте, – поздоровался я с ней во сне. – Сегодня я уезжаю.

– Знаю, – кивнула она, впервые заговорив. – Только не забудь о ней.

– О ком? – спросил я.

Каринэ Еприкян лишь улыбнулась шире и растворилась в тенях, что таились в углах комнаты.

Я проснулся с наступившим рассветом. День обещал быть солнечным и, по прогнозам, аномально тёплым для конца октября. Деревья сияли жёлтым и багрянцем, небо было ясным, настроение – удивительно лёгким.

После утренних ритуалов я принялся собирать вещи в свои неизменные сумки. Почти закончив, услышал стук в дверь. Гостей я не ждал, но втайне надеялся увидеть на пороге Безбородова.

Открыв, я обнаружил совсем не того, кого ожидал. На пороге стояла женщина лет двадцати пяти – плюс-минус – невысокая, с длинными чёрными волосами и южными чертами лица. Мне показалось, что я уже видел её, совсем недавно, – во сне, в белом платье.

– Здравствуйте! – с детской непосредственностью сказала она. – Надеюсь, я не слишком рано.

– Отнюдь, я уже давно на ногах. Вам кого?

– Мариам, – представилась она, протягивая руку. Второй рукой удерживала лямку рюкзака. – Мариам Еприкян.

– Ах вы – родственница прежней хозяйки квартиры, – догадался я, пожимая её тёплую, загорелую ладонь.

– Совершенно верно. Рада, что вы слышали о бабушке – не придётся объяснять, кто я и почему оказалась у вас на пороге. Хотя, думаю, всё же стоит пояснить.

Говорила она быстро, чётко, с яркой артикуляцией. От неё исходила та самая энергия, что присуща стопроцентным экстравертам.

– У вас случайно не осталось её вещей? – спросила она. – Хотелось бы получить себе хоть что-то на память.

– Собственно, есть…

– Вы, наверное, подумали, что я странная? – перебила она. – Пять лет ни слуху ни духу, а тут пришла, как ни в чём не бывало, и давай чего-нибудь требовать.

– Нет, что вы, я так не подумал…

– Просто я жила далеко. И была связана уж больно крепкими узами. Их ещё называют брачными.

Я невольно улыбнулся:

– Может, войдёте? Было бы не по-человечески держать вас на пороге.

– Спасибо.

Она сняла кроссовки, не развязывая шнурков: просто наступила носком одной ноги на пятку другой, затем наоборот. Зайдя в комнату, остановилась посреди и огляделась. Первым её взгляд привлёк портрет бабушки.

– Ух ты! Я помню эту фотографию. Только раньше она висела не на стене, а вон там, в уголке. Рядом с вазой с цветами.

Мариам указала на то самое место, которое её бабушка почему-то всегда выбирала в моих снах.

– А этот пожилой красавец с котиком кто? Ваш папа?

– Нет, – покачал я головой. – Хороший друг. Сосед.

– Хорошо, когда с соседями можно дружить. Часто они оказываются ближе родных.

– С этим не поспоришь.

– А почему вы оставили портрет моей бабушки с дедушкой? Да ещё повесили его на видное место?

– Хотел таким образом выразить уважение. Всё-таки они жили здесь раньше. И, знаете, неплохо справлялись с ролью моих ангелов-хранителей.

– Ха! Первый раз слышу, чтобы бабушку назвали ангелом. При жизни её чаще ведьмой величали. – Она поправила выбившуюся прядь, и я уловил запах лаванды с медом от её чёрных волнистых локонов. – Странно, даже кота у неё не было. Зато в травах разбиралась, да.

– В посёлках любят вешать ярлыки. Особенно на тех, кто хоть немного выбивается из привычного образа.

– Тогда позвольте и мне повесить ярлык. Даже не ярлык – ярлычок. – Она взглянула на меня с прищуром.

– Прошу.

– Вы не местный. Приехали сюда недавно.

– У вас дар? От бабушки остался?

– Вполне возможно.

– Вы правы, я из большого города. И как раз сегодня туда возвращаюсь, – я кивнул в сторону собранных сумок.

– Ого, это ж я вовремя! А ведь могла приехать завтра и стучать в пустую квартиру до изнеможения. Или попасть, когда тут уже кто-то другой поселится. Он-то, уверена, портрет выкинул бы. Даже не подумав об ангелах-хранителях. Можно я его заберу?

Я подошёл к стене, снял фотографию и протянул её гостье.

– Премного благодарна, – сказала она.

– Кажется, в шкафу, который тоже принадлежал вашей бабушке, осталось кое-что ещё.

Я открыл дверцу и достал оттуда пахнущий временем шерстяной платок. Глаза Мариам сразу засветились от узнавания.

– О Господи! Я так его любила в детстве… – Она бережно приняла платок, словно это была реликвия, и крепко прижала к груди. – С ума сойти. Значит, не зря я всё-таки приехала.

– Рад, что сумел сохранить это до вашего прихода.

– Жаль только, что я не застала бабушку Каринэ. Будь я смелее – давно бы разорвала токсичные отношения. А будь поумнее – вообще бы не вышла за абьюзера. Бабушка его насквозь видела, предупреждала. А он запретил мне с ней видеться. А я… влюблённая дура, всё его слушалась. Простите, я слишком много говорю. Вам-то какое дело до бед незнакомого человека?

– Всё в порядке. Мне, честно говоря, приятно вас слушать. После смерти друга мне нечасто доводится говорить вот так, непринуждённо. И уж тем более – с теми, кто знал Каринэ. Уверен, вы могли бы рассказать о ней немало интересного.

– О, этих историй у меня пруд пруди. Боюсь только, вы пропустите свой поезд и застрянете в Старых Вязах ещё на денёк-другой.

– Было бы немного опрометчиво, – усмехнулся я.

– А куда вы, кстати, направляетесь? – спросила она.

Я назвал город. Её глаза, и без того большие, стали ещё шире.

– Что?

– Вы верите в судьбу?

– Я всегда на неё полагаюсь.

– Тогда спешу вас либо порадовать, либо насторожить: я живу в том же городе. И даже работаю там. У меня своё фотоателье. Я, между прочим, не самый плохой фотограф. А ещё я люблю портреты. И должна сказать – ваш просто восхитительный. Это вы сами его нарисовали?

Я не стал оборачиваться. Я и так знал, какой портрет висел у меня за спиной – и кто был его автором.

– Нет. Это подарок.

Чтобы перевести разговор в другое русло, я спросил:

– Может, выпьете чего-нибудь?

– С радостью бы – чай или кофе – но мне пора. А у вас поезд когда?

– Через семь часов. Я взял билет на самый поздний – хотел успеть уладить все дела.

– А мой поезд через час. Так что мне пора бежать. Давайте я оставлю вам свой номер телефона – позвоните, когда будете в городе. Там вы купите мне кофе, а я расскажу про свою бабушку.

– Отличная идея.

Когда я записал номер, она вновь протянула руку на прощание. Другой рукой прижимала к груди портрет и платок. Я пожал её ладонь с осторожностью. В её же жесте чувствовалась сила.

Помахав мне и бросив: «До скорой встречи», она умчалась – как тёплый осенний вихрь. Исчезла из квартиры, но не из моей жизни, оставив после себя тонкий запах лаванды и мёда.

Дом, где жил Безбородов, мало чем отличался от моего. Та же белая коробка на два этажа, два подъезда, плоская крыша, деревянные скамейки по обе стороны, возле которых торчали покорёженные урны.

На одной из этих скамеек – той, что ближе к подъезду Безбородова, – сидел старик и кормил птиц батоном.

– Добрый день, Василий Никанорович.

– Добрый, Алексей, – отозвался он, притягивая обратно птиц, которых я ненароком спугнул.

– Александр Викторович дома, не знаете? – спросил я и глянул на окно его квартиры: форточка была приоткрыта.

– Вроде дома, – пожал плечами старик, бросая новую порцию мякиша. – Я за ним не слежу. Да и не разговариваю.

Я не стал расспрашивать, что между ними произошло: знал и сам, насколько Безбородов может быть непрост в общении. Но Василий Никанорович продолжил без приглашения, стряхивая крошки с колен.

– Вчера, значит, возвращаюсь домой, смотрю – он тут сидит. Прямо на этом самом месте. Вечер уже. Сидит и в темноту уставился. Я, из вежливости, спрашиваю: мол, как дела, Саша? А он мне – иди, говорит, в причинное место. Ну вот скажи, это вообще нормально?

– Нет.

– Вот и я о том же. Поэтому больше с ним не разговариваю. Да, если честно, и не хотелось. Просто по-людски спросил. А он – в жопу. Старый дурак.

– Ладно, Василий Никанорович, не буду мешать вам кормить голубей.

– Голубей? – старик вдруг ощетинился, прищурился, будто от солнца. – Молодёжь вы, ничего не понимаете в птицах. Какие, к чёрту, голуби? Это кольчатые горлицы! Горлицы, Алексей! Неужели не видно по серому оперенью и чёрному полушарфику на шее?!

Он посмотрел на меня так, будто я провалил экзамен.

– Ну да, ты можешь сказать, что они из семейства голубиных. Всё верно. Но ведь человека тоже никто не называет приматом, верно? Разве что биологи… или дети, когда обзываются.

Я не стал использовать лексику Безбородова в разговоре со стариком – сдержанно кивнул и, завершив диалог, вошёл в подъезд.

Внутри пахло холодом и сыростью. На лестнице давно не убирались. Стены были изрисованы признаниями в любви вперемешку с скабрезными надписями. Предпочтя не задерживаться на импровизированной настенной выставке, я быстро поднялся на второй этаж. У двери Безбородова постучал.

Ожидаемо – тишина.

Я не удивился. Предварительно звонить не стал: не хотел, чтобы он успел придумать повод для отказа. И вот моя предусмотрительность не оправдала себя: Безбородов оказался не рад любым гостям. Я постучал снова. Потом ещё раз. На третий раз закралось подозрение: возможно, он увидел меня через окно – или услышал голос, пока я разговаривал с пожилым орнитологом.

– Александр Викторович, это Алексей! Откройте!

Тишина. Ни шагов, ни скрипа половиц. Покой, в котором что-то тревожило.

Я бы, пожалуй, мог стоять так целый час, если бы не вмешалась соседка Безбородова. Узнав меня и поняв, в чём дело, она пояснила, что имеет доступ к дубликатам почти всех квартир на этаже – и предложила помощь.

Уже через пару минут в моей руке блестел ключ от двери бывшего патологоанатома.

Замок поддался без малейшего сопротивления. Я вошёл.

Внутри пахло переспелыми яблоками, воском и осенним воздухом. Жёлтые обои с зелёными кленовыми листьями обрамляли стены. Потолок был сероватым, с плохой отделкой, на котором виднелись все шероховатости и неровности. Слева от входа – диван, которым в эту ночь не воспользовались для сна. На нём лежал словно нечаянно обронённый исписанный лист бумаги. На стене висели часы, нарушающие покой квартиры ритмичным тиканьем. Справа стояло пианино. Я с трудом представлял Безбородова за инструментом – скорее всего, оно осталось частью той жизни, где ещё была жена, где одиночество не стало нормой. Над пианино – полка со старыми книгами. Ниже – тумбочка с телевизором. Посреди комнаты валялся опрокинутый табурет.

Безбородов, одетый в коричневый костюм – скорее всего тот самый, что надевал в день свадьбы, – висел под потолком. Лицо его было неузнаваемым из-за темного оттенка.

Чтобы поставить окончательный диагноз, не нужно было иметь за плечами три года работы в морге и ещё больше – в медицине. Я мог с уверенностью сказать: передо мной мёртвый человек. Но сердце отказывалось в это верить.

Громко позвав на помощь соседей, я подбежал к Безбородову, схватил его за ноги и, приложив усилие, приподнял вверх.

У дверей квартиры становилось людно. Кто-то закричал, кто-то принялся спрашивать, жив ли хозяин, а кто-то – более хладнокровный – присоединился ко мне и помог снять Александра Викторовича из петли и положить тело на пол. Я попытался прощупать пульс на вздувшейся шее, под странгуляционной линией. Холодная кожа и твердые волокна мышц под моими пальцами, твердили о бессмысленности моих действий. Пульса не было. Меня обдало волной жара, затем леденящего холода. В горле запершило. На миг я потерял чувство реальности и не мог понять, что происходит, и где я нахожусь. Придя снова в себя, я потребовал, чтобы кто-то вызвал «Скорую» и полицейскую бригаду. Добавив, что медики могут не торопиться.

Соседи всё прибывали, но внутрь заходить не спешили. И слава богу – на месте неестественной смерти полиции не нужны зеваки. Но гул их голосов сводили меня с ума. Каждый хотел знать, почему Безбородов так поступил, и каждый желал поведать о своей последней встрече с ним. И, конечно же, все эти пересказы акцентировались на странном поведении умершего, которое только сейчас стало им понятным.

Больше не в силах смотреть на тело хорошо знакомого мне человека, что лежало на полу, я принялся снова осматривать квартиру. Вскоре листок на диване опять привлек моё внимание. Конечно, полиция была бы против моих действий, но они пока не приехали, и не могли меня остановить. Поэтому я подошел и взял аккуратно листок в руки.

Как я и предполагал – предсмертная записка. Написанная почерком, который я безошибочно узнал.

«Этим письмом заявляю: в моей смерти виноват лишь я сам. Ухожу по собственной воле, находясь в трезвом уме и твёрдой памяти. Кто-то, возможно, предположит, что решение покончить с собой было принято в пьяном угаре. Если сомневаетесь – вскройте мой труп, проведите анализы. Ни следов алкоголя, ни его метаболитов в крови не найдёте. А тем, кто попытается взвалить на себя ответственность за мой уход, скажу прямо: не обольщайтесь. Причины моего поступка иные, но раскрывать их не стану. Так что утрите сопли и живите, как вам заблагорассудится. Ни пышных похорон, ни поминок мне не нужно. Забудьте. И не таите обиды.

Искренне ваш,

старый ворчун-сосед и грубиян-коллега,

Сашка Борода».

Листок дрожал в моих пальцах. По нему скользили солнечные блики, смешиваясь с тенями, что отбрасывали ветви за окном. Гул голосов, усиленный коридорным эхом, заполнял пространство. С улицы донеслись сирены. Серо-жёлтые занавески, пропитанные годами пыли, лениво колыхались на сквозняке из приоткрытой форточки. А часы неумолимо отсчитывали секунды, утекающие в вечность.

Я толкал каталку с телом по коридору, по которому раньше Безбородов передвигался исключительно на своих ногах. Теперь же он не мог позволить себе такой роскоши.

До моего поезда оставалось всего два часа, но я решил, что куда важнее будет отдать последние почести своему коллеге и наставнику. А еще я решил, что будет правильно, если сам подготовлю его тело к погребению. Поэтому в секционном зале никого не было.

Подкатив к столу и стянув простыню, я аккуратно перетащил тело на металлический стол. Было очень непривычно находиться в этом помещении спустя долго время вместе с Безбородовым и не слышать его ворчливого или же озорного голоса. Также было непривычно видеть его лицо, не передающее каких-либо эмоций, а только безучастность и невозмутимость.

Во всех остальных случаях, мы избавлялись от одежды умерших с помощью ножниц и скальпелей, если только родственники не желали их заполучить обратно в целости и сохранности (хотя таких случаев было всего ничего), в этот же раз я не стал прикасаться к инструментам. Пусть даже в прощальном письме ничего об этом не было написано, я был уверен, что Безбородов хотел быть погребён именно в этом костюме. Хотя как врач не мог не знать о физиологических процессах, происходящих в организме человека после смерти, особенно после такой, какую он выбрал для себя. Мне пришлось очень постараться, чтобы снять костюм, сохранив его первозданный вид, с окоченевших конечностей. Пришлось использовать массаж и парочку препаратов. Аккуратно сложив одежду в сторонке, я обратился к помощи ножниц, чтобы снять с него майку и нижнее белье. И стоило мне это сделать, как мое тело сковали невидимые путы. Новая волна шока накрыла меня с головой. То, что я увидел, потрясло меня до глубины души. И если при посещении квартиры, я смог удержаться от слез, то в этот раз эмоции перевалили через край.

Все начало складываться в четкую картину. Теперь мне стали понятны причинно-следственные связи. Я легко смог объяснить участие Безбородова в ликвидации аварии на АЭС с его проблемами, которые привели его на прием к Каринэ Еприкян и к расставанию с женой, которую он так и не смог простить. Были ясны причины его пристрастия к алкоголю и мотивы, по которым он предпочитал пить в одиночестве, всегда подавляя свою вредную привычку, в присутствии посторонних. Была понятна та легкость и глубинные причины, которые заставили его принять меры по отношению к Ивану Подкорытову. Теперь я мог представить, как он отрезает себе палец не в пьяном бреду, а в борьбе со звериными позывами, которые принято подавлять и сдерживать из-за законов уголовного кодекса и норм морали. Только человек с железной волей и глубочайшими медицинскими познаниями мог самостоятельно оказать себе помощь при тяжёлом ранении и избежать внимания правоохранителей во время операции по поимке Вязовского душителя.

Все эти мысли вертелись каруселью в моей голове, пока я, не моргая, разглядывал глубокий шрам в паховой области тела, что лежало передо мной на металлическом столе. Мне открылась последняя тайна Старых Вязов. И это меня пугало и радовало одновременно.

«Тебе НИКТО не поверит».

Фраза прозвучала голосом Безбородова – точь-в-точь как в тот день, когда на этом же столе лежало тело санитара Анатолия Краснова. И он оказался прав. Как всегда. Быть на несколько шагов впереди всех – фирменная черта покойного, и на этот раз не стало исключением. Если бы он хотел признаться, то сделал бы это в письме, которое сейчас пылится в столе начальника угрозыска или среди вещественных доказательств. Но он предпочёл унести главную тайну в могилу. Неспроста его так злили мои расспросы о прошлом.

Все мы хотим, чтобы нас считали лучше, чем мы есть. Все совершаем поступки, за которые потом стыдно, но с годами находим оправдания, списывая всё на обстоятельства. Никто не хочет быть злодеем. Мы выросли на сказках, где Добро побеждает Зло. И раз так – кто осмелится признаться себе, что выбрал неправильную сторону?

Почувствовав, как лёгкие вот-вот разорвутся от напряжения, я судорожно выдохнул и начал жадно хватать ртом воздух, восполняя нехватку кислорода. Помедлив ещё мгновение, я собрался с силами, пришёл в себя и продолжил готовить Александра Викторовича Безбородова в его последний путь.