Одна Книга. Микрорассказы

Японская девочка

Распорядок дня одной японской девочки

Маиюки встаёт в 6.30 утра, выкуривает двойную порцию гашиша, делает зарядку, умывается, идёт завтракать. Конечно, как и все обычные люди, она тоже посещает туалет (клозет, в смысле), но понятия не имею, когда она это делает, да и не интересно никому. И так, приходит, завтракает. Ах, роллы, суши и прочую псевдояпонскую лабуду оставьте для московских лохов. У Маиюки – только овсянка, без сахара и молока. Пища Богов, дар Восходящего Солнца. Лёгкий косяк на десерт.

Тут бывалые японцы могут спросить меня: что за имя такое дикое – Маиюки? Отвечаю: Любезные-сан, Имя человеку даётся его родителями раз и навсегда, и никакие ЗАГСы, никакие монастыри не вправе, да и не в силах изменить его. Потому: Маиюки, и всё тут. Не задавайте глупых вопросов.

После завтрака она быстро, в дайджест-режиме просматривает 3D-новости (перед едой это делать не рекомендуется). Огорчается слегка миру, летящему в задницу, и радуется технологическому подъёму Японии на недосягаемые высоты. Переключает «Джунни» в режим обучения и минут сорок семь посвящает самосовершенствованию.

Потом начинается война. Уебаны из ЦРУ никак не могут простить Pearl HarboR летят и взрываются бомбы, у Маиюки остаётся всё меньше и меньше родственников и друзей, ей грустно. Она идёт из школы, и банты на её голове испачканы кровью.

Потом. Потом она плачет. 14.30 – обед. Но Маиюки не хочет есть мясо себе подобных. Её тошнит от рук, речей, НАСТАВЛЕНИЙ бабушек и матерей. Она блюёт ВАШЕЙ правдой. Она чувствует себя плохо, но она знает свой долг. Она – ветер – свободный и летящий в одну сторону.

15.00 Час Дракона. На заднем дворе школы, там, где баскетбольные корзинки, она отхуяривает в умат пацана, что два года доставал её мудацкими букетиками и: «Дай, понесу портфель… дай понесу портфель…» Осталась довольной над поверженным. И, главное – СВОБОДНОЙ! Она – ветер, летящий навстречу Солнцу.

Вы, суки, знаете, что такое «Ветер, летящий навстречу Солнцу»? Это билет в один конец. Это – обратной дороги не предусмотрено. Это – открытый путь к Богу. И только к нему, стяжателю душ идиотов. Это победа над самим собой, собственной трусостью, признание или отказ от рабства.

Жара

Мы уже полтора часа торчим на этом сраном железнодорожном переезде. Жара, духота, как ни странно, «Беретта» на столе остаётся холодной. Сессиль, моя любимая девушка, лучшая в мире ебанутая француженка, переодевшись в оранжевый жилет, в своей клетчатой рубашке под ним выглядит убийственно сексуальной. Ну, да это всегда так: когда я её вижу у меня всё поднимается. А вижу её я даже во сне.

Андрей нервничает. То входит, то выходит из этой грёбаной будки, оба Калашника с плеча не спускает.

– Положи ты их! Трупы оттащи подальше.

Он плюёт прямо на пол. Некультурный.

– Сто лимонов! Сто лимонов – ты можешь это себе в голову вместить?

– Рублей. Зачем в голову? У нас, вон, пикапчик есть.

Мы ждём инкассаторов. Они не знают, что мы их ждём. Они, блядь, опаздывают.

Сессиль в наушниках слушает какую-то херню из телефона. Меня это раздражает. Выдёргиваю из её головы дурацкие провода, и мы сливаемся в долгом поцелуе. Андрей снова плюётся. Да сколько слюны-то в тебе?

Длинная дорога плавится. Нам будет хорошо их видно – они с горочки – прямо к нам.

Жара. Капельки пота повисают у меня на ресницах. Сессиль смеётся, ей хорошо даже в этой жаре.

Спрашиваю, любя:

– Что ты делаешь в этой стране?

– Не в этой стране я делаю. Мне вообще все страны – по барабану.

Это я научил её идиотским идиомам.

Она говорит на ломаном русском, но мне, как ломанному русскому всё легко понятно. Я люблю её. Она… Она какая-то неземная, что ли. Весёлая.

Как больно солнце жжёт глаза. И вот блеснуло. На далёком холме луч, отражённый от радиаторной решётки, ударил сквозь окно, разлился по стенам, затопил будку. Едут. По местам!

– Андрей, твой банк тебя не забудет.

Сессиль – у кнопки УЗП (Устройства заграждения переезда), мы – по обочинам дороги. Часы на моей руке, суки, так громко начинают тикать, что отвлекают; автомат – такой удобный и послушный, надёжный, как друг.

Почему – как? Почему – как? Тик-так, тик-так, тик-так…. Бля…

Они с ходу решили проскочить переезд. Колёса большие, непробиваемые. Что им рельсы? Что им шпалы?

Сессиль, между прочим, кандидат математических наук, даже чего-то там читала у себя в Сорбонне. Тютелька в тютельку поднялись крышки, прямоугольные рамы на шарнирных опорах. Фургон, споткнувшись, кувырнулся через них, скорость обиженно тащила его по асфальту, обдирая краску с бортов и вереща.

Затихло. Поверженный мамонт лежит на боку, мы с Андреем, осторожно подходим. Зачем-то Сессиль выскочила из будки. Смеётся.

Если живые там внутри, вряд ли они откроют, для убедительности мы и притащили пару канистр с бензином. Я стараюсь держать в зоне обзора дверь фургона и Сессиль, бегущую к нам. Она что-то радостно кричит по-французски, я не понимаю. В машине тихо.

– Они живы? – спрашивает Андрей. Я пожимаю плечами. За тонированными бронированными стеклами ничего не видно.

Андрей стучит прикладом по борту фургона.

– Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны. – дурачится он.

Подбежала Сессиль, обнимает меня левой рукой, целует. Ствол её пистолета нечаянно мне прямо в живот упёрся, не нажми на курок, любимая.

Фургон молчит.

– Ну, что, будем резать? – Андрей.

– Я принесу, – отвечаю. Автоген у будки. Целую Сессиль, нежно отстраняю и иду.

Иду, блядь! Один шаг, второй… Жара. Мне как-то нехорошо, не физически: мышцы – словно на совесть скрученные жгуты, тело лёгкое и автомат – как спичечный коробок в руке. Но блевать тянет. Не желудком, а мозгом. Что-то не так. Двадцатый шаг, тридцатый… Я их не считаю, в голове включился независимый счётчик. Хлопок. Ещё один сразу. Как в воде, в вязком воздухе я оборачиваюсь. Я не слышал их голосов. Сессиль! Она уронила свой пистолет, держась за живот, медленно, очень медленно оседает. Я даже успел заметить быстро спрятавшийся чёрный кусочек жала в бойнице двери фургона.

– Су-ука-а! – бросив автомат, бегу к любимой.

Боже! Какое огромное пятно на твоей рубашке. У Сессиль слёзы в глазах.

– Больно. Очень больно, – говорит она.

Я оттаскиваю её к задним колёсам, куда подлое жало не дотянется.

– Игорь…

Я целую её, моё лицо становится мокрым от её слёз. Сжимаю её в объятиях, хочу вобрать всю её, маленькую, хрупкую в себя. Как много крови. Боже, как много крови!

– Je ne veux pas mourir…

– Милая, любимая…

– Je suis tres mal…

– Подожди… Подожди секунду…

Я вскакиваю. Чёрт! Где этот чёртов автомат? Андрей в нескольких шагах лежит от нас. Глаза его открыты, а над ними глубокая бордовая клякса. Он смотрит в небо, он всегда теперь будет смотреть туда. Его автомат я беру, весь рожок по фургону. Пули, визжа и искрясь разлетаются во все стороны. Бью прикладом – мне бы танк!

– Сессиль!

– Je voulais te dire que je t’aime.

– Я люблю тебя, Си. Люблю тебя…

Эта мразь, или сколько вас там, не вылезла из фургона. Я принёс обе канистры с бензином, обильно полил монстра, поджёг ублюдков, подобрал свой автомат и сел напротив ждать.

Про часы

Один мальчик нашёл на улице часы. С большим серебристым циферблатом, на чёрном кожаном ремешке, в хорошем рабочем состоянии. А своих часов у него никогда не было. А его друг, у которого тоже не было часов и который ничего не нашёл, сказал ему, что часы надо вернуть тому, кто их потерял. Мальчик посмотрел по сторонам, но на улице уже никого не было, и вернуть находку было некому. А друг сказал ему, чтобы он ни в коем случае не надевал чужие часы на свою руку. А то будет несчастье. И они разошлись по домам.

Только мальчик не поверил своему другу, а часы были такими красивыми, что он не удержался и надел их на руку. И сначала ничего не случилось. И мальчик ходил весь вечер в часах и смотрел, сколько времени. А маме с папой он ничего не сказал потому, что боялся, что они будут ругаться и часы отнимут. А когда настало время ложиться спать, оказалось, что часы с руки никак не снимаются. Ремешок не хотел расстёгиваться, а резать его ножом было жалко. И мальчик опять ничего не сказал маме с папой потому, что боялся, что они заругаются ещё больше. Он просто лёг спать в часах. И сначала ничего не случилось.

А утром, когда мальчик проснулся и захотел посмотреть на часы, он увидел, что часов на руке у него нет, и руки тоже нет. По локоть. Он стал искать в кровати и под кроватью, но ничего не нашёл. И мальчик очень пожалел о том, что не послушался своего друга и надел чужие часы. А маме с папой он опять ничего не сказал потому, что точно знал, что ругаться они уже не будут, а просто убьют его.

Когда ж ты, сука, перестанешь восставать из могилы?

Мы уже в четырнадцатый раз закопали эту -ПИП- яму. Бросили лопаты на траву, и злобно посмотрели друг на друга.

– В конце концов, это – твоя жена, я-то какого -ПИП- здесь всё это время делаю? – Дима устал, я это видел по тому, как дрожала сигарета в его пальцах.

– А я что -ПИП- некрофил, что ли? Да, и ты -ПИП-ПИП-ПИП- не чужой ей всё-таки.

– Свой-Чужой… У тебя штамп в паспорте.

–ПиииииП-

– Как она вообще оттуда выбирается?

– Я -ПИП- знаю.

– Она к тебе приходит, что ты мне-то звонишь постоянно?

– Да это ОНА звонит. Она у меня и телефон и голос -ПИП-

– Так удали меня из -ПИП- этой, как её, записной книжки…

– Давно удалён на -ПИП-, она номер помнит.

– Помнит? Ты её видел?

– Да только что.

– Ну и?

– Ну и -ПИП-

– Может, ещё колышек? Осиновый?

– Да там уже некуда.

– А чеснок? Как в кино?

– Ты -ПИП- сюда суп варить что ли припёрся?

– И на кой -ПИП- ты меня с ней познакомил тогда?

– Я же не знал, что у вас случится любовь до гробовой доски :)

– Да уж -ПИП- любовь земная, и любовь подземная…

– Интересно, мы с тобой в одной камере сидеть будем?

– Мне кажется, мы все ВТРОЁМ вместе в этой яме лежать будем.

– Что-то типа групповухи?

– Что-то типа братской могилы -ПИП-

– А мы же с тобой до всей этой -ПИП- нормальными друзьями были…

– Ну так, она нас, по-моему, ещё больше сблизила.

– А ведь я сначала тебя убить хотел…

– Да я знаю, как и то, что ни -ПИП- ты этого не сможешь.

– Но её же смог.

– Вот, это на -ПИП- ты называешь «смог»?

– -ПИП- его знает, как это получилось. С ней что-то не так.

– Может быть, это с нами что-то не так?

Прикосновение

Камчатка. Мой хозяин Адай, ительмен по национальности. Низкорослый, коренастый, косолапый с тонкими жилистыми цепкими руками. Бегающие раскосые глазки на тёмной безволосой роже. Сволочь конченая. Он очень гордился, что его прямые предки нашего первопроходца-завоевателя Анцыферова сожгли вместе со всем его отрядом триста лет назад. Постоянно кичился этим. Гнида узкоглазая.

Вот и угораздило меня попасть в Залоговое владение («рабство» – чтоб было понятнее) к нему. А-а-а… долгая и неприятная для меня история. Не буду опять вспоминать о предательстве «своих» и жестокости «чужих». Я же про медведя хотел рассказать. Вот несколько общих фактов:

[…] На Камчатке и Аляске обитают самые крупные бурые медведи.

Длина когтей на их лапах может достигать двадцать сантиметров.

Медведи на зимний период впадают в спячку в приготовленных ими берлогах. Устраивают берлоги самостоятельно под упавшими деревьями, натаскивают в берлоги мох и выстилают себе лежанку. Перед тем, как впасть в зимнюю спячку, медведи накапливают себе большой слой жира, при помощи которого они получают питание для организма на весь зимний период. Удивительно то, что спать они могут от трех до шести месяцев. Во время спячки пульс у медведя восемь ударов в минуту. Интересно и то, что за весь период, сколько спят медведи, они не испражняются.

Очень опасен медведь-шатун. Это медведь, который в силу сложившихся обстоятельств не впал в зимнюю спячку. Он не смог уснуть сам, по причине, к примеру, голодного года, когда медведи не накопили достаточное количество подкожного жира.

Второй причиной могут быть нерадивые охотники, которые наткнувшись на берлогу медведя, разбудили его, желая поохотиться. После этого медведь уснуть уже не может и начинает бродить по лесу в поисках пищи, которой зимой очень мало. Нередко встречаются случаи, когда голодные медведи нападали на людей или подходили очень близко к населенным пунктам. Свидание с таким медведем может закончиться плачевно, они могут задрать как человека, так и любую домашнюю скотину, и даже собак.

Судьба у таких медведей, как правило, заканчивается трагически – их уничтожают.

Бурые медведи очень оригинальны в своем поведении и привычках, что несвойственно для других животных. […]

И вот как-то утром Адай говорит мне:

– Всё, урод, хватит! Либо ты, либо он. Хотя, почему я тебе предоставляю выбор? Вы оба меня так затрахали, что на жену сил не хватает. Ладно, не обижайся, русский ублюдок…

Смотри, какую машинку тебе даю хорошую. 88-ой, классика, у нас все охотники с такими ходят.¹

Без шкуры его не возвращайся. Хотя, лучше не возвращайся вообще. Винт верни только.

Я пошёл. Хоть бы поесть дал, сволочь.

В снегах бродил. Замёрз, обессилел. А Он? Что Он? Смеялся надо мной, плутал, измотал меня вусмерть. Стрелял я в него пару раз. Не попал, конечно. Это как с призраком стреляться. Только смех за левым плечом. Но не злой.

Упал я в снег. Не холодно уже. И почти ничего не хочется. Разве, что пить и спать. Я пил снег большими глотками. Я пил сон, вряд ли ещё когда-нибудь такое привидится. Господи, как хорошо, и как просто всё оказывается! Нет ни тепла, ни холода, ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы. Есть Чистый Абсолют. А меня нет.

Но что-то тёплое шерстяное ко мне прислонилось.

– Это ты?

– Я.

– Я ведь тебя убить хотел.

– Бывает…

Ангел-Хранитель. Рабочие будни

Да и что спрашивать, если я и сам знаю все ответы? Прозрачной тенью звезданувшись на Землю – нимб набекрень, нос – враскровянку. Больно. Больно оттого, что заблудился, потерялся, потерял себя и ничтожно мало вероятности найти. Но учил Отец: «Найти человека не трудно, труднее найти подходящего человека, и уж совсем адские усилия требуется приложить для того, чтобы отвязаться от осточертевших знакомцев». Ну так, то – человека. А я вот, и рубашку белую у себя на груди всю изгваздал красным. На кого я похож? Чучело поднебесное, растерянное бесполое существо. И ничего странного, упал на Землю – и мыслишь земными категориями. Словно из виртуальности в реальность вывалился. Yahoo-енно! Yahoo-ительно! Всё условно, конечно: и цепи, и гравитация…

Вселенская полиция нравов, мать её! Беспределлеры. В смысле, у нравов нет пределов. Сами под себя законов понапридумывали. Сами их с радостными слюнебрызгами блюдут.

Комсомольцы-добровольцы,

О-ло-ло, крутые перцы.

Полубоги и недочерти! Во главе с этой ржавой бестией, лахудрявой Лилит. Идите вы все в Ну-Её-На-Херскую, приведите свои головы в порядок!

Но стоп. STOP! Звонок, кажется? Трель какая-то? STOP=POTS, а это – Plain old telephone service, старые обычные телефонные службы. Таксофон, что рядом, надрывается.

– Алло?

– Он прогоняет меня!

– Простите, Вы кто?

– Душа.

– Прогоняет откуда?

– Из себя. Из своего тела. Помогите!

– Скажите, что он сейчас делает?

– Он отвергает меня!

– Да, это я понял, милая девушка. Что он делает со своим телом?

– Он перерезал себе вены. Вдоль от запястья до локтя.

– Мудак!.. Научился ведь где-то.

– Что?

– Простите, это я не Вам. Не отлетайте, держитесь, я скоро буду.

Что ж! Ноги в руки, встаю на крыло. Как там у Иванова?

«Шагнувший через бессмертие,

Не смогу и секунды украсть»

Ну, это мы ещё посмотрим.

– Когда?

– Прямо сейчас.

Затравленная, испуганная, бледная. В самом дальнем уголке сознания. Сидит, тонкими ручками обвив свои острые худые коленки. И только огромные бездонные глазищи с немой мольбой смотрят на меня.

– А что я, Всемогущий, что ли?

Я её спрашиваю:

………………… Это… же… ребёнок совсем?

– Десять лет, два месяца, четырнадцать дней…

– Понял.

Я пошёл. …………………………………………………..

Ах, если б мои крылья, как утиные, могли людей, как утят, укрывать от жестокости внешнего мира… Было б весело посмеяться нам вместе над моим корявым языком. Но что-то я замечаю, что чаще вместо нас смеётся кто-то другой. Не с разделённой радостью, даже не с умиротворяющей снисходительностью, вообще недобро.

Зная ответы, не спрашивая,

Поношенный нимб набекрень —

С неба на землю упавшая,

Прозрачная светлая тень.

Я – Ангел, не больше, не меньше,

Не силы несу, не бессилие.

Существо – ни мужчина, ни женщина —

Из-под лопаток с зачатками крыльев.

Конечно, я здесь – случайный,

Под твердью и на тверди оказавшийся.

Смотрит сквозь небо печально

Когда-то отцом назвавшийся.

Нет миссии, я – не Мессия,

Скрестив за спиною руки,

Отдаюсь равнодушно стихиям,

Я – плод Всевышней борьбы со скукой.

Ненужность – в моём пути,

И, как воплощение неверия,

Стою, не решаясь войти,

У каждой закрытой двери я.

И вдруг, невзначай оглянувшись,

Взглядом скользнув по стене,

Во вселенской услышу пустоши

Зов, обращённый ко мне.

Там, где никогда не буду,

Ждёт меня, чуть дыша,

Наивно надеясь на чудо,

Споткнувшаяся душа.

Час от часу всё труднее

Творить по земле добро,

Чтобы добраться быстрее,

Пересяду с авто на метро.

Попробую снова. Сквозь тщетность,

Зная, что не успеть, не попасть,

Шагнувший через бессмертность,

Не смогу и секунды украсть.

Но звон. Неужели вы сами?

На блик голубой посмотри:

Осеняя шоссе крестами,

Несётся к беде «ноль-три».

Не ангелы ли в новом свете,

Меня в архаику задвигающие,

Те, что в красно-белой карете,

У них и униформа такая же?

И. Иванов

Партизаны подземной Луны. Я, милиционер

Эпиграф:

Производство высокообогащенного урана для ядерного оружия в России было прекращено в конце 1980-х г.г. Срок службы наполнителя боеголовки: 20-25 лет.

Россия полностью уничтожит высокообогащенный уран из ядерного оружия к 2013 году, сообщил глава Росатома Сергей Кириенко в Люксембурге на международной конференции по предотвращению ядерной катастрофы. По его словам, Россия перевела в топливо для ядерных реакторов более половины высокообогащенного урана.

Кириенко отметил, что Россия уже уничтожила самое большое среди ядерных держав количество делящихся материалов военного назначения. «Россия выделила 500 метрических тонн высокообогащенного урана 90% обогащения, которые подлежат разбавлению до уровня энергетического урана, и более половины этого количества уже уничтожено и переведено в топливо для ядерных реакторов», – сказал Кириенко.

«Безусловно, мы будем реализовывать эту программу до ее завершения, и все 500 тонн к 2013 году будут полностью уничтожены», – указал глава Росатома…

Он же и Эпилог, мать его

Пока русские просроченные ракеты, из тех единиц, которым удалось продраться через глобальную сеть ПРО, гулкими металлическими болванками падали на намеченные когда-то цели, не причиняя им особого вреда при этом, территория самой России расцветала многочисленными букетами ядерных взрывов. Снайперскую точность проявляли НАТО-вские «садовники».

Таким было начало. Начало Конца. Не то чтобы – совсем уж Конца Света. Подыхал старый привычный несправедливый и опостылевший мир, долго уже и так же привычно, катящийся в пропасть. Может быть, можно было бы сказать, что наступил, наконец, Конец Тьмы? Простите за тавтологию.

После столь мощной и успешной артподготовки, началась небывалая по масштабу воздушно-водно-наземная операция. Санкционированная ООН миротворческая миссия по зачистке России. Санитары Планеты в кевларовых доспехах огнём и мечом продолжили сеять демократию по всей Земле, вернее, по той её части, что осталась живой ещё кое-как.

Ну, это всё – лирика.

В целом, государство Российская Федерация очень быстро была разметана по собственным просторам. Как держава общемирового уровня, не смогла дать достойного отпора внешней агрессии. Потому, что внутреннего единства в ней давно уже не было. Кому-то Россия – это берёзки, кому-то – вышки нефтяные, кому-то – это «вот, всё, что вокруг», кому-то – «всё вокруг, что можно к рукам прибрать» … Да, боже ж ты мой, и всё больше не братской любви, а нечеловеческой ненависти между россиянами. Напрасно русским национальность запретили…

Вот, такая грустная лирика.

Отдельные уцелевшие вооруженные соединения бывшей Российской Армии оказывали на местах яростное сопротивление могучему кулаку НАТО. Яростное – не обязательно победоносное, но упёртое, несгибаемое. Некоторые командиры проявили преступное самоуправство, отказавшись от непонятной капитуляции, принятой Генштабом.

Кремль пал первым. Он покорно пал бы и раньше, да враги забыли предупредить – когда. Они думали, что он ерепенится серьёзно. А президент, правительство в полном составе, парламент, губернаторы и мэры, все те, кому было что терять, кроме Родины, едва почуяв дым отечества (не с прописной буквы, а реальный дым, чёрный, горький) выскочили на панели с ключами от русских городов на бархатных подушечках. И кричали «освободителям» ура, и в воздух чепчики кидали. Это, други, политика. Они «спасали» «свой» народ от бессмысленного кровопролития. По главным улицам и проспектам маршировал Новый Мировой Порядок. Конечно же, и органы правопорядка, вся жандармерия, политическая полиция и прочие опричники беспрекословно заняли подобающее им место.

А что же быдло, то есть народ? В основном, но и не без сволочных исключений, конечно, превратились в партизан. Те из них, что были лучше организованы, располагали налаженной связью между собой, имели более или менее приличное оружие и достаточно боеприпасов, гордо именовали себя «милиция» – Народное ополчение. Немало появилось и независимых патриотических банд.

Я в это время был в Москве.

С приходом новой власти, многие москвичи ушли в подмосковье. В прямом смысле этого слова, вертикально вниз, под город. Москва – как айсберг, знаете ли. Под землёй она гораздо больше, чем на поверхности. Метрополитен – лишь красивая прихожая к этим бесконечным лабиринтам и гигантским пещерам (непонятно, как такая тяжёлая верхняя Москва на сплошных пустотах нижней держится?). Метро, разумеется, больше не работало для гражданских пассажиров, оно стало аванпостом – и для полицаев, и для милиционеров – на разных станциях. И вяло тлеющей линией фронта, не удобной для широкомасштабных боевых действий. И занять целиком всю эту высоту… простите, «нижнету» никто особенно не стремился. Потому, что метро – это быстрая надёжная могила: с его-то тоннелями, да нашими газами.

А вот за стенами тоннелей – совсем другой мир. Конечно, и у полицаев были наёмные диггеры, но этих мы старались уничтожать в первую очередь.

Натовцы под землю не совались, и партизаны совершали регулярные рейды на поверхность.

Я, милиционер.

На этот раз мы выбрались через бомбоубежище подвала жилого дома, вышли в подъезд из служебного дворницкого помещения. Деревянная дверь запиралась снаружи, но и распахивалась тоже наружу. Выбить её ногой не составляло труда. Нас было – два. Их на улице – не сочтённая куча и несколько единиц техники. У нас – мой «Калаш» и у Андрюхи «СВД». У них… говорил уже. Мы поднялись на второй этаж. Андрей пристроился у окна с винтовкой наизготовку:

– Приготовились… Операция «дератизация»!

– Подожди. Посмотрю квартиры.

Нам приходилось быть немного мародёрами. Питьевой воды внизу были почти неисчерпаемые запасы (о «подмосковном море» я расскажу позже, или кто-то другой опередит), с продуктами было сложнее, но их мы добывали, конечно, не из брошенных квартир, а с армейских складов и натовских обозов, как и боеприпасы. Но…

Пустой нежилой с некоторых пор дом. Глухой, какой-то удушливо-пыльный в своём мёртвом дыхании-на-издыхании подъезд. Забавно, что двери многих квартир заперты. Будто хозяева их собирались сюда возвращаться. Искренне верили в недолговечность зла – всего лишь, нужно было пересидеть в убежище. Отсидеться. Искренность = Наивность. Двери деревянные, из хорошего материала, а замки хлипкие и двери отворяются внутрь. Почему в Союзе так проектировали непрактично? Потому, что бояться было некого. Мне одного пинка ногой хватало сокрушить такую «преграду».

Да, вспомнил про двери, открывающиеся внутрь. Это ещё от крестьянской Руси пошло: если зимой избу и людей в ней снегом завалит, дверь хозяева на себя открыть смогут и выкопаться как-то из сугроба-могилы. И лопату на этот случай в прихожей держали. Короче, давняя традиция, просто живучая.

Я остановился перед очередной квартирой и машинально нажал кнопку звонка. Ну, разумеется, электричества не было. А я сам себя спросил:

– Кто?

И сам себе ответил:

– Откройте, милиция!

Тут надо бы дать кое-какие пояснения.

Милиция (от лат. militia – военная служба, войско) – нерегулярные отряды вооружённых граждан, формируемые только на время войны, гражданское ополчение.

[…] Со времени учреждения постоянных армий милицией стали называть особый тип армии, которая формируется только на время войны, и таким образом является разновидностью ополчения. В мирное время кадрового состава для образования милиции или не содержится вовсе, или кадры содержат в очень небольшом количестве. В последнем случае организованная на таких принципах армия называется милиционной армией. Воинские части такой армии в мирное время состоят только из учётного аппарата и немногочисленных кадров командного состава. Весь переменный рядовой состав и часть командного состава приписываются к воинским частям, расположенным в районе их места жительства, и отбывают военную службу путём прохождения кратковременных учебных сборов […] (это Wiki – они умеют быть лаконичными и понятными).

А то, что у нас до этого называлось «милицией» … Наполовину плавно перетекло коричневой зловонной жижей в Новые полицаи, им даже форму сменили подстать: на чёрную с кепи вместо фуражек. На улицах. На войне-то теперь в форме разницы между своим и врагом нет вообще, осталось только содержание. Но это главное. Ведь сколько ребят хороших ментовских положили, поломали…

Я никогда не служил в МВД и прочих государственных силовых структурах. У меня что ни на есть самая мирная профессия. Я ветеринар по образованию. В Москве. Лечил собачек, кошечек и хомячков. И платили неплохо, и душа была спокойна (неспокойными бывают только хозяева пациентов, их приходиться успокаивать больше, чем самого больного). Вообще, у меня с животными всегда как-то легко взаимопонимание выстраивалось. Будь то питбуль, укушенный бешеной лисицей или аквариумная черепаха, поперхнувшаяся улиткой. Маленькой. А я всегда говорил, что маленьких обижать нельзя.

В прихожей лежали ажурные (скатерки что ли?). Уже запылились, но все вещи аккуратно развешаны, разложены по своим местам. Здесь жила бабушка и, наверное, одна. Я видел много таких квартир. Тут по запаху (как раньше) не определишь. Запах надо всей Москвой теперь один – оккупация. Запах пороха (о да, он долго держится), разрухи, пыли, запустения… Каждый москвич, хоть раз в своей жизни, а и назвал свой любимый город помойкой. Ну, так, нате вам (НАМ!) получите!

Я услышал быстрое и размеренное: «т-дыт» «т-дыт» «т-дыт» «т-дыт» – в акустике подъезда. Рванул обратно. Чуть ли не жопой покатился по ступеням, не догадываясь выглянуть в промежуточное окно. Андрей, не прячась, просто хреначил фигурки, песочного цвета, которые видел в прицеле. Он на колене привстал у окна, и секундою позже зазубастилась очередь БТР-овского пулемёта в ответ, по стенке напротив.

– Вниз! – ору, – Вниз!

Мы скатились на пол-этажа ниже. Пулемёт и вверх и вниз поливал так, что от дворницкой двери ничего не осталось. Щепки и лежали на полу, и летали по всему подъезду.

– Поторопился, Дрюха, убьют нас.

Оглушительный звуковой удар, пыль в глаза и, как будто, весь дом содрогнулся. От парадной (да, приспичило выразиться по-питерски) остался лишь рваный обугленный грот. Ну, мне так показалось и других определений искать было некогда. «Ноги! Андрюха, если жить ещё хочешь – ноги!»

– Ты как?

– Сигареты потерял… – У него кровь из носа. Не время курить, время о здоровье побеспокоиться.

– Голова, блин! Больно…

– Андрей, встать!

– Не слышу, ничего не слышу. Такой шум.

Схватил его за шкирку. Ещё одна пулемётная очередь. Наши ментовские «броники» – как пионерские футболки здесь. Очередь к стволу очень шустрых патронов. Очередь из него бесноватых, умопомрачительно быстро летящих пуль. Насквозь, и спереди, и сзади.

– Андрей! Не надо! Не надо! Не надо! Ты чего это? Я же тебя не донесу. Сам, давай сам. Ну, хоть помоги мне чуть-чуть. Дрюха!

Я тормошил уже мёртвое тело.

«СВД-ушка, милая, пробивает натовские броники. Как я люблю тебя, девочка моя. Всегда со мной, никогда не изменяла. Вот война закончится… А она когда-нибудь закончится, не может же быть она вечной? Человеческих ресурсов не хватит. Война закончится – поженимся».

Когда я побежал, мне стало больно в пояснице, и я потерял сознание. Они стреляли, они попали.

Сначала темнота, потом яркий свет. Хочется пить, но воды не дождёшься.

Меня били, надо мной издевались и спрашивали:

– Ты кто?

Я отвечал:

Я – милиционер.