Читать книгу: «В демисезонном пальто и шляпе», страница 3

Субстанция мечты

Отнюдь не короткую жизнь прожил Егор Ефимович, многое повидал и перечувствовал, был и советским служащим, негодующим, когда его называли чиновником, и российским чиновником, горда носящим это звание. Ровно тогда, когда это было положено, он вышел на пенсию и был этим доволен. Он обрёл тот покой, которого никогда не имел: утром просыпался без будильника, долго завтракал, смотрел за завтраком последние новости, потом гулял, обходя весь парк, вернувшись домой, обедал, отдыхал, читал что-нибудь аж до ужина, смотрел вечерние новости. Время от времени ему звонили приятели, большей частью те, которые вышли на пенсию. Они подолгу говорили по телефону, что-то обсуждая и даже споря, но о чём именно – он почти никогда не мог вспомнить. Поначалу он пытался зазвать приятелей к себе, но они отнекивались, ссылаясь на занятость, да и сам Егор Ефимович стал замечать за собой, что хотя он весь день не был занят ничем конкретным, но свободного времени на то, чтобы пойти на новую выставку или в театр, у него совсем не оставалось. Более того, ему теперь было вполне достаточно телерепортажа с той же выставки или анонса в газете, по которому он с уверенностью судил, нравится ему она или нет и какой оценки заслуживает художник. Ещё пару лет назад среди своих знакомых он слыл человеком, лёгким на подъём, теперь же с трудом заставлял себя лишний раз пройтись.

Жена, вышедшая на пенсию значительно раньше и как-то уже адаптировавшаяся к этому состоянию, старалась занять мужа домашними делами, а заодно немного разгрузить и себя. Постепенно она переложила на него походы по магазинам. Егор Ефимович с гордостью демонстрировал свои трофеи, объясняя, что и с какой скидкой он купил, в каких именно магазинах и сколько ему удалось сэкономить за раз. Хотя выгода оказывалась обычно копеечной, это ничуть не уменьшало его заслуг в глазах жены, считавшей, что наконец-то её муж стал нормальным человеком. Так длилось некоторое время, жизнь, казалось, вошла в свою новую колею, но как-то раз, в конце зимы, Егору Ефимовичу приснился сон. Ему приснилось, что он мечтает, и мечты его в том сне были не эфемерной субстанцией, как обычно, когда мечтаешь не пойми о чём и тут же забываешь, а вполне реальными. У него было ощущение, что каждая мечта была кусочком его самого, и он вдруг испугался, что может всё истратить и вообще исчезнуть.

Егор Ефимович никак не мог забыть тот странный сон, всё думал о нём, пытался даже трактовать, да бросил: получалась какая-то ерунда. Через несколько дней мужчине приснился другой сон, похожий на первый. В нём ему удалось перепрыгнуть из своего обычного материального состояния в одну такую мечту. Чем-то она напоминала лодку или небольшой бот, пустившийся в плавание на свой страх и риск. Ощущение было не из приятных, к тому же Егор Ефимович и во сне помнил о своей морской болезни, что портило всё впечатление. После второго сна он заметно погрустнел и отказался ходить в магазин – так, на всякий случай. Спать он теперь ложился если не с опаской, то с осторожностью: что-то в этих снах было беспокойное.

Егор Ефимович попытался обсудить занимавший его вопрос о субстанции мечты со своим институтским приятелем, доктором философских наук, а тот стал говорить о цели жизни, которую можно достичь, реализовав свой потенциал, что и так всем известно, а потом вдруг заявил, что все ответы на насущные вопросы отражаются в наших мечтах, потому как мечта – это нереализованная реальность. Из сказанного было ясно, что приятель не советчик.

Для Егора Ефимовича всё стало не так и не то, раздражало, даже злило. Совсем недавно радующий его покой пенсионного времяпровождения стал восприниматься как период, данный на доживание. Ему и хотелось, и не хотелось поменять всё, и наконец он понял, что ему не хватает мечты. Именно мечты была лишена его теперешняя жизнь, ведь нельзя же принимать за мечту желание прийти в понедельник в магазин раньше других и купить не перебранные ещё помидоры или мандарины. Да, мечты не было, и не было того трепетного волнительного ожидания, которое её сопровождает, ожидания чего-то необычного, нездешнего. Всё ему казалось обыденным и скучным, и от этой обыденной будничности хотелось бежать без оглядки. Бежать не получалось, да и куда бежать, на дачу? Так там те же самые проблемы, только с меньшими удобствами.

За этими размышлениями Егора Ефимовича застала весна, он даже и не заметил её сразу, только когда жена стала навязчиво намекать, что снег уже давно сошёл и пора бы вскопать огород, чтобы посадить хоть что-то. Пришлось ехать. Весенний воздух бодрил и даже немного волновал его, и Егор Ефимович стал надеяться, что появятся и мечты, надо только вспомнить, как ему удавалось мечтать раньше, например, когда он ещё студентом был влюблён в свою жену. Теперь это ему представить было сложно да и как-то бессмысленно.

Копая женин огород и ругая про себя непонятно откуда взявшуюся у неё, городского человека, тягу к крестьянскому труду, он заметил соседскую девочку лет шести. Девочка сидела на садовом столе, отгороженная от него лишь голыми ещё ветвями девичьего винограда, и пускала мыльные пузыри. В руках у ребёнка была какая-то пластиковая рамка, которую она макала в мыльный раствор, а потом усердно дула, пока из мыльной пены не нарождался пузырь. Если она дула медленно и раздумчиво, пузырь получался большой и тяжёлый, летел он низко и всё норовил зацепиться за куст смородины или крыжовника. Если резко выдувала из себя весь воздух, то с рамки срывалась целая гроздь мелких беспокойных мыльных пузырей, которые тут же уносил налетевший ветерок. Попробовав так и эдак, девочка приноровилась, и мыльные пузыри стали не тяжёлыми и не слишком лёгкими. Из-за облаков выглянуло переменчивое майское солнце, рассыпав свои лучи по пустынному саду. Один из только что оторвавшихся от рамки мыльных пузырей попал в солнечный луч и вдруг вспыхнул, переливаясь всеми цветами радуги. Поймав восходящий воздушный поток, он одолел невысокий заборчик, разделявший два участка, и поплыл над кустами жимолости совсем рядом с мужчиной, который перестал копать и с изумлением и восторгом смотрел на переливающийся в солнечных лучах мыльный пузырь, точно это было нечто невиданное. Заметив, что пузырь летит прямо на яблоню, и испугавшись, что тот сейчас лопнет, он метнулся к нему и стал дуть что было сил, забыв и о своём возрасте, и о ломоте в спине, и обо всём прочем, что вдруг перестало иметь для него значение.

В этот миг главным был этот зыбкий переливающийся шар, миновавший яблоню и поднимающийся всё выше и выше. Соседская девочка залезла на стол, и теперь прыгала, размахивая над головой руками, и смеялась от восторга, что это её мыльный пузырь поднялся так высоко. Егор Ефимович тоже засмеялся, сам не зная чему, и вместе с тем почувствовал такую необыкновенную и давно позабытую лёгкость, которую не ощущал, должно быть, с самого детства. Ему хотелось, так же как и эта девочка, прыгать, и махать руками, и кричать, потому что он вдруг ощутил самого себя.

Школьный вальс

Всё складывалось как-то само собой, безо всякого Пашкиного участия. Вот раньше Пашка сам решал, чего он хочет и как ему достигнуть желаемого, а теперь точно течением несло. И не то чтобы он был совсем уж против, нет, конечно. Ольга ему и раньше нравилась, но не одна же Ольга, другие девочки тоже, Надя, например, или Вера. Но за лето Ольга так переменилась, что Пашка первого сентября едва узнал её и больше уже ни о ком думать не мог. Вот только Ольгу Пашка интересовал лишь на уроках математики, когда нужно было задачку решить. Понятно: невысокого роста, субтильный, с кадыком, выступающим на худой шее, и пушком над верхней губой, он не шёл ни в какое сравнение с Виталиком. Тот уже учился на втором курсе института и был на голову выше Пашки, да и с девушками держал себя уверенно и даже как-то снисходительно, словно знал о них что-то такое, чего Пашка в свои шестнадцать ещё не знал.

Виталика Пашка возненавидел сразу, как только увидел его с Ольгой, и уже ничего не мог с собой поделать. Он завидовал этому самовлюблённому верзиле, завидовал тупо, по-детски и готов был на всё, только бы задеть его. Но Виталик словно и не замечал его злости, и Пашку это бесило. Он даже подумывал, не вызвать ли этого негодяя на дуэль, только вот на чём драться? Не на палках же, в самом деле.

От всех навалившихся на него переживаний Пашка даже счёт времени потерял и не заметил, как подошёл Новый год, а на Новый год в школе всегда устраивали вечер с танцами.

Пашка на таких вечерах не танцевал, да и другие ребята тоже: кому охота, чтобы тебя разглядывали? Не стеснялся один Артур Саркисян: он занимался греблей, выглядел старше своих одноклассников и девчонкам нравился.

– Ребята, – классная руководительница обвела взглядом класс, – скоро новогодний вечер. Вы уже взрослые и должны понимать, что на танцевальные вечера ходят совсем не для того, чтобы стенки подпирать. Да и девочкам потанцевать хочется, так что будем учиться танцевать вальс.

Класс притих, и среди этой напряжённой тишины раздался басистый голос Артура:

– Зинаида Петровна, но вальс – это ж прошлый век. Может, лучше рок-н-ролл?

Артур явно провоцировал класснуху, но та сделала вид, что не слышит.

– Кто умеет танцевать? – спросила она. Поднялось несколько неуверенных рук – все девчонки. Пашка заметил, что Ольга тоже подняла руку.

– Хорошо, значит, будем учить мальчиков. Ну, кто смелый?

Ребята напряглись, никому не хотелось быть первым.

– Что ж, – не сдавалась класснуха, – тогда по алфавиту. Павел, ты первый.

Пашка встал, чувствуя на себе сочувствующие взгляды приятелей и насмешливые – девчонок.

– Подойди ко мне.

Зинаида Петровна была настроена как никогда решительно.

– Не бойся, дай мне руку, отведи немного в сторону, вот так. Другую положи на талию. Да не на свою, а на мою талию.

Пашка покраснел, мысль, что ему надо обнять учительницу, ввела его в ступор.

– Ну же!

Она сама взяла его руку и положила себе на талию. Пашка ощутил тепло упругого женского тела. От этого прикосновения горячая волна захлестнула его, он даже сглотнуть не мог, не то что двигаться.

– Не отвлекайся, – командовала тем временем учительница, – следи за моими движениями и повторяй, я буду считать. Раз!

Зинаида Петровна сделала шаг назад и потянула на себя Пашку. Он, точно бычок, качнулся вперёд и, не рассчитав расстояния, наступил ботинком на ногу учительнице.

– Извините, – пробормотал он, не узнав собственного голоса.

– Внимательней! – учительница поморщилась. – Ты не на параде, шаги должны быть скользящими, лёгкими, небольшими, как у меня, понял?! Тогда ещё раз. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Зинаида Петровна одну руку положила Пашке на плечо, а другую вложила в его ладонь, но при этом каким-то странным образом заставляла его двигаться, подчиняя определяемому ею ритму.

– Молодец, молодец, видишь, как у тебя хорошо получается, – подбадривала она вконец смущённого ученика.

Пашка уже и сам чувствовал, что движется гораздо легче, ему даже стало нравиться это. Но тут учительница остановилась.

– Дальше тренируйся дома… Болдин, теперь ты.

Долговязый нескладный Болдин поднялся из-за последней парты, Пашке пришлось вернуться на своё место.

– Тань, а Тань, ты вальс танцевать умеешь?

Пашка решил взять быка за рога и, едва вернувшись домой, заглянул в комнату сестры.

– Угу, – сестра оторвалась от книги и с интересом глянула на младшего брата.

– Научи меня… У нас вечер будет в школе, классная сказала, чтобы все танцевали, ну и вообще…

– Классная? – Таня хитро улыбнулась. – Ну если классная, то ладно…

Она порылась в секретере, достала одну, потом другую пластинку, наконец нашла то, что искала, включила проигрыватель. Раздались противные шипящие звуки, и вдруг полилась плавная, немного волнующая мелодия.

– Слушай и старайся уловить такт, понял? Я буду считать, чтобы ты не сбился.

Пашка обнял сестру, но никакого волнения это прикосновение в нём не вызвало.

– На ноги не вздумай наступать, – предупредила она, возвращая его к реальности, – и не спи. Шаг вперёд, в сторону, поворот. Вперёд – в сторону – поворот. Раз-два-три, раз-два-три…

Сестра вела Пашку по комнате, мастерски обходя мебель, загромождавшую все углы. Он только диву давался, как это она успевает поворачивать.

– Ой!

Татьяна оттолкнула брата и запрыгала на одной ноге, всем своим видом показывая, как ей больно.

– Я так и знала! Медведь, вот ты кто, понял?!

– Тань, ну я нечаянно, – виновато бормотал Пашка.

– Знаешь что, – сестра перестала прыгать и подвинула к брату стул, – вот, ты со стулом лучше потренируйся.

– Как это со стулом?! – растерянно переспросил Пашка.

– Ну так, берёшь на руки стул, обнимаешь его, как девушку, и танцуешь.

Таня глянула на брата и расхохоталась: казалось, ещё чуть-чуть – и тот расплачется.

– Ну вот, смотри, – девушка подхватила венский стул и легко заскользила с ним по комнате. – Понял?!

Она сунула стул брату.

– Ну, давай-давай, так все учатся, пробуй!

Последующие дни Пашка усердно танцевал с венским стулом и, так как у него было неплохое чувство ритма, скоро начал двигаться довольно свободно, так что в конце недели сестра согласилась проэкзаменовать его.

На школьный вечер Пашка оделся со всей тщательностью, на которую только был способен, и даже свои вихрастые волосы причесал, чтобы не торчали.

Народу в зале набралось много, мальчишки, как всегда, стояли в стороне, всем своим видом показывая, что до танцев им нет дела, и отпуская шутки по поводу девчонок, самозабвенно что-то изображавших каждая на свой манер.

Когда объявили очередной быстрый танец, Пашка понял, что необходимо что-то предпринять, иначе вальса не дождёшься. Он отделился от приятелей, прошмыгнул между танцующими, заметил по дороге, что Ольга стоит возле стены и не танцует. Надо было срочно отыскать Артура, выполнявшего роль диск-жокея на школьном вечере, тот кокетничал с девочкой из параллельного класса.

– Разговор есть, – Пашка потянул приятеля за рукав.

– Прям щас? А потом нельзя? – заупрямился Артур, но, заметив озабоченное лицо Пашки, отошёл с ним в сторону.

– Нужен вальс, – решительно заявил Пашка.

– Сдурел, что ли, какой вальс? Его и танцевать никто не умеет, только класснуха одна. – Артур уже повернулся уходить, но приятель дёрнул его за пиджак.

– Ты что, не понял, что ли? Вальс нужен!

– Тебе нужен – так ты к Гришке и иди, он музыкой заведует, а я в зале, ясно?!

Артур многозначительно хмыкнул.

– Поставь вальс, – Пашка ввалился в комнату оператора с той решительностью, которая заставляла других уступать ему.

– Какой ещё вальс? – Гришка искал какую-то свою запись.

– Да любой, какой есть… – не отставал Пашка.

– Кому он нужен, твой вальс? – запротестовал Гришка, найдя наконец то, что искал.

– Я заплачу, – Пашка вытащил смятую купюру, припасённую заранее, – вот.

– Ты что, втюрился, что ли? – догадался оператор, с любопытством разглядывая субтильного посетителя. – Ладно, будет тебе вальс, иди уже.

Когда Пашка спустился в зал, музыка старого русского вальса уже звучала в полную силу, заставив школьников притихнуть. Танцевать никто не решался.

Пашка, стараясь ни о чём не думать, решительно направился к Ольге и, подойдя, севшим от волнения голосом произнёс давно заготовленную и сотню раз повторенную им перед зеркалом фразу:

– Можно пригласить Вас на тур вальса?

«Вас» он произнёс особенно выразительно.

Ольга, никак этого не ожидавшая, машинально подала руку, и они вышли в центр пустого зала. Пашка не видел, как зашептались девочки, обсуждая его поступок, как загоготал Витёк, – он вообще ничего не видел, кроме Ольги, которую он бережно обнял за талию и, поймав ритм, закружил по залу. Ежедневные уроки со стулом дали свой результат: Пашка вёл свою партнёршу легко, не боясь отдавить ей ноги, да и места здесь было значительно больше, чем дома, где он всё время натыкался то на стол, то на диван.

Мелодия прекратилась неожиданно, казалось, она должна была звучать и звучать, он только-только почувствовал прелесть танца, ощутив лёгкое дыханье девушки у своей щеки, – и на тебе, конец. Пашка отвёл Ольгу к тому месту, где она прежде стояла с девчонками, и выскочил в коридор, не желая ни с кем разговаривать. В зале почти сразу послышались тяжёлые звуки рока, Гришка брал своё. Послонявшись по коридору, он от нечего делать поднялся в классную комнату и тут наткнулся на Ольгу, та, вероятно, пряталась там от любопытства девчонок.

– Зачем ты?! – голос у Ольги срывался.

– Что зачем? – Пашка подошёл к ней. – Что зачем, что?..

– Зачем ты с вальсом?! – выпалила та.

– Да потому, потому… потому что… – Пашка смутился, не зная, как сказать то, что он давно уже хотел ей сказать, и вдруг притянул девушку к себе и стал целовать. Он никогда прежде не целовался, зачем-то закрыл глаза и оттого тыкался то носом, то губами в щёку, шею, ухо девушки, которая вертела головой, пыталась отстраниться от его поцелуев.

Наконец ей удалось его оттолкнуть.

– Ты что, с ума сошёл, ты зачем меня всю изъелозил, дурак?!

Она вытирала лицо тыльной стороной ладони с таким усердием, словно по нему прошлось стадо улиток.

– Что это вы тут делаете? – в приоткрытую дверь заглянул Артур. – А ты, Паш, молодец, не ожидал от тебя, – он вошёл в класс, – вальс вот научился танцевать…

В голосе приятеля слышалась откровенная насмешка.

– Да иди ты, – Пашка оттолкнул приятеля от двери и выскочил из класса. Ему было обидно и горько, что всё так глупо, так нелепо получилось, а он-то мечтал…

– Изъелозил я её, видишь ли, нашла же слово, изъелозил!

С трудом отыскав в раздевалке своё пальто, Пашка выскочил на улицу. Площадка перед школой была освещена, и в ярком свете уличного фонаря кружились снежинки. Ему показалось, что кружатся они в ритме вальса.

Контур, оставленный на асфальте

«Это было давно». Примерно такими словами люди обычно начинают говорить о себе, словно отодвигая во времени то, что им дорого, значимо, будто отрицая свою способность чувствовать, переживать, любить именно сейчас, перенося всё это в прошлое. Почему? Разве, лишённые этой эмоциональной составляющей, они становятся лучше? Нет. Счищая, отслаивая, отодвигая от себя чувства, отстранённо оценивая их и, как им кажется, уже поэтому обретая мудрость, они теряют значительную часть своей человеческой натуры, становясь, увы, не ангелами, а скорее, шахматными фигурами, точно знающими пределы своих возможностей, разрешённое поле для игры и итог. Они спокойно рассуждают о будущей своей жизни, точно так, как и шахматные фигуры догадываются, что их вновь выстроят на чёрно-белой доске.

– Мы встретились на экскурсии в каком-то подмосковном городке, не помню в каком. Я был молод, самонадеян, даже нагловат. Она… от неё пахло свежестью. От неё всегда пахло свежестью июньского утра, когда кажется, что у этого начинающегося дня не будет конца…

– Как она выглядела?

– Давно это было, – защищается от пережитых чувств рассказчик. – Она всегда выглядела очень хорошо, так, что мужчины обращали на неё внимание…

Он молчит, но я точно знаю, что пауза взята им отнюдь не для того, чтобы вспомнить, восстановить картину прежней любви, а с той лишь целью, чтобы аккуратно упаковать эту самую любовь в коробку, обложить ватой или мягкой бумагой, точно новогоднюю игрушку, и убрать подальше. Пусть останется, но не тревожит.

– И что же?

Выдержать затянувшееся молчание мне трудно.

– Мы встречались довольно долго. Мне было хорошо с ней, ей, вероятно, тоже.

Странное желание человека превратить апофеоз своих чувств не в музыку, не в симфонию, которая могла бы захлестнуть собеседника, лишить его покоя, пробудить воображение, а в предостерегающую линию, нанесённую куском мела, которой он огораживает свои прежние переживания от себя сегодняшнего. Слушать уже не хочется, но тут рука, ведущая линию, натыкается на препятствие, то, что и сейчас задевает:

– Однажды, совершенно неожиданно, она сказала, что выходит замуж и мы больше не увидимся.

Я тут же воображаю море страстей, обиду, непонимание, ревность – всё то, что испытывает человек в такой ситуации, – но нет, рассказчик справился с болезненным воспоминанием и спокойно ведёт свою линию дальше:

– Второй раз мы встретились случайно на выставке, но тут же узнали друг друга, хотя прошло изрядно лет, да и мы были далеко не так юны.

«Ну теперь-то, – думаешь ты, – хоть что-то пробьётся сквозь пыльную немоту запрета, хоть какой-то живой росток». Нет!

– Конечно, это было уже не то, прежнее, юношеское чувство, мы были не так жадны, но это была любовь.

– Почему же вы расстались?! – терпеть безучастность говорящего к своей собственной любви больше нет никаких сил.

– Расстались? – удивляется он моему нетерпению. – Вероятно, почувствовали, что это всё входит в привычку, чувство потеряло свою новизну, остроту ощущений…

– Но где же эти ощущения, где чувства? Я их не ощущаю…

– Давно это было…

Ещё одна ограждающая черта на всякий случай.

– Но хоть что-то в Вас осталось? Столько лет Вы любили женщину…

– Вероятно, – он на мгновение задумывается, – аромат свежести, да, пожалуй, именно так, аромат свежести.

Точка поставлена, концы линии сошлись, зловредная тень прошлого обрисована и, значит, безопасна, ей определено место. А человек? Да человек ли это? Может быть, в самом деле шахматная фигура – гладкая, лишённая углов. Неужели всё так?!

Я смотрю на своего собеседника: немолодой, взгляд вглубь себя, создаёт впечатление отстранённости. Так нельзя, нельзя! Надо что-то сделать, и я начинаю говорить.

Это был старый московский двор. Дома построили ещё до войны, они стояли плотным каре, отгораживая свой тихий внутренний мир от внешнего – неспокойного и немного чужого. Всё это напоминало крепость, даже проходы во двор были сделаны в виде арок, по которым теперь гулял ветер, а прежде можно было бы закрыть воротами. Двор был довольно пуст: кочегарка с трубой, чем-то напоминавшая Дон Джонс, кусты жасмина и сирень. Из-за глубокой тени они плохо цвели и всё больше разрастались, раздражая заботливых мамаш, выглядывающих из окон: куда подевались их дети? Дети, сначала играя, прятались за ширмой этой городской зелени, а позже, повзрослев, тайком целовались. Потом имели своих детей, как это и бывает в старых дворах. Кто-то из них посадил деревья – клён и берёзу, – и те шумели своей молодой листвой, стараясь наперегонки достичь солнца.

Как-то раз весной дворник красил скамейки, налепляя поверх краски лист бумаги с пугающей кривизной букв надписью «Окрашено». У него оставалось немного зелёной краски, он поискал глазами, что ещё можно было бы покрасить в зелёный цвет, и не нашёл. Неожиданно совсем рядом он заметил лёгкую весёлую тень поднявшихся деревьев, которых будто бы не замечал прежде. От этой танцующей тени или от чего-то ещё в нём пробудилось нечто, что можно назвать вдохновением, а он позже определил как блажь. Дворник обмакнул кисть в краску, усмехнулся своей странной идее и обвёл по контору тень деревьев, лежащую на асфальте перед ним. Время было к полудню, солнце стояло высоко, тень была не слишком велика, и краски хватило. Теперь, проходя через двор, дворник замечал, где находится тень, и когда тень опять занимала отведённое им для неё место, приходил в благодушное настроение, посещавшее его, когда всё во дворе было прибрано. Потом дворник сменился, деревья, вероятно, спилили – их разросшиеся кроны мешали жильцам, а контур тени давно не существующих деревьев на асфальте остался, удивляя всех своей абсурдностью. От времени краска запылилась, стала едва заметна, но после летнего дождя вновь проступала яркой зелёной каймой, теперь уже ничего и никого не ограничивающей.