Читать книгу: «Мартин М.: Цветы моего детства», страница 5

Автобус

Школьный автобус вез их в Большой город на театральное представление. Спектакль был из программы по литературе, возможно хороший, но сам по себе интересовал Мартина очень мало. Что его действительно волновало, так это все те маленькие приключения и ритуалы, которые придавали событию праздничную торжественность, – пестрые наряды других детей, посещение перед спектаклем кафе, возможность находиться так далеко от дома без родителей. Он с замиранием сердца представлял себе таинственный полумрак театрального зала, бесшумное движение тяжелого занавеса и тот волшебный момент, когда вместе с плавным затуханием света наступает трепещущая тишина. А еще лучше всего этого была возможность сидеть в автобусе у окна и разглядывать проносившиеся мимо пейзажи – поля, леса, дачные поселки и, наконец, монументальные конструкции Большого города. В основном это были памятники прошлой эпохи, о которой у него были довольно смутные сведения: высокие здания, похожие на дворцы, гротескные скульптуры и неработающие фонтаны. То, что по замыслу создателей должно было, вероятно, внушать торжественный ужас и патриотический экстаз, вызывало у Мартина прямо противоположные чувства. Все эти огромные колоннады с колосьями и шпилями отзывались в нем тихой болезненной грустью, походившей на ностальгию по обширной и важной части прошлого, которое на самом деле ему не принадлежало. Это была еще одна даль, в которую его мучительно, трагически влекло, однако реальное достижение ее не представлялось ни желанным, ни возможным. В барельефах со свиньями и массивных белых стенах с пилястрами не было ни капли иронии – казалось, что все это построили дети, такие наивные, простодушные и жестокие, такие, каким сам Мартин никогда не был.

Хотя он и проводил много времени с Фи после уроков, в школе близнецы продолжали держаться вместе, и теперь сидели рядом. Клелия тоже была здесь, она сидела с одноклассницей. Мартин ни за что бы не посмел предъявить какие-то права на внимание этих людей. То, что хотя бы изредка, за неимением общества и занятия получше, они проводили с ним время, уже казалось ему гораздо большим, чем он заслуживал. Так что сидя у окна рядом с тихим незнакомым мальчиком, которого уже дважды за время дороги стошнило в прозрачный целлофановый пакет, он был вполне доволен.

Примечательным в таких поездках, случавшихся один-два раза в год, было то, что и школьники, и учителя как бы теряли то напряжение между ними, которое заставляло госпожу Дездемону сминать листок с контрольной Вона и бросать ему в лицо, а Вона – называть Мартина вонючкой и больно толкать плечом в коридоре. Во время этого всеобщего размягчения хотелось верить, что так теперь будет всегда, чего, конечно, не происходило. Казалось, например, возможным подойти к Вону и заговорить с ним по-дружески. Но Мартин не искушал судьбу. Да ему и не хотелось разговаривать с Воном. Самой этой возможности, того, что никто его не трогает, меняющихся картинок за окном и присутствия людей, которых он тайно и робко обожал, было достаточно, чтобы чувствовать себя головокружительно счастливым.

Руки

В первые холодные дни осени руки Мартина, на тыльной стороне ладоней, становились красными и затвердевшими. Иногда кожа трескалась и выступало немного крови. Это было похоже на ожидание праздника. Мартин сидел в ванной на корточках, смотрел на обветренную кожу и представлял, что он измученный странник. Он долго шел через пустынную, глубоко промерзшую землю, героически переносил холод и усталость, нашел краткое пристанище здесь и скоро снова отправится в дорогу. Потому что такова его судьба, так велит ему сердце, таков его путь.

Пират

Он приводил Фи в свои любимые места – окраины с гудящими линиями электропередачи и заброшенными складами, стал делать те же фотоснимки, что и раньше, только с Фи, в основном со спины. Стоял сырой ноябрьский полдень, когда они шли по одному из таких мест, тыча перед собой длинными палками, как будто слепые. Вдруг Фи остановился и указал клюкой на что-то впереди, между рядами гаражей и сараев:

– Смотри!

Мартин тоже остановился и увидел что-то черное и бесформенное. Прошло полминуты, он уже почти утратил интерес, как вдруг неопознанный предмет задергался. Мартин и Фи вздрогнули, убежать и подойти ближе хотелось одинаково сильно, но признаться в страхе друг другу было стыдно, так что они стали медленно приближаться к загадочному объекту, держа перед собой палки, как будто штыки для защиты. Подойдя достаточно близко, они смогли рассмотреть завязанный веревкой мешок, который не только шевелился, но и тихонько скулил. Фи слегка ткнул его палкой, отчего мешок взвыл и задрожал. Мартин отстранил палку Фи и развязал веревку. Из мешка выскользнул серый лохматый щенок с черными глазами-бусинами и прижатыми от страха ушами. Мартин не верил своему счастью. Он медленно наклонился и осторожно погладил щенка, который все еще дрожал и тихонько пищал, а потом взял его на руки и укрыл курткой.

У них еще оставались деньги от сданных в магазин бутылок, которые они собирали всю прошлую неделю. Этого хватило, чтобы купить кусок вареной колбасы и пакет молока для Пирата (имя придумал Фи, Мартин был не против). Вечером они устроили для него ночлег в заброшенном доме из старого покрывала, которое нашли на помойке. На следующее утро они встретились там перед школой, чего никогда не делали прежде, чтобы отдать Пирату половину своих пайков. Он выбежал им навстречу, радостно виляя хвостом. Примерно через месяц Пирата уже знали во всем городе. Его всюду подкармливали и ласкали как домашнего. Мартин много думал о его странном положении. Оно было вроде бы лучше, чем у любой другой выброшенной собаки, но и не так хорошо, как у собаки домашней. Еда и теплое место в любом подъезде были ему обеспечены. Но при этом он все же оставался бездомным псом. Было ли Пирату в самом деле от этого плохо, или плохо от этого было только Мартину, оставалось неясным.

Карандаш

Тоска по матери пришла к нему в виде воспоминания о скромном подарке, который она однажды сделала ему без всякого повода. В тот день отец повез его на хоккей в Большой город. Мартин не любил спорт, но отец с таким энтузиазмом преподнес ему эти билеты, что он стал радоваться предстоящей поездке вместе с ним, хотя получить удовольствия от игры все же не смог. Слишком большое беспокойство внушали ему буйные крики мужчин с перекошенными лицами на трибунах. Зато после матча отец повел его в торговый центр, в котором Мартин был одарен с большой щедростью, что случалось не часто. Он получил новый рюкзак, новый спортивный костюм, набор канцелярских принадлежностей и большую астрономическую энциклопедию с выпуклым пластиковым Сатурном на обложке. Домой они возвращались поздно вечером. Мать накормила их ужином. Когда перед сном Мартин рассматривал свои обновки, она подошла и, не глядя на него, протянула ему причудливый карандаш, состоявший из множества разных грифелей, которые можно было переставлять в зависимости от того, какой цвет был нужен.

– Купила тебе такую штучку. Не знаю, нужно тебе такое? – и перед тем как передать ему карандаш, она повертела его в руках небрежно и немного неловко, как будто смущалась или даже стыдилась своего маленького подарка без повода. Ее смущение передалось Мартину, и он тогда смог только едва заметно улыбнуться и пролепетать «спасибо».

Что она делала весь день, пока их не было дома? Ему хотелось вернуться в это мгновение и дать ей понять, что ее пустячный презент значил для него гораздо больше, чем все, что купил ему тогда уверенный в себе отец.

Дуэт

Мартин часто видел Клелию в компании подростков ее возраста, и каждый раз его удивляло и возмущало, что они так запросто пользуются ее компанией, непринужденно разговаривают с ней, заставляют ее улыбаться. Ему казалось очевидным, что они не достойны и секунды ее общества. Они со своей кошмарной музыкой и обезьяньей агрессией были обыкновенными подростками, то есть, пожалуй, самыми гнусными представителями человечества, и она никак не могла быть одной из них. Он и сам был ее недостоин, но хотя бы понимал это.

Клелия тоже училась в музыкальной школе (одной на весь город). Однажды, в результате какого-то немыслимого стечения обстоятельств, они были поставлены в дуэт играть сонату ми минор Моцарта. Мартин исполнял партию фортепиано, Клелия – скрипки. Мартин понимал, что он вообще-то далеко не худший ученик школы, но все же музицировать вместе с Клелией, чья игра казалась ему недосягаемо совершенной и представлялась священнодействием, в огромной степени превосходило то, чего он, как ему казалось, заслуживал. Однако в совместной работе это забывалось, удовольствие от положительных результатов как бы уравнивало их.

После репетиций они часто шли домой вместе, им было по пути. Иногда они могли не сказать за всю дорогу ни слова, и это было лучше всего, потому что если Мартину приходилось говорить, он страшно волновался о том, что скажет что-то не то. Клелия это понимала и ласково, немного снисходительно улыбалась ему, а он думал, что не достоин даже ее снисхождения.

Расставшись с Клелией в очередной раз возле ее дома, Мартин внезапно понял, в чем состоит уникальность их отношений: в ее присутствии он переставал бояться смерти.

Сервант

Мартин шел по самому оживленному месту в их городе – площади с бронзовым бюстом, слегка размахивая пакетом с батоном и десятком яиц. Снег еще не выпал, хотя была уже середина декабря. Моросил холодный дождик. Фонари отражались в лужах и создавали сумеречное зарево. В центре площади стояла конусообразная пластиковая елка с красными шарами и разноцветными огоньками. Другие люди тоже что-то несли в пакетах, пересекая площадь. Мартин ощутил себя частью каких-то общих праздничных забот, и на душе у него потеплело. Дома это чувство его покинуло. Отец сделал яичницу, которую они молча съели перед телевизором. На экране рассказывали про какие-то преступления под тревожную электронную музыку. Мартин помыл свою тарелку и вышел из кухни, оставив отца одного. В остальных комнатах стояла печальная тишина. Мартин застыл посреди темной гостиной и ему вспомнилось, как в это время, за пару недель до нового года, его мать всегда ставила здесь два таза с теплой водой – один с мыльной, другой с обычной, и два табурета. Вместе они перемывали каждый предмет в запылившемся за год серванте – хрустальные бокалы, фарфоровые чашечки и блюдца из нескольких нарядных сервизов, которыми они пользовались только по праздникам.

Мартину стало настолько тоскливо в этой пустой комнате, что он решил вернуться на кухню, посидеть немного рядом с отцом, который смотрел передачу о каких-то преступлениях. Отец громко прихлебывал чай из большой кружки, сидя на диванчике с атлетически прямой спиной. Сложно сказать, следил ли он за происходящим на экране, или был погружен в свои мысли и ничего не видел перед собой. Мартин помыл его тарелку и сел рядом, прижав колени к груди. Передача о преступлениях закончилась, началась реклама. Отец все так же сидел, вперив взгляд в телевизор. Мартину хотелось спросить, будет ли у них на этот Новый год елка, у них всегда была настоящая елка на Новый год, но вместо этого продолжал молча смотреть рекламу, как завороженный.

– Уроки сделал? – отец как будто только сейчас заметил Мартина возле себя.

– Сделал, – ответил Мартин и почему-то понял, что не будет у них на этот новый год ни елки, ни сельди под шубой, ни бенгальских огней. По телевизору начались новости. Отец прибавил громкости. Он вовсе не был глуховат (Мартин проверял это несколько раз, специально обращаясь к нему чрезвычайно тихо), но отчего-то любил смотреть телевизор на почти болезненной громкости. Мартину сделалось еще тоскливее, чем было до этого одному в пустой комнате. Он немного посидел, надеясь, что отец что-нибудь скажет или сделает, но этого не случилось. Тогда он отправился в ванную, набрал два таза с теплой водой, один с мыльной, другой с обычной, поставил их в гостиной и тщательно перемыл все хрустальные бокалы, фарфоровые чашечки и блюдца из запылившегося за год серванта.

Книга

Каждую неделю по четвергам около полудня в библиотеку являлась дама средних лет в шляпке-клош. Эта шляпка была на ней абсолютно всегда, в любую погоду. На ее лице, прикрытом наполовину сетчатой вуалькой, всегда можно было прочитать сразу несколько выражений, мерцающих, словно северное сияние. Никогда нельзя было наверняка сказать, усмехается ли она, или угрожает, или, может быть, кокетничает.

– Я оставлю вам здесь целлюлозу!

С этими словами она бросила перед Октавией потрепанный томик «Волшебной горы», с вызовом ткнув в него ноготком.

– Хорошо, – ответила Октавия и поставила книжку на место. Годы, которые она провела за этим местом, заставили ее привыкнуть к самым необычным человеческим проявлениям. От новых книг дама на этот раз воздержалась. Было видно, что прочитанное произвело на нее большое впечатление, хотя говорила ли она о содержании романа, или о картинке на обложке с поездом, живописно ползущим по железной дороге среди снежных гор, Октавия определить не могла.

– Там, где вы выходите, вы как бы визуализируете себя точно такой же выложенной объемностью, для того чтобы не искать никого и подняться наверх по грязным развалинам. То есть вы подходите и удивляетесь тому, что вы можете подниматься и видеть ступеньки и пойти сбоку, но не пойти по ним. То есть, видите, то, что объемно и графически изображается, – отражение возможности видеть уже то, что необходимо, и вы поднимаетесь по ступенькам уже на верхнюю часть этой площадки, там, где вертолетный вылет.

Дама замолчала. На несколько секунд она как будто впала в глубокую задумчивость, потом повернула голову к стене, на которой висело несколько старых фотографий с городскими видами, и заговорила снова:

– Это то, что касается переключения возможностей чугунных радиаторов на подставках-ножках для всех собственников дома без аренды квартиры и почасовой оплаты гостиничного класса, то есть я сделала эту замену для того, чтобы не портить интерьер и поставить много лет назад, в парадной, но к сожалению, это до сих пор не соответствует тому, как сделали укрепление двух отменных радиаторов, и, к сожалению, воспользовались какими-то муниципальными успехами, ну, такого легкого достоинства, достатка не соответствующего класса. Этот вход здесь не должен находиться, мы, как правило, должны лежать вниз. Это все закрывается внизу, для доступа невозможно, только для тех, кто может подъехать, пожарный автомобиль с улицы, посмотреть все, что находится внизу, и полицейские тоже, если необходимо, не беспокоят собственников. А здесь должны быть уже решетки обычного окна. Либо более удобная, комфортная, с каким-нибудь рисунком обычного стиля, без нагромождения не соответствующих состоянию каких-то дополнений. Жаль, что это надо было сделать сразу же, удобно, без всяких фантазий, и, в общем-то, это дополняет хороший стиль и хорошие манеры. Не носишь никакую грязь и хорошо чувствуешь себя…

С правой стороны мехового воротника ее пальто свисало что-то прозрачно-зеленоватое, скорее всего, имевшее органическое происхождение – производное внутренностей носа или, может быть, рта.

– А это амплитуда и критическое расстояние грунтовки. Всего хорошего!

– Всего хорошего и вам.

Дама скрылась за дверью. Октавия вернулась к своему письму. На днях у нее возникла идея издать книгу, посвященную единственно одному виду деревьев – prunus padus, черемухе обыкновенной. Согласно замыслу, у нее должен был получиться сборник из художественной прозы (поэзию Октавия не любила), своей и чужой, примечательных научных и культурологических фактов, фотографий, рисунков, картин и всего остального, что могло бы представить этот замечательный ботанический предмет в неочевидной ипостаси, а сказка Клавдия, которую он сочинил для нее в своем последнем письме, послужила бы ей в качестве предисловия. Каким-то образом это дерево было неразрывно связано с тем особым видом томления, которое вызывали у нее попытки вспомнить обстановку своей детской комнаты и всего того, что в те годы ее окружало. Первыми на ум приходили серые обои в мелкий белый цветочек (но не черемуховый, скорее что-то вроде подснежника), такие же серые, просвечивающие портьеры и стеклянные плафоны на люстре, тоже, конечно, в виде цветов. В комнате было довольно крупное окно, но его расположение было таково, что солнце почти никогда не попадало в нее прямыми лучами, и от этого казалось, что там никогда не наступал день; ночь сменялась утром, которое медленно перетекало в вечер, пока снова не приходила ночь. И, нет, в ней не бывало черемуховых букетов в хрустальных вазах и никто не написал по картону открытым жирным мазком, который всегда так нравится неискушенному зрителю с дурным вкусом, и не повесил здесь на стену цветущую белую лапу. Черемуха была связана с этим местом именно тем, что ее здесь не было. Это было похоже на то волнение, которое она иногда чувствовала и теперь, когда смотрела на улицу из окна и вдруг испытывала страстное желание куда-нибудь отправиться, или даже не тогда, а еще раньше, когда только намеревалась подойти к окну. Черемуха цвела где-то за пределами комнаты, которая отчего-то вспоминалась как способная производить гулкое эхо, хотя никакого эха в ней, конечно, быть не могло. Она цвела и благоухала в каких-то неведомых садах, на фоне грязных домов с высокими арками и покатыми крышами, и эти сады, если они в самом деле отыскивались, никогда не бывали и вполовину так же хороши, как мысль о них, возникавшая внутри комнаты, в которой никогда не наступал день.

Больница

Множество раз Мартин чувствовал себя гораздо хуже, но почему-то именно в этот, после двухдневного желудочного расстройства, его положили в больницу. Каждый день на протяжении двух недель у него брали кровь из пальца, всегда из одного и того же, из незаживающей ранки, с каждым разом немного увеличивающейся. Он не знал, сколько времени ему предстояло там провести, и боялся, что в конце концов он останется совсем без пальца. В палате кроме него лежало еще пять мальчиков. Утро начиналось с того, что их, едва проснувшихся, переворачивали на живот и вставляли им между ягодиц градусники. Все это делали некрасивые толстые женщины в белом.

Еда в столовой была пресная и жидкая. Он сел на случайный стул рядом с очень худым мальчиком с серыми волосами.

– Свалил с моего места, – сказал кто-то над ним сиплым голосом.

Это был Август, высокий подросток из детского дома. Мартин взял тарелку с супом и попытался встать, но Август толкнул его обратно, так что пол-тарелки расплескалось ему на штаны. Несколько человек засмеялись. Мальчик с серыми волосами обхватил руками голову и тихонько захныкал.

Больница располагалась недалеко от его дома. Из окна их палаты было видно дорогу, по которой Мартин ходил в школу. Он смотрел на детей и взрослых, шагающих по своим делам, и удивлялся, как можно вот так свободно куда-то идти и не быть заключенным, как он, и почему никто не освободит его или хотя бы не пожалеет. Однажды он хотел посмотреть в окно в конце коридора, но одна из сестер закричала: «А-ну не трогай занавески!» В эту часть больницы он старался больше не ходить.

На третий день к нему пришел Фи и рассказал, что Пират оказался девочкой и наверно скоро родит щенят. Перед уходом он вручил Мартину «Затерянный мир» и крафтовый конверт. Внутри оказался рисунок, изображавший Мартина, Фи и беременного Пирата. С оборотной стороны к листку была приклеена засушенная эустома.

Сидеть на своей кровати и читать было не так уж и плохо. Но иногда приходилось выходить в общий на весь этаж туалет. В этот раз он столкнулся с Августом прямо в узком проходе у раковины с треснувшим зеркалом. Август пристально посмотрел на Мартина, который изо всех сил старался держаться невозмутимо.

– Смотри не обосрись! – прошипел он и, разумеется, больно толкнул его плечом.

Еще через четыре дня снова пришел Фи.

– У Пирата щенята! Хочешь посмотреть?

Посещение разрешалось строго с двух до четырех. Когда он пришел, было два десять. Комната для посещений располагалась внизу, у выхода. Уличная одежда была наверху, в палате. Так что Мартин ушел прямо так, в пижаме и тапочках. Никто не заметил, как они вышли. Стоял солнечный ароматный май. Ему казалось, что он не был на улице целую вечность. Мартин засмеялся, Фи тоже засмеялся, и они побежали к оврагу, крепко держась за руки и не переставая хохотать. Мартину чудилось, что он спит и видит самый прекрасный сон в своей жизни. У оврага, на куче старых тряпок лежал Пират, а к его соскам присосались пятеро похожих на крыс щенят. Мартин осторожно погладил всех по очереди. Они сидели на врытых в землю автомобильных шинах позади дома Мартина, и он чувствовал себя очень счастливым и очень несчастным одновременно – в это мгновение все было так хорошо, но невозможно было забыть о том, что скоро придется возвращаться в больницу. Обратно они добирались снова бегом, но уже не смеялись.

Когда через неделю его выписали и за ним пришел отец, Мартин почувствовал гораздо меньше радости и облегчения, чем следовало ожидать.